Обливание прекратили. Я надсадно закашлялась. Потом горло и легкие, как наждаком, ободрал резкий, бурный вдох.
— Теперь ты все мне расскажешь. — Снова тот человек.
— Что… — Я поперхнулась. — Что вы… — Поток воды обрубил фразу, заткнул мне рот, пресек судорожные попытки дышать.
Невероятно. Я вот-вот должна была умереть. Нет, не так. Я уже была мертва: от меня не осталось ничего, кроме жгучей боли в груди и горле, в носу и животе. Я погибла; все, что во мне было человеческого, сгинуло, сохранился только животный, слепой, неуправляемый ужас, обреченная воля — они-то и ловили ртом воздух, хватались за соломинку, лишь бы не утонуть.
Воду убрали.
Я закашлялась, и меня вырвало водой. Горькая от горячей желчи, она залилась в нос, и пришлось извергнуть ее снова.
Цепляясь за жизнь по настойчивому велению тела, я с трудом просипела:
— Все, что угодно. Я сделаю все, что скажете.
* * *
— Я сделала все, что сказал дядя Дэвид. Точно следуя предписаниям.
Я сидела на краешке кровати у отца в гостинице, в стандартном номере средненького буэнос-айресского отеля. Комната провоняла табаком: постояльцам дозволялось курить. Отец стоял у окна, раздвинув плечом тускло-желтые занавески, и смотрел на огни ночного города.
— Взяла посевной материал, — продолжила я. — И пробовала вывести жизнеспособную, стойкую векторную популяцию, но ни та, ни другая культура не привилась.
Он кивнул.
— Мы знали, что ты все проделаешь безукоризненно. Потому тебе и доверили последнее вливание. Должно быть, произошло загрязнение закваски.
— Зачем вообще вы начали впрыскивания? За несколько недель до срока! В конторе паника. Каждому понятно: что-то происходит. Весь мир в курсе. Сквозь пески пустынь пробивается водородное свечение!
— На других участках возникли сложности. Пришлось действовать, иначе момент был бы упущен. — Он обернулся от окна. — Прости, Лита. Теперь мы тебя вытащим. Сейчас. Сегодня.
— Черта с два, — ответила я. И встала. — Черта с два.
Казалось, он измучен до предела. Сказывались дальний перелет и определенно — гнетущая тревога. Красные глаза отца заставили меня заподозрить, что перед моим приездом он плакал. Он уперся в меня воспаленным взглядом:
— Здесь небезопасно. Даже Дэвид признает. Нужно…
— Четырнадцать лет.
— Я… — он не договорил и беспомощно уронил руки. В остановившемся взгляде забрезжило понимание, лицо стало скорбным.
— Четырнадцать лет, — повторила я. — Четырнадцать лет назад ты упросил меня ввязаться в эту безумную затею. Колледж, университет, лето залетом здесь, никчемная, бессмысленная работа с глубоко противными мне людьми, годы штурма служебной лестницы ради должности ведущего ученого-исследователя. Ни любовников, ни друзей. В ночь, когда умерла мама, я работала тут. Четырнадцать лет. Ради этого.
— Я знаю, Лита, — шепнул он. — Знаю. Прости. — Он помедлил. — Твоя мать никогда не сомневалась… я хочу сказать, она всегда знала, как крепко ты ее любишь.
— Почему я все это делала? — спросила я.
Я знала, что он скажет. Сегодня я хотела это услышать.
— Потому что ты особенная.
— Почему я особенная?
Отец вздохнул и присел на кровать. Теперь мы поменялись местами. Я отошла к окну и ждала с сумочкой в руках, как будто собиралась уйти, а он свесил руки между колен, сплетая и расплетая пальцы, сжимая кулаки.
— Почему я особенная? — снова спросила я.
— Я… мы с твоим дядей… мы… — Он поднял голову и посмотрел на меня: — ГМО.
Я на минуту задумалась.
— Продукт генной инженерии? Как те ребятишки, которым родители купили голубые глаза и белокурые волосы?
Он хмыкнул.
— Никогда не думал об этом как о чем-то столь… приземленном. Следовало догадаться, что тебя это не слишком шокирует — если вообще шокирует. Да. Как те ребятишки.
— Но тебе… выходит, это было давным-давно! Но тогда, до твоего рождения, у ученых еще не было надежных методик…
— Это сделали тайком. Уильям Маррион.
— О боже. Основатель приюта. Человек, который всех вас вырастил.
Отец кивнул.
— И вы?.. Все дети из приюта?..
Он опять кивнул.
— И что же?..
Отец печально улыбнулся.
— То-то и есть — «что»? Вот в чем вопрос. Не все мы голубоглазые. Не все белокурые. Что же было сделано? Только одно: нам добавили неравнодушия. К будущему.
— Неравнодушия? Чушь.
— Нет. Отнюдь нет. Основы нейропсихологии. Джек много раз растолковывал мне. Можно обучить пса предвидеть ближайшие последствия своего поведения. Заглядывать вперед на несколько минут, а то и на час. Изгрызи стул, и если хозяин заметит, тебе несдобровать. Но невозможно внушить псу озабоченность завтрашним днем. Нельзя научить его делать наметки на неделю. Почему? Потому что наиболее развитый участок лобных долей собачьего мозга по сравнению с нашим — тонкая вафля.
Он приставил выпрямленный указательный палец ко лбу.
— Вот где мозг млекопитающих формирует представления о будущем. И отключает способность печься о нем. Способность, определяемую количеством, а не качеством. Мы сконструированы так, чтобы нас гораздо больше заботило будущее.
Я изумленно покрутила головой:
— Кто еще?
— Все дети из бывшего «Сиротского дома Марриона», те, кого ты считаешь тетушками и дядюшками. И их дети.
— Дядя Рид, и тетя Тренд, и тетя Джой, и тетя Марр, и?..
— Да. Все до единого. Восемьдесят восемь в первом поколении.
— А мама?
— В том числе и твоя мать.
— А я?
— Измененные гены доминантны.
Я отвернулась и опять выглянула в окно.
— Значит, все, кто там…
— «Завтра» для них явь. «На будущий год» — нечто туманное. А «пять лет спустя» — сказка, вымысел, не задевающий за живое.
Мгновение отец наблюдал за мной. Я созерцала городские здания, гадая, какое будущее зреет за каждым из освещенных окон.
— Ты знаешь, что это правда, — сказал он. — Я стоял там, где сейчас стоишь ты, и слушал голос Марриона. В записи. Он рассказывал невероятные вещи, но я понял: все так и я всегда это знал. Сейчас сомнения отступают, верно?
— Да, — признала я. Руки тряслись. Я словно видела себя со стороны, откуда-то издалека, из иного времени, не в состоянии вникнуть в эти откровения, чересчур неподъемные для меня, недоступные пониманию. Слова слетели с языка будто по собственной воле.
— Итак, — вкрадчиво спросила я, — вы возомнили себя сверхлюдьми? Вы без колебаний решитесь захватить мировое господство, дорваться до власти и изменить порядок вещей на тот, какой считаете правильным?
— Да нет же, Лита. Нет. Просто мы единственные, кого будущее заботит настолько, чтобы пытаться спасти его. Вот и все. Мы единственные, кому не все равно.
Мы долго молчали. Потом я сказала:
— Это, знаешь ли, может сильно ухудшить обстановку. Крупные города погрузятся во тьму, самолеты застрянут на земле, автомобили отправятся на свалки… А дальше? Хаос?
— Рано или поздно хаос неизбежно наступит. Вопрос в том, что хуже. Тут приходится сравнивать обдуманные риски.
— Обдуманные риски! — едко процедила я. Отец пожал плечами. Я долго глядела на него, а потом сказала: — Я доведу дело до конца.
Он покачал головой:
— Прошу тебя, золотко. Теперь они будут следить за устьем скважины. За тобой. Ты же гринга.
— Нет. Они обратятся ко мне за помощью и защитой. Им больше не к кому пойти. Поручат проверить скважины. Прикрытие даже лучше прежнего. — Я протянула руку. — Я доведу дело до конца. Например, внесу культуры при взятии проб. Давай.
Отец смотрел на мою протянутую ладонь.
— Папа, без них ты бы не приехал. Я же знаю. Давай.
Он очень долго сидел без движения, и во мне начала крепнуть уверенность, что он сейчас скажет «нет»… возьмет меня за руку, выведет за порог, к машине, в аэропорт, чуть ли не отнесет, как бывало в детстве. Но он чрезвычайно медленно полез в нагрудный карман. Вынул два блестящих цилиндрика. И по одному выложил мне на ладонь. Цилиндры тихонько звякнули о браслет. Я обхватила пальцами теплый металл.
— Хотелось бы мне быть, как те, — одними губами выговорил отец. — Как все. Чтобы меня волновало не будущее. Не судьбы мира. Только ты.
Я спрятала цилиндры в сумочку.
— Мне тоже.
* * *
— Меня это не волнует! — голос был новый. Снаружи, в коридоре. Негромкий, но пронзительный. Он тоже принадлежал американцу, но постарше, за шестьдесят. — Вы нарушили все правила.
Замок отперли. Я прислушалась к шагам: в комнату вошли двое.
В обмен на признания мне выдали два полотенца, влажное и сухое, и разрешили привести себя в порядок якобы в уединении (глупейшее притворство: я знала, что за мной подсматривают). У дверей валялся оранжевый спортивный костюм, и я влезла в него. Рукава и штанины пришлось закатать, но все равно я радовалась той скудной добавке тепла, которую он обеспечивал.
Время шло. Через узкое окошко внизу двери трижды просовывали, а позже забирали еду.
Наконец явились двое в масках; они принесли пару стульев и второй стол. Меня приковали цепью к металлическому стулу, спиной к входу, опять нацепили на голову капюшон и оставили ждать. До этой минуты.
По бетону чиркнули ножки двух стульев, пришедшие уселись, и скрежет повторился: двое в масках энергично подвинулись к столу.
— Мисс Ипполита Сумаран, — начал тот, которого я знала, тот, что помладше, заплечных дел мастер. Я не ждала новых побоев, но меня пронизала дрожь страха: эти двое обосновались у меня в тылу, обращались ко мне, а я сидела беззащитная. — Здесь мой коллега, важное лицо. Вы расскажете ему то, что рассказали мне.
— Да, — согласилась я едва слышно.
— Как нефтяная чума попала в аргентинские месторождения?
— Я занесла. — Я была уничтожена. Не ужасом перед истязанием. «Водяная доска» теперь отчего-то не слишком пугала. Но я отчетливо понимала и нисколько не сомневалась, что, если меня снова к ней привяжут, я снова сломаюсь. Это, а не сама пытка, и сокрушило меня, привело к покорности.
— Каким образом?
— Через разведочную скважину. Где мы ставим опыты.
— Как она попала в прочие нефтяные пласты? В других странах?
— Еще люди. Такие, как я.
— Заговор? — другой голос, спрашивал старик.
— Да.
— Аллен Рид тоже причастен? — вмешался молодой.
— Да.
Зашелестели страницы. Мужчина постарше сказал:
— С Алленом Ридом вы учились в одной школе.
— Да. В Маррионовской.
— Элитная частная школа?
— Да.
— И когда же вас завербовали заговорщики?
— В Маррионе.
— В школе? Обоих? — в голос старшего проникли нотки недоверия.
— Да.
— Вам обоим велели стать геологами?
— Да.
Снова шорох бумаги.
— Сколько вам было лет?
— Четырнадцать.
Я уже созналась во всем этом, но не более того. Я не объяснила, кто мы.
Долгая пауза. Наконец пожилой тяжело вздохнул.
— Мисс Сумаран, вы отдаете себе отчет в том… в том, как это нелепо?
— Сэр… — начал молодой.
— Закрой рот, — велел пожилой. — Заткнись. — И более мягко, опять обращаясь ко мне: — Вы понимаете, как это нелепо?
Да. Разумеется, это звучало нелепо. Никакая четырнадцатилетняя девочка не способна посвятить себя делу, от которого ее отделяет двенадцать с лишним лет, — во всяком случае, не тому, что требует похоронить все мечты и без остатка подчинить ему свое существование. Возможно, девочка и сказала бы «да», но не могла бы годами хранить тайну, не сумела бы докончить образование, не выдержала бы долгого, трудного восхождения по служебной лестнице. А если бы могла, сумела, выдержала, если б такая девочка нашлась, то еще дюжине девчонок и мальчишек, взращенных во имя той же идеи, взяться было бы неоткуда. Такой заговор не мог возникнуть. Подобные дальновидность и целеустремленность, подобная приверженность обязательствам перед будущим попросту не свойственны людям. Особенно отпрыскам верхушки американского общества, которым открыт целый мир безотлагательного потворства слабостям и желаниям, целый мир возможностей, ежедневно и ежечасно искушающий обещанием немедленных удовольствий.
Передо мной словно распахнулась дверь: я отчетливо увидела путь к свободе. Нужно было лишь приоткрыть тюремщикам краешек правды и уступить некоторым своим опасениям.
— Я больше не хочу на «водяную доску», не надо, — умоляюще шевельнула я губами и всхлипнула. — Я очень старалась сказать то, что он хотел услышать… Я же поняла, ему нужно что-то от меня услышать. Вы только объясните, что говорить.
— Ах, сука, — прошипел молодой.
— Вон, — приказал пожилой. — Живо!
— Сэр, да что вы, не видите, она нас морочит…
— Хватит. Закрой рот. Иди в офис и жди меня.
С грохотом отъехал назад стул. Прозвучали, удаляясь, шаги. Открылась и закрылась дверь. Пожилой вздохнул.
— У вашего отца влиятельные друзья, — сказал он. — Он начал звонить во все колокола. И убедил многих — в том числе тех, кому я подотчетен, — что допущена ошибка. Сейчас я склонен согласиться с ним.
— Пожалуйста, отпустите меня, — прошептала я.
— Разумеется, мисс Сумаран. Разумеется. — Длительное молчание. Шум отодвигаемого стула. — Однако могу я кое-что сказать?
Я не ответила.
— Да? Вы никогда не найдете нас, мисс Сумаран. Нас нет. Вам лучше всего отправиться домой и забыть обо всем случившемся. Попытки скандалить, жаловаться, мстить — смею сказать, доискиваться правды — только помешают вам скорее вычеркнуть из памяти произошедшее недоразумение. Лучше просто забудьте. И живите дальше.
— Я бы очень хотела жить дальше, — смиренно откликнулась я.
— Рад слышать. Вам вернут вещи. Вы сможете переодеться, затем на вас снова наденут капюшон. Вас отвезут к вашему посольству и высадят там.
— Сейчас?
— Да, скоро.
Он зашуршал страницами. Коротко, звонко проскрипело по бумаге перо. Воцарилась тишина, затем, судя по звуку, лист — или, возможно, большую фотографию — приподняли и закрепили в зажим.
— Как там написано у вас над дверями, над входом в Маррионовскую школу: «Амбит сап…»
— Amabit sapiens cupient caeteri.
— Что означает?..
— Мудрые любят, прочие вожделеют.
— А, славная мысль. Хотелось бы думать, что кое-кто из мудрых действительно умеет любить.
— Любовь, — сказала я. — Мудрыми их делает любовь.
* * *
Нахлобучив мне на голову капюшон и связав руки за спиной, меня опять поместили в кузов фургона. Некоторое время мы кружили, без конца поворачивая, потом остановились. Меня высадили из машины и пихнули вперед. Я споткнулась.
— Идите прямо, — рявкнул кто-то. Хлопнули дверцы, взревел мотор, и машина отъехала.
Я пошла и очень скоро натолкнулась на стену. Послышались шаги, они приближались. Жесткие подметки щелкали по асфальту. С меня стянули капюшон.
— Senora, — обратился ко мне солдат морской пехоты, оглядываясь и держа руку на рукояти пистолета за поясом. — Senora, estas bien? Estas herida?
— Я американская гражданка, — выдавила я. — Отведите меня внутрь.
Через несколько часов (расспросы, телефонные звонки, безвкусный кофе, чашка за чашкой) посол разрешил мне помыться в его личной ванной при офисе на самом верхнем этаже, и меня отпустили. Вздрагивая, я добрела на ватных ногах до лифта и спустилась вниз. Стальные двери бесшумно открылись в маленький вестибюль. У стены сидел мужчина и читал газету. Чуть дальше двойные прозрачные двери с небольшой выгородкой из армированного стекла, постом охраны, в тамбуре между ними выходили на каменное крыльцо. От ступеней к железным воротам у проезжей части вела дорожка. Возле тротуара ждал черный автомобиль, в длинном капоте отражалось солнце. Стекла были тонированные. Возле машины, как обозленный лев, расхаживал дядя Дэвид. Сделав пару шагов к двери, я рассеянно глянула на читавшего. Его лицо загораживала развернутая газета, которую он держал перед собой — между нами. И тогда я заметила его руки: на правом мизинце не хватало фаланги.