А результатом его похода в газету стало «Агентурное сообщение», написанное под диктовку Чайковского. Из него следовало, что журналист Обнорский-Серегин в присутствии Механика передал журналисту Батонову две папиросы «Беломорканал» явно нефабричной набивки. Деньги, сказал при этом Батонов, я с получки отдам… А вот это уже могло квалифицироваться как сбыт. С этим уже можно заводить ДОР.
Здоровье у Гургена было еще крепким. Шестьдесят лет — возраст серьезный. Особенно если треть жизни провел в тюрьмах, пересылках и лагерях. Среди воров законных до такого возраста редко доживают. Лагеря у нас любят строить в местах суровых:
Тут тебе весь набор экстремальных условий: низкие температуры, солнечный и витаминный голод. Бывают такие места, где даже глазу не за что зацепиться — тундра. Тундра, покрытая на тысячу километров белым снежным саваном и продуваемая бесконечным, сводящим с ума ветром. Ветер метет, метет, метет, гонит снежные валы из ниоткуда в никуда. Заметает бараки, заметает до половины вышки с часовыми и лагерное кладбище за колючкой запретки, НА ВОЛЕ. А если зона расположена в нормальном климатическом поясе, то и там зэка ждут туберкулез и нехватка витаминов в скудном пайке. Больной желудок, гнилые зубы и расшатанные нервы. Карцер, овчарки, стресс… Мало кто доживает до шестидесяти.
Гурген дожил. И даже сохранил приличное здоровье. И берег его. Ни наркотиками, ни алкоголем не баловался. Трижды в неделю обязательно посещал баню. Понедельник, среда, пятница. С 16.00 до 17.45. Начальник охраны Гургена неоднократно советовал менять режим, но некоронованный король столицы пренебрегал этой мерой предосторожности. Все, чего удалось добиться начальнику охраны, — изменение маршрутов. Конечная же точка — Краснопресненские бани в Столярном переулке, 7, — оставалась неизменной. Всего через неделю, наблюдая за перемещениями Гургена, сотрудники агентства «Консультант» знали это точно. Понедельник, среда, пятница с 16 до 17.45, Столярный, 7. А в соседнем доме отличная позиция для стрельбы. Что еще надо?
Кравцов доложил ситуацию Семенову. Роман Константинович дал добро. В понедельник, двадцать шестого сентября, на чердаке дома 4/29 по улице Краснопресненский вал появился человек в рабочей спецовке. Именно он опробовал английскую снайперскую винтовку в подмосковном лесу. Старший лейтенант Николай Бражник был абсолютно спокоен. У него не было никаких сомнений морально-этического плана. И уж тем более не было сомнений в исходе операции. Из нормального оружия Николай мог гарантировать стопроцентное попадание в голову человека с дистанции в триста метров, а здесь расстояние не превышало шестидесяти. Стрелять, правда, придется под углом около сорока градусов.
Бражник посмотрел на часы: до выхода объекта из бани осталось минут пятнадцать-двадцать. Он разобрал груду старого хлама в углу и вытащил коробку с винтовкой. Кто именно доставил сюда оружие, он не знал… скорее всего Кравцов. Старший лейтенант снял защитные футлярчики с линз оптического прицела, потом взялся за рукоятку доброго старого продольно-скользящего затвора. Движение идеально выполненного механизма было почти бесшумным. Патрон с остроносой пулей плавно вошел в патронник, оставалось только нажать на спуск.
Бражник встал на одно колено у маленького слухового окошка и аккуратно открыл его. Двор перед входом в баню был теперь как на ладони. Два джипа — один с охраной Гургена, другой — для самого, стояли прямо под слуховым оконцем. До появления объекта осталось минут пять. Николай Бражник стоял на одном колене и ждал. В такой не очень удобной позе он мог простоять неподвижно несколько часов. Снайпер был абсолютно сконцентрирован на выполнении задачи. Никогда и никому он не рассказывал, что именно ощущает в момент выстрела по живой мишени. Да, пожалуй, он и не смог бы толком описать это состояние: в тот момент, когда палец правой руки ложился на спусковой крючок, Николай Бражник ощущал себя и стрелком, и оружием, и пулей одновременно. Он никогда не испытывал этого чувства в тире. В результате его результаты на тренировках всегда бывали несколько хуже, чем могли бы быть… Полная, стопроцентная собранность наступала тогда, когда там, за фиолетово-синеватой глубиной оптики, появлялась двуногая дичь.
Открылась дверь бани, на ступеньках появился охранник Гургена. Человеко-прицел Николай Бражник плавным и быстрым движением поднес Enforcer к плечу. Он не ощущал веса стали, оптики и дерева. Правый глаз прильнул к упругой резиновой манжете прицела. Мир сузился, четко сконцентрировался до размеров поля оптического прицела.
Вслед за охранником в это поле смерти шагнул плотный мужчина в длинном кашемировом пальто зеленого цвета и белоснежном шарфе. Черные волосы густо пробивала седина. Тонкие линии градуировки оптики захватили мясистое горбоносое лицо. Все звуки для человеко-прицела замерли. Палец на полированном спусковом крючке слегка напрягся. Механизм введения поправок в мозгу подсказал: фаза наименьшего тремора. Человеко-прицел мягко надавил спуск.
…Гурген ощутил какое-то странное беспокойство. Все было как всегда — Резо стоял у предупредительно распахнутой дверцы паджеро, приятно ласкало чистую кожу шелковое белье, луч вечернего солнца вспыхнул между домами…
На скорости восемьсот сорок метров в секунду остроносая пуля весом девять и пять десятых грамма без всякого усилия пробила лобную кость шестидесятилетнего вора в законе. Он успел заметить странный фиолетовый проблеск — и наступила темнота. Грохота выстрела он уже не услышал. Он не услышал и не увидел, как всполошилась охрана, закричал водитель его джипа… Гурген еще опускался на асфальт, а человеко-прицел на чердаке мгновенно передернул затвор, выбросивший стреляную гильзу, поймал в прицел голову Резо и снова нажал на спуск. Он не прицеливался — выстрелил интуитивно — и, разумеется, попал. В этот момент он сам был тем, что по-английски называют smallarms, по-немецки Schutzwafien, по-испански armamento de infanteria и по-французски armement d'infanterie.
Красивые слова, если забыть, что они подразумевают убийство человека.
Спустя минуту телефонный эфир столицы пробил первый суматошный звонок. Спустя две минуты о смерти криминального короля говорили уже по нескольким телефонам. Количество взволнованных, испуганных, негодующих, встревоженных, обрадованных, растерянных — каких угодно, только не равнодушных! — голосов росло в геометрической прогрессии. О смерти короля говорили бандиты и журналисты, бизнесмены, чиновники мэрии, политики, сотрудники милиции и ГБ. Спустя пятнадцать минут о двух выстрелах у Краснопресненских бань сообщили по радио. И теперь об этом заговорил уже и московский обыватель. О, он заговорил!
Подлинное влияние Гургена на жизнь столицы стало значительно понятнее после его смерти, нежели при жизни. Москва кипела. Трезвонили телефоны, десятки репортеров ТВ, радио и московских газет кинулись в Столярный переулок. Сотни навороченных иномарок запрудили прилегающие улицы. Взвод ОМОНа перекрывал двор, в котором вспыхивали блицы фотокамер и сияли орлы на фуражках милицейского начальства. Сверкали пуговицы на прокурорских мундирах. Вспышки милицейских фотокамер отражались в густой красной луже, растекшейся под головой мертвого короля.
О смерти Гургена очень быстро узнали заинтересованные лица в Нью-Йорке, Торонто, Женеве, Берлине… Бог ведает, как много людей оказалось втянутыми в орбиту деятельности старого вора. Все — от мелкого барыги до милицейских генералов — ждали развития событий.
— Видишь, Александр Николаевич, не так уж и прост этот писака, — сказал Чайковский начальнику 12-го отдела УУР майору Петренко. Он только что доложил о контакте Механика с Серегиным и о передаче двух заряженных беломорин. — Там, как видишь, целое гнездо: даже при поверхностной проверке выявили двоих наркоманов.
— Плюнул бы ты на них, Виктор, — сказал Петренко. — Среди этих гнилых антиллигентов — каждый третий урод. Связываться с ними — вони не оберешься. Они чуть что — в крик: душат демократию! Зажимают рот свободной прессе! Тебе это надо?
Чайковский упрямо сжал губы. Петренко улыбнулся: такое выражение лица было ему хорошо знакомо. Оно определенно означало, что старший опер недоволен… Недовольство подчиненного начальником — явление заурядное. Можно сказать — классическое. Ты начальник — я дурак. Я начальник — ты дурак. Петренко и Чайковский носили одинаковые погоны, имели одинаковый стаж работы. И если сказать по совести, то правильнее было бы, чтобы отделом руководил Чайковский, а не Петренко. Александр Николаевич признавал безусловный профессионализм своего старшего опера и констатировал, что только черты характера Чайковского не позволили ему круто взбежать по ступеням карьеры, легко обогнав самого Петренко.
— Ну что ж, — сказал он, — заводи ДОР, коли тебя это так зацепило.
Он взял авторучку и наложил резолюцию: Завести ДОР. Доложить. Петренко. Подтолкнул бумагу к оперу:
— Держи, Федорыч. В общем-то, ты прав — распустили мы этих паразитов. А они все больше борзеют… Если не давать укорот, совсем на голову сядут. Так что — работай. Дуй к секретчице. Но смотри, Виктор, чтобы все чисто, чтобы все тип-топ. Если не наберешь железных фактов, лучше и не затевать — заклюют.
Чайковский улыбнулся: совсем недавно почти такие же слова ему говорил полковник Тихорецкий.
— Все будет о'кей, Николаич. Закроем паразитов. Он направился к секретчице и получил под роспись бланки задания в семерку. В кабинете старший опер быстро написал стандартное задание на имя начальника 7-го управления ГУВД полковника Нечаева:
…прошу провести оперативную установку гр. Обнорского Андрея Викторовича, прописанного по адресу:… Далее Чайковский подробно передал всю ту информацию, которую уже имел относительно журналиста. Чем больше ребята-установщики из семерки будут знать об объекте — тем легче им будет работать.
Цель: установить образ жизни. По возможности установить, что за лица посещают Обнорского дома и на работе. Не являются ли они потребителями или сбытчиками наркотических веществ? По возможности установить: нет ли у соседей и сослуживцев Обнорского подозрений относительно употребления или распространения объектом наркотических веществ? Дата. Подпись.
Точно такое же задание старший опер написал на Батонова. А вот теперь, господа журналисты, никуда вы не денетесь, — подумал он. Потом подписал оба задания у начальника отдела и лично отвез на Литейный, 6. Там, на шестом этаже, располагалось 7-е управление — наружка. Теперь оставалось только ждать — качественную установку быстро не проведешь.
Так старший оперуполномоченный майор Чайковский начал подталкивать к пасти Гувда новые жертвы. Он твердо знал, что сумеет довести дело до конца, но никакого удовлетворения от этого не испытывал.
Андрей ощущал странную пустоту внутри. И снаружи он тоже ощущал пустоту. Нет, не так… скорее, он ощущал свою отстраненность от жизни. Его как будто отделили от мира стеклянным колпаком. Преграда была прозрачной, призрачной, но очень прочной. Она отсекала звуки и изменяла краски. Изменяла очертания лиц и знакомых предметов.
Там, за стеклянной стеной, текла другая жизнь. Странные люди со странными лицами скользили за ней бесшумно, как призраки. Они совершали абсурдные, но, видимо, подчиненные какой-то своей логике поступки. Иногда Андрею казалось, что даже время за стеклянными сводами течет по-другому — то быстро, то медленно, то останавливается вовсе или начинает двигаться вспять. Но люди там, снаружи, всего этого не замечали. Почему вы ничего не замечаете?
Отдельные участки стены имели дефекты — они были способны искажать изображение: уменьшать, увеличивать, искривлять. Они превращали людей в маленьких кривоногих карликов с огромными головами. Они сплющивали, сдавливали архитектурные шедевры Санкт-Петербурга, ломали стройные классические колоннады. А люди снаружи все равно ничего не замечали. Напоминая насекомых, они хаотично двигались по кривым улицам, вздымающимся либо обваливающимся пролетам мостов и беззвучно разевали рты.
А некоторые участки стеклянной преграды были непрозрачными. За ними что-то скрежетало, шуршало, разрушалось. Стекло покрывалось сеткой трещин, по нему волной пробегала рябь. Другие были зеркальными. В зеркале Андрей Обнорский видел мужчину со шрамом на смуглом лице, прихрамывающего на левую ногу. Отражение было четким, но когда он пытался рассмотреть его детально, оно рассыпалось на фрагменты, дробилось, исчезало. С зеркала осыпалась амальгама…
Изоляция Обнорского не была абсолютной. Иногда стекло пропускало звуки: человеческие голоса, обрывки музыки, шум улицы. Некоторые голоса принадлежали уже мертвым, некоторые — еще не родившимся. Он слышал выстрелы, стоны предсмертные и стоны любовные, шум ветра и шорох осенней листвы. Он видел руки, умело снаряжающие магазин винтовки. И другие руки, которые бойко что-то писали. Желчный человек с шариковой ручкой писал казенную бумагу про него, Андрея Обнорского. При желании он мог бы заглянуть через плечо писавшему… Ему было не интересно. Более того — не нужно.
Обнорский бросил пить и даже начал ходить на работу. Строго говоря, он не знал, зачем все это делает. И кому это надо. Он ходил в редакцию, общался с ребятами, с посетителями, отвечал на телефонные звонки, пожимал руки, улыбался, шутил… По вечерам он даже смотрел телевизор. Отделенные стенкой кинескопа, там тоже бегали какие-то странные люди, раскрывали рты. Телевизионный абсурд ничем не отличался от абсурда реального. Телевизионное время было таким же абстрактным, разно-векторным, обманывающим.
Странно, но никто из общавшихся с Андреем людей не замечал эту стену. Почему вы ничего не видите? Почему?
Дважды Обнорскому звонил Никита Кудасов. Предлагал встретиться. Оба раза Андрей отказался, ссылаясь на занятость. Никита был удивлен, слегка обижен. Позвонил Ларс из Стокгольма. Он несколько раз пытался дозвониться и искренне обрадовался, когда это наконец удалось. Как дела, спрашивал Ларс, куда ты пропал, Андрей? Обнорский отвечал, что все о'кей, что он скоро прилетит… Андрей говорил и видел, как крутятся кассеты магнитофона. Он отметил, как насторожился сотрудник прослушки после фразы «Скоро я сам прилечу».
Звонили многочисленные старые подружки Андрея. Довольно часто ему удавалось определить, кто именно звонит, в тот момент, когда телефон только издавал первый звук. Это избавляло от необходимости вести пустые разговоры. Впервые Обнорский подумал, что его нынешнее состояние имеет и какие-то плюсы. Эта мысль даже позабавила его — она напоминала ситуацию, когда приговоренный к повешению спрашивает у палача: мягка ли веревка?
— Мягка, ваша милость! — отвечает палач. — Мягка!
Материалы оперативных установок легли на стол майора Чайковского спустя четыре дня — невероятно быстро. Видимо, Тихорецкий сумел подтолкнуть семерку. Ничего неожиданного в этих бумагах не было. В отношении Обнорского-Серегина установщики семерки не добыли ничего компрометирующего. Живет довольно замкнуто, с соседями по дому ровен, вежлив. Близко ни с кем не сходится. Иногда к нему наведываются девицы. Иногда появлялись молодые люди бандитского (по определению одной из соседок-пенсионерок) вида. Эта информация не стоила и гроша ломаного. Однако копия оперативной установки была подшита в ДОР. Папка красноватого цвета уже вмещала постановление о заведении дела оперативной разработки, справку ИЦ о наличии (вернее — отсутствии) судимости и копии предыдущих агентурных записок.
А вот в отношении Батонова семерка накопала кое-что стоящее. Прежде всего ребята выяснили, что Владимир Батонов проживает не по месту прописки, а в мастерской своего приятеля-художника на Васильевском. Никакого криминала здесь, разумеется, нет. Но в оперативном плане — интерес огромный. Чайковский написал задания на установку по адресу прописки приятеля. Художник Андрей Савостьянов был в Питере человек небезызвестный. Его имя часто бывало связано с какими-то скандалами: он участвовал в различных эпатажных акциях питерского андеграунда. А в этой среде наркотики присутствовали наравне со спиртным. Собранная информация косвенно это подтверждала.