— В любом случае я буду зарабатывать кучу денег, — говорила она. — Я могу стать одной из величайших оперных певиц и заплачу за твое образование. Потом ты сможешь открыть практику на Харли-стрит, и мы будем развлекаться каждый божий день. Подумай о званых вечерах, Хоули! Подумай, какую жизнь мы могли бы вести.
Когда она говорила так нежно и обнадеживающе, он сильнее склонялся к этой идее, однако настроение у нее менялось ежесекундно. Порой он даже спрашивал себя, как ей вообще удалось устроиться на работу. Вскоре после знакомства с Корой Хоули в нее влюбился. Она составляла ему компанию. Была доброй, заботливой, сдержанной. Он выдавал себя за другого, преувеличивая свое состояние и положение, а она поступала точно так же, притворяясь скромницей. Вскоре они стали любовниками, и он уже не мог без нее жить. В отличие от первой жены, которая оставалась застенчивой и невинной до самой гибели, Кора знала, чего ей нужно от мужчины, и добивалась этого. Хотя ей было всего семнадцать — на четырнадцать лет меньше, чем ему, — она обладала таким опытом и талантом в постели, что шокировала и одновременно привораживала его. С Хоули она могла бы выбраться из нищеты и поэтому прислушивалась к нему, повторяя, что в него верит. Они поженились и оба разочаровались в результатах.
Хотя Хоули смотрел водевили чуть ли не каждый вечер и ему нравились ее выступления, в глубине души он понимал: чтобы его новая жена стала звездой, приличного учителя пения будет маловато. Она, конечно, попадала в ноты — но Хоули и сам бы мог в них попасть, если бы постарался, однако не становился от этого вторым Карузо. Ее голос долетал лишь до середины зрительного зала и больше напоминал щебет птицы на подоконнике, нежели утренний хор, встречающий восход солнца. Она упражнялась в сольфеджио у них в комнате, пока противный мужик снизу не начинал грозить, что свернет обоим шеи, но самые высокие ноты ей так и давались. Однако она по-прежнему утверждала, что обладает огромным талантом, который вскоре признает весь мир.
В Лондоне они нашли дом на Саут-креснт, рядом с Тоттнэм-Корт-роуд, и за умеренную плату сняли верхний этаж. Хоули нравилось, что, минуя Бедфорд-сквер, он мог ходить по Монтегю-стрит в Британский музей, где в любое время дня царили тишина и покой, никто не стоял у окна, упражняясь в ломаных арпеджио, и где он мог спокойно сидеть и читать медицинские книги. Его все больше и больше интересовал новый мир патологии и судебной медицины, и он старался прочесть как можно больше статей о вскрытиях и анатомировании человеческого тела. Иллюстрации — грубые рисунки, разбросанные по все этим страницам, — приводили его в восторг, и ему хотелось увидеть своими глазами настоящее вскрытие. В книгах описывались различные инструменты: орудия для удаления органов; скальпели с тонкими лезвиями, которые врезались в кожу, словно раскаленные ножи в масло; пилы для раскрытия грудной клетки; щипцы для разделения ребер. Читая и думая о них, Хоули ощущал во всем теле волнующую дрожь. Глаза расширялись, во рту пересыхало: он возбуждался. В музее хранились большие подшивки медицинских журналов, и, сидя со стопкой «Американского ученого» или экземплярами «Британского медицинского журнала», он мысленно переносился в пору своего детства и юности в Энн-Арборе, вспоминая, как Джезебел Криппен твердо решила отвратить его от греховного мира медицины и вернуть на путь Христа. Он давным-давно оборвал все связи с родителями и не имел ни малейшего понятия, живы ли они. Хоули почти никогда о них не думал, а если и думал, то не испытывал при этом никаких эмоций или простых человеческих чувств.
Довольно скоро их сбережения начали иссякать, и Хоули пришлось искать работу. Однажды ранней весной, прогуливаясь вечером по Шафтсбери-авеню, он увидел в окне аптеки «Гомеопатические лекарства Маньона» объявление: «Требуется мужчина на хорошую должность». Зайдя внутрь, он представился:
— Доктор Хоули Харви Криппен, ранее проживал в Детройте и Нью-Йорке, ныне благоденствую в лондонском Уэст-Энде и готов поступить на подходящую службу.
Джеймс Маньон, стареющий владелец компании, прислушался к незнакомому акценту и, взглянув поверх очков, сразу обратил внимание на поношенную одежду и обувь. Маньону было за семьдесят, и всю свою жизнь он проработал в медицине: его руки покрылись пятнами от разноцветных микстур, которые он смешивал уже полвека, а голос стал скрипучим из-за того, что он всю свою жизнь вдыхал их пары. Во всех отношениях он напоминал персонажа готической книги ужасов: человека, наполовину состоящего из кожи и костей, а наполовину — из химикатов. Обращаясь к нему, Хоули нервно сглотнул слюну, но не потерял самообладания: он решил для себя, что не допустит в Лондоне такого же неуважения, с каким относились к нему в Нью-Йорке. В конце концов, он образованный человек — медик, и никто не вправе смотреть на него свысока.
— Это не медицинская должность, — произнес Маньон, допуская, что, назвав себя врачом, Хоули сказал правду. — Я ищу управляющего. Моя фирма торгует гомеопатическими лекарствами — это никакая не приемная. Вы понимаете это?
— Конечно, — ответил Хоули, сознавая, что в данный момент любой заработок лучше, чем полное отсутствие оного. Хотя у него еще оставалось около половины сбережений, часть из которых умышленно скрывалась от глаз и внимания очаровательной женушки, он больше не хотел их транжирить. Теперь, когда Кора упорно искала учителя пения, Хоули понимал, сколь необходимо скорейшее вливание наличных денег: ведь рано или поздно жена потребует подачек. — А гомеопатические лекарства, — начал он, с трудом выговорив незнакомое слово и пытаясь вспомнить ссылки, которые встречал в медицинских журналах из Британского музея, — это?..
— Мы занимаемся дополняющими лекарствами, доктор Криппен. Наши клиенты предпочитают лечить болезни ничтожными дозами природных веществ, которые у здорового человека вызывают симптомы заболевания. Однако при надлежащем приеме больными людьми они могут принести удивительное исцеление. Вы, конечно, знакомы с успехами, достигнутыми гомеопатической медициной в последние годы?
— Разумеется, — солгал он. — Но в Америке ее рынок пока невелик, и медики уделяют ей мало внимания.
— Скептиков трудно переубедить, — согласился Маньон. — Многие врачи не хотят с этим связываться. Предпочитают по старинке лечить примочками да припарками, ножами да кровопусканием. Даже пиявками. По правде сказать, архаическими методами.
Хоули слегка удивили современные представления мистера Маньона — учитывая возраст и дряхлость, он полагал, что старик должен быть консерватором. В помещении стоял затхлый, непривычный запах, шкафчики были заставлены картонками всех цветов радуг и и пакетами со странными названиями.
— Сюда приходят клиенты? — спросил он, заинтересовавшись этой пещерой Аладдина, в которой внезапно очутился. — Берут у вас медицинские консультации?
— Иногда, но чаще всего отоваривают рецепты, — ответил Маньон. — В Лондоне есть несколько гомеопатических клиник, и мы, конечно, тесно с ними сотрудничаем. Там предписывают определенный курс лечения, а мы готовим лекарства. В некотором смысле моя фирма — что-то вроде аптеки. Однако постоянным клиентам мы рекомендуем непредписываемые препараты. Поначалу было трудно, но времена значительно изменились к лучшему. Именно поэтому я решил нанять управляющего.
— Что ж, — сказал Хоули, пришедший в восторг от увиденного, несмотря на врожденную недоверчивость ко всему ненаучному. — Если вы дадите мне шанс, уверен, что я вас не подведу.
Кора пришла домой с двумя полными сумками продуктов под мышками и попыталась вставить ключ в замок входной двери, не уронив ни одну. После успешного, по ее мнению, дня она решила побаловать себя и Хоули праздничным ужином. (Как правило, она приносила лишь компоненты, а он уже готовил еду сам.) День выдался холодный, и когда Кора возвращалась из бакалейной лавки домой, начал накрапывать дождик. Платье, слегка для нее длинноватое, волочилось сзади по мостовой, впитывая воду из луж. Руки были заняты, и она не могла приподнять подол: огорченно вздыхая, Кора мечтала поскорее попасть в свою квартиру, где можно будет раздеться и выпить чашечку чаю. Женщина надела это платье — свое лучшее — только потому, что утром кое-куда ходила, но пожалела об этом, поскольку теперь его придется стирать.
Входя в дом на Саут-креснт, человек попадал сначала в небольшой вестибюль, ведущий к лестнице. На первом этаже жили соседи Криппенов — семья Дженнингс, и хотя они всегда проявляли показную любезность, ясно было, что миссис Дженнингс и миссис Криппен терпеть друг друга не могут и отчаянно пытаются перещеголять соперницу при встрече. У Дженнингсов, ирландских католиков, было шестеро детей — от восьми месяцев до восьми лет: непослушная банда, вечно испачканная остатками завтрака или обеда, которая, подобно стае подозрительных кошек, постоянно пялилась на Кору, когда она проходила мимо. В Коре не было ни капли материнского инстинкта, и, глядя на отродье Дженнингсов, она не могла избавиться от чувства, что этих детей способна полюбить лишь мать. И вот теперь, отперев дверь и войдя в дом, она столкнулась с самым младшим ребенком — все его звали Крохой, — который ползал по первому этажу. Когда она закрыла дверь. Кроха — Кора не знала даже, потрудились ли Дженнингсы дать ребенку имя, — остановился/остановилась и посмотрел/посмотрела на нее.
— Добрый день, — слегка нервно поздоровалась Кора: что-то в этом младенце всегда ее смущало. Когда приходилось с ним разговаривать, она употребляла в речи взрослые интонации и слова, не желая привычно лебезить, ворковать и сюсюкать с ребенком, будто слабоумная. Кора направилась к лестнице, но но успела ступить на нее, как из гостиной вышла миссис Дженнингс, — она пекла хлеб, и ее руки и щеки были обсыпаны мукой; она разыскивала самого младшего своего отпрыска.
— А, добрый день, миссис Криппен, — сказала она, подражая аристократической манере — так она обращалась к Коре, и это разительно отличалось от ист-эндского акцента, с каким она кричала на часто напивавшегося мистера Дженнингса. — Смотрите-ка. Промокла до нитки.
— Попала под дождь, — объяснила Кора, злясь на то, что ее увидели в таком виде — в мокром и грязном платье, с волосами, которые выглядывали намокшими космами из-под шляпки.
— Бедняжка. Похожа на мокрую кухонную тряпку.
— А вы вся в муке, миссис Дженнингс, — ласково сказала Кора. — Мы с Хоули всегда покупаем хлеб в магазине. Наверно, он намного вкуснее, если жизнь заставляет вас печь самим. Успех озаряет улыбкой даже самые грустные лица.
— Да уж, — ответила миссис Дженнингс, всегда готовая отплатить той же монетой. — А с такими мышцами, как у вас, наверно, гораздо легче носить покупки домой. Ей-ей, когда я впервые вас увидала, подумала, вы мужчина — такие широкие плечи.
Кора улыбнулась.
— Всего доброго, — сказала она, скрежеща зубами: промокшей и замерзшей, ей было не с руки продолжать пикировку. — Ну вы же знаете, как бывает, миссис Дженнингс, — остановившись, все же произнесла она. — Как только начнешь ходить по магазинам, уже не можешь остановиться. И я терпеть не могу прошлогоднюю одежду. Некоторые умудряются ее носить и при этом удивительно свежо выглядеть, но у меня таких способностей нет. Кстати, какая на вас миленькая блузка. У меня тоже такая когда-то была.
Миссис Дженнингс улыбнулась. Она недолюбливала Кору прежде всего за американский акцент, который по-прежнему слышался, несмотря на показную аристократическую интонацию.
— Знаете, а я ведь ходила не только за покупками, — продолжила разговор Кора, поставив сумки на пол. — Перед этим я встречалась с синьором Берлоши — моим учителем пения. В Лондоне такой тяжелый воздух, что мне приходится заново тренировать голосовые связки.
— Неужели? — сказала миссис Дженнингс, и улыбка застыла на ее лице, подобно льдине. — А я всегда считала, что талант к пению — врожденный. Или он у тебя есть, или его у тебя нет. Пению нельзя научить. Это как материнство.
— Обычного человека нельзя. Но я — обученный профессионал, миссис Дженнингс. В Нью-Йорке я была гвоздем программы всех мюзик-холлов города. Человеку с моими способностями нужно дорожить своим голосом, как музыканту — своей Страдивари. Это название скрипки, — с улыбкой добавила она. — Вы знаете, я трачу почти целый шиллинг в неделю на мед, чтобы каждый день утром и вечером смазывать голосовые связки? Да вы, наверно, тратите ровно столько же на еду для Крохи.
Миссис Дженнингс захотелось схватить Кору за волосы и стукнуть головой о стенку, чтоб из обоих ушей потекла кровь, но она себя сдержала. Два этажа на Саут-креснт пребывали в неустойчивой гармонии, и обитатели первого подспудно ощущали себя прислугой, а постояльцы со второго — господами. Впрочем, мужья обеих дам практически не разговаривали друг с другом, будучи совершенно разными людьми. Хоули Криппен был невообразимо далек от пьянчуги и лентяя Пэдди Дженнингса. Хоули поражало, что лицо этого мужчины неизменно покрыто густой щетиной — Дженнингс никогда ее не сбривал, но она, видимо, так и не отрастала в настоящую бороду. Хоули считал это чудом природы и собирался написать об этом статью в «Британский медицинский журнал». Время от времени они встречались в коридоре или на лестнице: один — в жилете и брюках, с сигаретой в зубах, от него разило потом и перегаром, а другой — в костюме и галстуке, с гладко причесанными усами и тростью в руке, уставший и невеселый. Им нечего было друг другу сказать, и Хоули всегда проходил мимо, кивая вместо приветствия, хоть и знал, что за ним презрительно наблюдают.
— Он из тех, кому так и хочется заехать в нос, — нередко говаривал мистер Дженнингс своей жене, перед тем как заехать в нос ей самой. — Не знаю почему, но мне стало б от этого легше.
Синьор Берлоши жил недалеко от Криппенов — в комфортабельном доме на Тависток-сквер, что достался ему в наследство от тетушки, которая умерла бездетной. Кора увидела объявление репетитора в «Таймс», зашла к нему в начале недели, и он назначил ей встречу на этот день. Стремясь произвести благоприятное впечатление, Кора надела самое красивое платье и шляпку и была тотчас поражена, в каком роскошном, хоть и довольно безвкусном районе обитал Берлоши. Этот итальянец, живший в Лондоне уже почти восемь лет и обучавший многих певиц и актрис, считал своей личной неудачей, если они не добивались успеха через год после завершения курса. Тот включал в себя дыхательные упражнения, вокальные техники и совращение самим же Берлоши. Этот холостяк был отцом семи детей, о которых знал, не признавая ни одного. Хотя он разменял недавно пятый десяток, его сексуальное влечение не ослабевало: наоборот, Берлоши считал возраст дополнительным стимулом и продолжал бесстыдно соблазнять всех женщин подряд в театрах и мюзик-холлах Лондона. Вначале Кора его не привлекала — люди первым делом обращали внимание на ее широкие плечи, а затем на темные с проседью волосы и тонкие губы, — но он взял себе за правило никогда не отвергать потенциальной любовницы только на основании ее непривлекательности. Важнее всего для Берлоши было его личное удовольствие, как музыкальное, так и романтическое, а его могли доставить даже некрасивые женщины.
— Миссис Криппен, — сказал он со слегка утрированным итальянским акцентом, войдя в комнату. Учитель благоухал кремом после бритья с запахом сирени, также средством для укрепления волос — для него тоже было важно первое впечатление. — Счастлив вновь с вами встретиться. Вы пришли порадовать меня своими талантами?
— Хочу на это надеяться, синьор Берлоши, — ответила она, польщенная и в то же время очарованная. — Честно говоря, я думаю, мне не нужно слишком много работать — хватит лишь небольшой помощи. Понимаете, в Нью-Йорке я была настоящей звездой.
— Вы пели в Нью-Йорке?
— О да. По всему Бродвею, — солгала она. — Под псевдонимом Белла Элмор. Я была там очень известна. А в Лондон приехала только потому, что мой муж, доктор Криппен, открывает здесь медицинскую практику. Как раз сегодня он должен получить английскую лицензию. Но я хочу петь в Лондоне.
— И конечно, стать звездой?
— Конечно, — решительно ответила она.
— Да, Лондон — самое подходящее для этого место, — сказал репетитор, застенчиво улыбнувшись. — Нью-Йорк — это прекрасно, но более утонченным людям он может показаться довольно дешевым и безвкусным. Однако Лондон — ну и конечно же Париж и Рим — подлинные очаги культуры. Поистине великие певицы должны заниматься своим ремеслом там, вы согласны?