Сухой и громкий, неожиданно резкий стук наслоился на пение Друдла, жестким ритмом поддержав уставший голос, как кастаньетами подбадривают сами себя уличные танцовщицы и лицедеи-мутрибы – оказывается, Чэн-Я даже не заметил, как вслед за Диомедом и ан-Таньей тоже стал прищелкивать пальцами, словно обычный зевака, слушающий на площади заезжего чангира.
Только большинство кастаньет Кабира черной завистью позавидовало бы тому, как могли щелкать стальные пальцы правой руки Меня-Чэна.
Друдл умолк, а Коблан еще некоторое время раскачивался из стороны в сторону, будто слышал что-то, неслышное для всех – отзвук песни шута, звон струн сафед-кухского чангира, топот копыт гнедого жеребца, несущего мимо дымящихся развалин удивительного Придатка по имени аль-Мутанабби.
– Что ж это получается, – забывшись, прошептал Я-Чэн, и в шепоте отчетливо зазвенела сталь, холодная и вопрошающая, – выходит, это все правда?.. выходит, вначале мы все были Тусклыми? Неужели мы и впрямь появились на этот свет, чтобы убивать – и попросту забыли о кровавом призвании?! Забыли, а теперь вспоминаем, и нам больно, нам стыдно, мы громоздим одну легенду на другую, кричим, что мы – Блистающие... а на самом деле мы – Тусклые!.. врет легенда – первым был Масуд, проклятый Масуд-оружейник, и его мечи были первыми, а лишь потом мы убедили себя, что мы – клинки Мунира!.. и разучились делать то, для чего рождались, и первым было Убийство, а Искусство – вторым, хоть и не должно так быть!..
Все с молчаливым недоумением смотрели на Чэна-Меня. Еще бы! Мало того, что Я-Чэн заговорил одновременно на языке Блистающих и языке Придатков – так я еще и Тусклых приплел... а что об этом могут знать Придатки?!
Хотя... А что, собственно, я – просто я, Высший Мэйланя прямой Дан Гьен – знаю о Придатках?
Что мы все знаем друг о друге?
Много. И в то же время – ничего.
Значит, должно было случиться то, что случилось, привычная жизнь должна была вывернуться наизнанку, трава на турнирном поле должна была стать красной, а волосы шута Друдла – белыми... – и все для того, чтобы мы с Чэном впервые сознательно протянули руку друг другу.
Руку Абу-т-Тайиба аль-Мутанабби.
Руку из сундука, где хранится одежда, которую надевали Придатки для защиты от Блистающих, бывших тогда Тусклыми.
Люди – для защиты от оружия.
А потом Время сложило весь этот хлам в сундук и захлопнуло крышку...
3
Заснуть я так и не смог. Уж как ни старался – не спалось мне, и все тут.
Придатки давно разбрелись по отведенным им комнатам, Блистающие мирно почивали на своих крючьях да подставках – Гердан-хозяин просто у стены – тьма лениво копилась в углах, растекаясь по полу; а я слегка покачивал левой кисточкой и монотонно считал про себя – один, два, три...
Нет. Не получается.
Картины недавнего прошлого проплывали в сознании, подобно осенним листьям в горном ручье – вот церемония Посвящения у Абу-Салимов, вот я решаю судьбу турнира, вот турнир вместе с вежливым Но-дачи решают мою судьбу... скрипучий голос (голоса?) трех кинжалов-трезубцев, чей Придаток стоял рядом со мной, проваливающимся в беспамятство...
Желтые листья ушедших дней и событий в извилистом ручье моей памяти, желтые листья плыли и плыли, в страхе огибая холодный меч рассудка – вот Шешез и его поручение заняться поиском Тусклых, вот шут Дзюттэ Обломок с его сумасшедшей идеей... вот Чэн у наковальни, помогает Повитухе Коблану ковать железную руку... вот домашний арест, жалобный звон Волчьей Метлы за окном и слепая ярость, заставляющая стальные пальцы сомкнуться на рукояти... первое ощущение цельности с Чэном... убитый чауш и крик Фархада... клинки Мунира... рука аль-Мутанабби...
Что-то исчезло. Чего-то не хватало мне сейчас, сию минуту – и потеря была незаметна и бесконечно важна. Словно некий порыв, до того владевший мной и толкавший вперед, внезапно иссяк и исчез.
Это было неприятно и удивительно, как если бы уже войдя в удар, я вдруг понял, что не имею ни малейшего желания довести этот удар до конца.
Заболел я, что ли?
Нет. Просто мир Придатков, мое с Чэном взаимопроникновение и железная рука – все это незаметно отодвинуло на второй план суть и смысл моего прежнего существования.
Модный узор на новых ножнах и светские Беседы с Волчьей Метлой и Гвенилем; размышления о том, что пора бы женить своего Придатка и лет через пять-семь всерьез задуматься о подготовке нового – или подождать Чэновых внуков, если сам Чэн не растолстеет и не заболеет; выезды в город, в гости; подготовка к очередному турниру – словом, жизнь Высшего Мэйланя прямого Дан Гьена по прозвищу Единорог до смертей на улицах Кабира и до вероломного удара Но-дачи.
Мысли о самоубийстве, боль и страх, и жар от пылающего горна, и мечты о мести, сладкой и хмельной мести; и стальные пальцы на моей рукояти – то мертвые и недвижные, то живые и помнящие; и убитый чауш, и легенда о клинках Мунира, и многое, многое другое – да, это я сейчас, сегодня и сейчас...
Ну и что дальше?!
Мои собственные переживания и близость с Чэном, а главное – стремление знать, узнавать и копаться в том, что было, что могло бы быть – все это затмило реальную возможность мести, реальных (или нереальных) Тусклых и поручение Шешеза.
Короче, будь моя воля – никуда бы я не ходил, никого бы не искал, а только спрашивал бы да размышлял.
Месть меня больше не интересовала. Считайте меня рохлей, зовите меня трусом – сверкать я на вас всех хотел. Руку, оставшуюся на турнирном поле, уравновесила рука, обретенная в кузнице Гердана Шипастого Молчуна и Повитухи Коблана. Потеря – находка, боль и горе – радость открытия нового. Теперь мне нужен был новый повод для мести, чтобы идти по Пути Меча с гневом и страстью, или...
Вот так-то... Или не так, а просто ночь и тишина морочат меня, навевая мысли, которые утром развеются, подобно туману... Посмотрим... посмотрим.
– Ты спишь, Единорог? – еле слышно доносится из угла.
Это Детский Учитель. Тоже заснуть не может, что ли?
Молчу. Пусть думает, что сплю.
– Притворяется, – уверенно отвечает второй голос, вне всяких сомнений принадлежащий Обломку. – Хитрый он стал, Наставник... Скоро штопором завьется от хитромудрости своей, и будет пробки истины из бутылей бытия выдергивать! Дашь пробочку на бедность, а, Единорожа?
– Не дам! – раздраженно бросаю я и тут же понимаю, что дальше притворяться спящим бессмысленно.
– Не спит он, Наставник, – как ни в чем не бывало сообщает Обломок, адресуясь к Детскому Учителю. Слово «Наставник» он произносит со странным насмешливым уважением. Так мог бы называть сына, вышедшего в мастера, умудренный жизнью и опытом отец – хотя Дзюттэ можно считать кем угодно, но только не умудренным.
Интересно, а сколько лет Обломку?
И почему я никогда не видел Блистающих с такой внешностью, как у него? Только потому, что он – шут? Так не родился же он шутом...
– Это я во всем виноват, – вдруг заявляет Детский Учитель. – И нечего, Дзю, меня успокаивать! Мое слово было последним, мне и отвечать!..
– И вовсе не твое, а мое! – бросает Обломок, а я слушаю их перепалку, и ничего не могу взять в толк. Гвениль тоже вину на себя брал – дескать, не проиграй он турнирную рубку Но-дачи, все было бы в порядке. Я уж устал ему твердить: брось, Гвен, судьбу не разрубишь, я хоть живой остался, а сколько Блистающих на улицах Кабира ушло в Нюрингу? То-то же!..
Теперь еще один виноватый выискался. Он-то здесь при чем? Ведь не Детского Учителя слово, и уж тем более не шуточки Дзю – я, я последнее слово о турнире сказал, еще у Шешеза в гостях!
– А что ты должен был им ответить?! – яростно шипит Дзюттэ. – Что ты согласен, что из-за какой-то Шулмы – если она вообще существует! – клан Детских Учителей покроет ржавчиной почти восемь веков благоразумия и станет учить юных Придатков убивать?! Что ты, как Верховный Наставник, готов стать Диким Лезвием и других сделать такими же?! Ты это должен был сказать, да?!
Так, сейчас они всех перебудят... Впрочем, любопытство уже проснулось во мне, а остальным просыпаться вроде бы и не к чему.
– Тихо! – командую я лязгающим шепотом, и, как ни странно, они мгновенно умолкают. – Вы меня зачем будили? Без зрителя ругаться скучно?! Значит, так – или вы без воплей объясняете мне, в чем дело, или – клянусь клинками Повитухи Масуда! – я...
Договаривать мне не пришлось. Упоминание о клинках пришлось как нельзя кстати – Дзюттэ и Детский Учитель мигом угомонились.
– Ты что?! – с некоторым испугом брякает Обломок. – И впрямь дурак... Кто ж такими именами ночью бросается?! Я думал, дурнее меня никого нет, а оказывается...
Тьфу ты, пропасть! Оказывается, я в запале имена Повитух перепутал. Хотел Мунира вспомнить, а мне на клинок Масуд подвернулся!
Даже в темноте я вижу – нет, скорее чувствую – как они переглядываются. Конечно! Во-первых, если дурак-Единорог такими именами бросается, то он их наверняка знает. Спрашивается – откуда? Предположить, что от Придатков – нет уж, Дзюттэ, конечно, тоже дурак, но не сумасшедший. И потом – может, я с умыслом Масуда, Повитуху Тусклых, помянул? Мало ли...
– Ладно, – наконец решается Детский Учитель, – начистоту так начистоту. От Кабира до Мэйланя сколько дней пути?
Он что, в Мэйлань собрался? Родичей моих проведать?
– Недели три, – отвечаю, – с лишком. И коней не жалеть. А если с караваном, не спеша – так и поболе будет. А что?
– Ничего. А от Мэйланя до Кулхана?
Кулхан – это пески на северо-востоке от Вэя, окраины Мэйланя. Я и не был-то там ни разу... ведь по-мэйланьски «кул-хан» – «плохие пески».
И не просто, а очень плохие.
– Ну... не знаю. Дня три, если тропы выучить. Или кого-нибудь из Охотничьих ножей в проводники взять.
– А если наобум?
– Тогда – неделю. Или вообще не доберешься.
– Так... Ну а если через Кулхан насквозь пройти и взять еще севернее? Там что?
Ишь, заглянул! Я и не слыхал, чтоб кто-нибудь в этакие дебри забирался... зыбучка там, если верить слухам. То есть это в Кулхане зыбучка, а за ним...
– Ничего, – отвечаю. – Конец света. Восьмой ад Хракуташа, где Ушастый демон У плохих Придатков перековывает.
– Да? – вмешивается Обломок. – А нам сказали, что там Шулма.
– Какая еще Шулма? Кто сказал?
– Друг твой один, – невесело хихикает Обломок. – Близкий Длинный такой, слабо изогнутый, рукоять чуть ли не в полклинка, а гарды и нет-то почти. Руки Придаткам рубить любит.
– Но-дачи?!
– Он самый... Ну что, Наставник, рассказывай...
И Наставник рассказал.
4
По словам Детского Учителя, дней за десять до того, как произошло первое убийство в Хаффе на открытом турнире, к нему явились гости.
Но-дачи явился, потом еще один Блистающий, очень похожий на Но-дачи, но совсем маленький, не больше самого Детского Учителя; и трое странных кинжалов с узким граненым клинком и длинными острыми усами выгнутой гарды, отчего сами кинжалы сильно напоминали трезубцы, снятые с древка.
(Вспомнил я турнир, кинжалы эти вспомнил, как они Но от меня да Чэна беспамятных уводили; голос их скрипучий вспомнил, Придатка нескладного, одного на троих – и не сказал я ничего, только кистью качнул Детскому Учителю семьи Абу-Салим: продолжай, мол...)
...Говорил, в основном, Но-дачи. Остальные молчали. Плохо как-то молчали. С вызовом. Короткий Блистающий сперва даже имени своего не назвал, а по виду его род определить не выходило. Кинжалы-трезубцы велели звать их Саями, а больше ничего не добавили.
Вот и звал их Учитель про себя: Сай Первый, Сай Второй и Сай Третий.
Только речь в первую очередь не о них.
Если верить Но-дачи – а он сперва произвел на Детского Учителя (как и на меня) весьма неплохое впечатление – так вот, Но-дачи будто бы был моим земляком, и нелегкая как-то занесла его в Кулхан.
Что он там искал – неизвестно, и Детский Учитель решил не заострять на этом внимания. Мало ли куда вздумается отправиться молодому Блистающему? – а Но-дачи был, похоже, лет на тридцать моложе меня. Почему на тридцать? Когда я уезжал из Мэйланя, муаровый узор на клинках был темным, но все вокруг поговаривали, что скоро в моду светлый войдет, «лянь памор» по-нашему. Мне при отъезде всего-навсего двадцать девять лет стукнуло, узор у Но светлый, чистый «лянь памор», а узор при рождении образуется. Сходится?