Нас с Луизой такой разобрал смех, что мы уже не могли держаться за постромки. Она даже села на пол от смеха. И я сел на горку сена. Бочка уже не взбрыкивала, а только подрагивала. Джордж стоял, прижав руку к сердцу и откинув голову, как исполнитель гимна на открытии первой Мировой серии .
Он невесомо спрыгнул на пол. Бочка чуть качнулась. Если и поднялась какая пыль при его приземлении, то — от шляпы, которой он взмахнул над полом, сделав поклон.
Луиза в ответ сделала реверанс, потом сказала, что ей надо приодеться перед работой, — не подождем ли мы снаружи, если не трудно. Джордж обулся, и мы вышли посмотреть, как там наши кони. На эту ночь, по крайней мере, Стоунуолл был пристроен. Мы разделись до пояса и ополоснули лица у водопойного корыта. Когда Луиза вышла к нам, мы оба широко открыли глаза. Волосы она собрала в большой узел на макушке и увенчала тиарой из горного хрусталя. Блузку повернула задом наперед и спустила с плеч, так что показались пенистые кружева рубашки, а из-под юбки выпущена была одна из нижних юбок кринолина, пурпурная. В хрустальной своей короне она выглядела как цыганская королева. Оранжевый кушак через плечо был королевской мантией, а сложенный веер — скипетром.
— Узри волшебство женщины, — сказал Джордж. — Королевская судомойка преобразилась в королевское лакомство. Ммм! — Он шагнул к ней, облизываясь, — Бифштекс из грудинки под коричневым соусом, печеный ямс и сливочное масло. А на десерт заварной крем с карамелью, так и пенится.
— Замолчи. — Луиза остановила его наступление тычком веера. — Хватит чепуху городить. Не будь ты таким старым и шелудивым, мистер Флетчер, непременно вскружил бы девушке голову своими речами.
— Будем надеяться, — сказал он, предлагая ей руку. — А не пройтись ли нам вдоль речки, покажем городу, каковы люди высшего разбора.
Позднее солнце еще пекло, и над лугом, где давеча паслись олени, колебался раскаленный воздух. Жарко было даже возле речки. Ивы опустили ветви, черные дрозды с красными крыльями сидели в ветвях, разинув клювы. Но зной как будто не утомлял Джорджа. Когда я сказал Луизе, что изумляюсь тому, как этот шелудивый старый жеребец резвится на таком пекле, словно жеребенок, она ответила, что причиной тому — резвое молодое общество. Джордж немедленно согласился.
— При виде молодки старый жеребец всегда резвеет. Особенно в присутствии благородной, длинноногой, кофейного цвета кобылки. — Джордж ускорил шаги, а потом пошел назад, чтобы посмотреть ей в глаза, — У него слюнки текут.
— Я заметила, как ты облизывался.
— Я нагулял аппетит, пока знакомил нашего Нашвилла с мисс Дженни Линн. До того голоден, что готов сжевать китовый ус из одной — как бы это выразиться — невыразимости.
Чтобы не засмеяться, Луиза зашагала быстрее. Джордж пятился перед ней, как рак. Он просил ее удостоить нас удовольствия отужинать в ее обществе. Она сказала, что у нее свои планы на ужин и связаны они с работой, а не с удовольствием — подавать к столу в салон-вагоне.
— Тогда после работы давай встретимся у Хукнера, — предложил Джордж, — И станцуем кадриль.
— У Хукнера! — Она покачала головой. — Нет, ты дурак, Джордж, факт. Эти охломоны станцуют там кадриль на твоей глупой черной физиономии.
— О нет, — сказал Джордж, — Только не сегодня вечером. И не в эти три дня.
И он опять запел скрипучим голосом, пятясь вприпрыжку и в такт песне:
Я узнал песенку, старую южную школьную песенку, только у Джорджа, в соответствии с его натурой, она звучала залихватски. Я растянул плоскую травинку и стал ему подыгрывать.
— Поете, как поросенок, застрявший в заборе, и кролик в силке, — засмеялась Луиза.
Но следующий куплет запела вместе с нами, высоким нежным голосом, шагая в ногу с Джорджем.
Они спели всё снова в удвоенном темпе, с ладушками, потом снова, еще быстрее. Ритм все ускорялся и ускорялся, и в конце концов мы не выдержали и расхохотались, как дети.
— Хватит, — отдуваясь, сказала Луиза, — Вон мостик на станцию, мне нельзя опаздывать. Кое-кому из нас надо работать ради хлеба.
— Приходи потом в город. Там будет дым коромыслом. Скажи ей, Нашвилл.
— Если вечером будет как днем, то дым — до неба. А в вашем обществе, Луиза, — до седьмого.
Я поймал себя на том, что становлюсь языкастым, как Джордж. Луиза тоже это заметила. Она подняла брови и улыбнулась мне.
— Спасибо, Джонни. Но мне надо вернуться в поезд. А вы, молодые люди, подойдите тихонько сзади к вагону-ресторану — может быть, мне удастся вынести вам угощение. Сегодня у нас южная кухня — оленья вырезка, горох, оладьи.
— Это очень мило с вашей стороны, мисс Джубал, — сказал Джордж, — И соблазнительно. Но я хочу продемонстрировать нашему гостю с Юга наше северное гостеприимство. Тогда, может быть, попозже?
— Может быть, — сказала она, взмахнула юбками и под развернутыми знаменами поплыла по подвесному мостику.
Я никогда не видел ей подобных. В те времена на Юге не было места таким женщинам, как Луиза Джубал, — ни черным, ни белым. Здесь, на молодом неотесанном Западе, жизнь еще не вошла в настолько цивилизованное русло, и женщина, подобная Луизе, могла хорохориться сколько влезет — если не опоздала на работу.
Глава восьмая
Самые хитрые силки
Когда я поднялся с постели и стал ходить, мне нетрудно было найти твою палату. Хорошо, что тебя поместили в дорогую, просторную. У тебя была масса посетителей. А вот идет компания «Выживающих» после налета на супермаркет — с Номером Девятым во главе.
— Нашел тебя по запаху сигары.
Разреши открыть у тебя окно. Если бы ты мог встать и выглянуть, увидел бы, где был тот пешеходный мостик. Его снес буран двадцать второго года, ледышки величиной с «бьюик». Или тридцать второго? За эти годы я видел много перемен, но река сохранилась более или менее в прежнем виде. Благодаря ей и стоит здесь город, и лишь во вторую очередь — благодаря пшенице и скоту. Эта вырезанная рекой маленькая арена собирала публику с тех пор, как мы лишились хвостов. Видишь, как это кольцо невысоких гор окружает ее, словно трибуны. Может быть, еще пещерные люди сходились сюда каждую осень — объезжать мастодонтов и стреноживать саблезубых тигров. Как сказал мистер Келл, здесь всегда было место сбора индейских племен. Это видно по наскальной резьбе. А потом — первопроходцев, потом — трапперов и поселенцев. Некий Джо Крабб построил салун. Еще двое предприимчивых людей расширили салун, превратили в факторию и построили паром. Рядом поставил свой дом судья Джей Джей Джонсон и стал вершить суд. Это означало, что нужна и тюрьма. Ну а когда у вас есть салун, паром, судья и тюрьма, у вас есть город. До сих пор видны тележные колеи, которые вели к паромной пристани.
Одной из них и была тропинка, по которой шли мы с Джорджем. Тропинка расширилась в дорогу, а дорога — в улицу, застроенную домами. Мы шли в задумчивом молчании. Не знаю, о чем размышлял Джордж, а я лично думал об ужине. Солнце скатилось за гору, из кухонных окон лились аппетитные запахи. Это вывело Джорджа из задумчивости. Он поднял голову и принюхался. Нос его, как стрелка компаса, повернулся в сторону самого великолепного дома на улице. Это был трехэтажный особняк, покрашенный ослепительно белой краской. На веранде, на качелях курил полный мужчина в белой рубашке и белом жилете. Увидев нас, он подошел к перилам с коробкой сигар в руке.
— Джордж! Джордж Флетчер! Заходите сюда, угоститесь сигаркой. Высшего качества.
Джордж послушно повернул к воротам.
— Большое спасибо, мистер Меерхофф, — Джордж взял сигару и поднес к носу. — Ммм, да. Вот это аромат. Вы всегда умеете выбрать самое лучшее. — Он жестом подозвал меня, — Нашвилл, перед тобой один из судей на родео. Имей в виду. Мистер Меерхофф, с этим молодым другом мы познакомились на экстренном поезде. Пожмите руку Джонатану Э. Ли Спейну. Он приехал к нам из Теннесси.
Губы у мистера Меерхоффа были влажные, ладонь — нежная и мягкая.
— Ах, Теннесси, — восхищенно сказал он, — Табачный край. Эти тонкие сигары прибыли грузом с Юга на том же самом поезде, — Он протянул мне коробку. — И вы, молодой человек. Возьмите, это высший сорт. Возьмите две,в честь генерала Роберта Э. Ли.
— Сэр, вы очень щедры, — Прошлой ночью я так надышался сигарным дымом, что, наверное, почтил и генерала, и всю мятежную армию. Я хотел уже отказаться, но Джордж толкнул меня локтем. — Оставлю ее на потом, — Еще толчок, — Оставлю обе —Я опустил сигары в карман рубашки.
— Я сам сходил на станцию, — продолжал мистер Меерхофф, — чтобы сразу выгрузить эти сигары из вагона. Но в эти дни мы выгружаем только питье и курево, верно, Джордж? Другим предметам первой необходимости, типа фасоли и колючей проволоки, придется подождать до будущей недели.
— Верно, — согласился Джордж, — Подождут, — Он продолжал принюхиваться.
— Позвольте поднести вам огоньку, — сказал мистер Меерхофф, — Зажженные, они пахнут еще ароматнее.
— Я прислушивался к другим ароматам, мистер Меерхофф. Это тушеная капуста с солониной, да? Помню запах по тем временам, когда помогал миссис Меерхофф делать заготовки.
Меерхофф принюхался.
— А, кажется, да. Миссис Меерхофф старалась точно следовать немецкому рецепту моей мамы. Дочери тоже всячески стараются, но, чтобы делать капусту, как моя мама, мир ее праху, надо иметь воспоминания о родине. Ах, капуста с солониной…
На лице его появилось странное выражение. Печальное и слегка сумасшедшее, мне показалось. Как будто он сейчас сморщится и заплачет. А потом вдруг его что-то удивило. С веселым видом он повернулся к Джорджу:
— Могу ли я надеяться упросить вас и вашего молодого товарища разделить с нами ужин? В честь миссис Меерхофф, да хранит ее Вседержитель.
— Нет, сэр, мы не можем… незваные гости… — сказал Джордж. — Это будет неприлично. Правда, Нашвилл? Нет, сэр, неприлично.
Весь облик Джорджа претерпел превращение. Он как будто стал ниже ростом, согнулся. Сделался неуклюжим, раболепным. Даже дышать стал как-то подобострастно, с присвистом. Я понял его стратегию и тоже ссутулил плечи:
— Совсем неприлично.
— Все равно мы очень признательны, — сказал Джордж. — Мы с парнем направлялись в таверну Хукнера. Мистер Хукнер подает из черной двери жареные индюшачьи гузки, по пять центов тройка. Но все равно, за приглашение благодарны.
Джордж поплелся прочь, я зашаркал за ним следом. Голос Меерхоффа заставил нас остановиться.
— Джордж Флетчер! Я буду глубоко оскорблен, если вы с вашим другом не останетесь, — Голос его звучал сурово, но лицо по-прежнему было веселым, — Миссис Меерхофф тоже оскорбилась бы. Помните, она всегда настаивала, чтобы вас пригласили к столу? Будь она с нами сейчас, она была бы очень обижена.
Джордж медленно повернулся:
— Вы правы, мистер Меерхофф, кругом правы. Видно, я забыл и миссис Меерхофф, и приличия.
— Значит, решено. — Меерхофф широким жестом показал на дверь. — Теперь идите на запах.
Следуя за своими носами и пухлым задом хозяина, мы вошли в дом. Внутри он был еще великолепнее, чем снаружи: мягкая темная мебель, блестящие дубовые полы. За дверью столовой мы увидели накрытый к ужину длинный стол под полотняной скатертью. На языке, которого я прежде не слышал, Меерхофф позвал кого-то из кухни. С шелестом юбок появилась пухлая молодая женщина и сделала книксен. Лицо ее обрамляли темные локоны, и длинные ресницы трепетали, когда она посмотрела в мою сторону. Она сцепила руки под пышной грудью в обтягивающей белой блузке и тяжело дышала.
— Папа, мы поставили еще два прибора, — дыша, сказала она. — Увидели из кухонного окна, что у нас могут быть гости.
— Моя старшая дочь Рут, — сказал мистер Меерхофф, — Теперь — хозяйка дома. Рут, это мистер Джонатан Спейн из Теннесси.
Ее ресницы опять затрепетали, она одарила меня взглядом, подобным сахарной пудре на штруделе, и с шелестом ушла. Меерхофф сунул сигару горелым концом вверх в жилетный карман, занял место во главе стола, а Джорджу и мне показал на стулья справа и слева от себя.
Дверь кухни распахнулась, и показалась еще одна пухлая брюнетка, только задом и в облаке пара. Когда она повернулась, я увидел, что пар идет из громадного блюда с тушеной капустой и солониной. Блюдо размещалось под грудью, еще более пышной, чем у сестры.
— Моя вторая дочь Наоми, — сказал мистер Меерхофф. — Наоми, мистер Джонатан Спейн.
Взгляд, которым обволокла меня эта дочь, был еще более сладким — как теплая карамель. Дверь опять распахнулась. Я испугался этого нового блюда: если и дальше так пойдет, она будет такой сладкой, что получишь сахарный диабет от одного только взгляда. Но третья дочь оказалась настолько же костлявой и едкой, насколько пышны и сладки были две первые. Она была тонкой и гибкой, как мальчик. И не брюнетка. Волосы у нее были цвета новой пеньковой веревки и собраны в тугой узел на затылке. Блузка тоже белая, как у сестер, но явно с чужого плеча — велика на несколько размеров. Тоже — и темная юбка. Из-под подола выглядывали мексиканские сапожки с серебряными мысками; она топала в них, как мальчишка, изображающий ковбоя. В одной руке она несла кувшин с темным пивом, в другой — полную тарелку свежеиспеченных булочек. Она стрельнула в меня глазами и со стуком поставила на стол кувшин и тарелку. Мистер Меерхофф возвел глаза к небу.
— Моя третья дочь Сара. Сара, познакомься с Джонатаном Э. Ли Спейном. Мистер Спейн — соотечественник выдающихся южных генералов.
— Здравствуйте, полковник, — сказала девица вежливым и вместе с тем ядовитым тоном.
Она села рядом со мной. Хотя она старательно смотрела в сторону, я ощущал ее внимание — она приценивалась ко мне, как торговец лошадьми. Я чувствовал себя в окружении трех ловушек, и эти последние силки, похоже, были самыми хитрыми. Когда мистер Меерхофф закрыл глаза и начал молитву на иностранном языке, мне сильно полегчало. В конце все сказали «аминь», но папа Меерхофф еще не кончил. Он поднял розовый палец.
— Дочери мои, подождите. Из уважения к нашим гостям — теперь по-английски. Благословисию пищу, дабы слугам Твоимдостало сил совершать труд Твой, Бог наших отцов, Вседержитель. И благослови сих незамужних дочерей, дабы сохраняли веселость в своих трудах. И благослови наш дом, ибо сей есть дом Господа…
И так далее. И еще много всего. Было ясно, что повторялась эта молитва всегда слово в слово и что он выделял голосом всегда одни и те же слова, но, подойдя к заключению, он поднял глаза на Джорджа и выпустил слова на новую территорию. На лице его опять было печально-ошалелое выражение.
— И еще, Бог наших отцов, благослови Джорджа Флетчера, дабы одержал победу и возликовал… ради всехпопранных народов Твоих, во благо укоряемых и презираемых, ради оправдания оклеветанных горько и покарания клеветников, да низвергнуты будут они в Преисподнюю. Дабы воздалось безвременно ушедшим и беспомощным в своих могилах, бессильным ответить поношениям злоязыких, бессильным… бессильным…
Он запнулся, открытым влажным ртом ловя воздух и вдохновение. Молитва приобрела озлобленный характер, нам стало неловко, смутились и дочери. Не дав бедняге отдышаться, Джордж выкрикнул: «Аминь!» Худая дочь, моя соседка, подхватила насмешливо:
— Аминь! Жить невозможно с ними, даже умереть невозможно. Они тебя выкапывают и гложут.
— Сара, не огорчай нас, — сказал Меерхофф, — Будь милой, как твои сестры, — Он взял нож. Пока он резал мясо, вернулась его влажная улыбка, — Мистер Спейн, извините мою горячность. Но вы должны понять: для некоторых из нас Джордж Флетчер стал героем. Нашим символом. Изрядное повышение в статусе, правда, Джордж? С той поры, когда вам не позволяли ехать на лошади лицом вперед.