– Это снобистский укол, дорогая?
– Хорошо бы ты просветил меня о нынешнем положении дел. Я получила несколько очень странных писем и телеграмм. Что затеяла Фелиситэ? Ты собираешься на ней жениться?
– Да будь я проклят! – с некоторым жаром отозвался Эдвард. – Это все кузина Сесиль выдумала. Когда у меня из-под носа увели квартиру, она предложила мне поселиться в Дьюкс-Гейт. Я жил там три недели, пока не нашел новую, и, разумеется, иногда водил Фэ в ресторан или потанцевать. Но теперь сдается, что приглашение было частью заговора, глубоко продуманного плана кузины Сесиль. Право же, она чересчур француженка, если понимаешь, о чем я. Она затеяла переговоры на высшем уровне с моей маман и говорила про dot Фелиситэ и как желанно, чтобы старые семьи выстояли. Все было ужасно по-прустовски. Моя мама, которая родилась в колониях и вообще не слишком любит Фелиситэ, не потеряла головы и до последней секунды сохраняла неприступное величие знати, а потом вдруг обронила вскользь, что никогда не вмешивалась в мои дела и ничуть не удивится, если я женюсь на секретарше общества «Сплоченных связей с Советским Союзом».
– Тетя Силь была потрясена?
– Она пропустила это мимо ушей как шутку в дурном вкусе.
– А как насчет самой Фэ?
– Ах, она вне себя из-за своего молодого человека. А он, позволь тебе заметить, пожалуй, самый гадкий образчик фальши, какой вообще можно встретить. Он искрится с ног до головы, и зовут его Карлос Ривера.
– Не надо быть таким зашоренным.
– Конечно-конечно, но погоди, пока его не увидишь. Он сильно упирает на ревность и называет себя отпрыском благородного испано-американского семейства. Я ни слову не верю, и, думаю, у Фелиситэ тоже зародились сомнения.
– Ты, кажется, писал, что он играет на аккордеоне?
– В «Метрономе», в джаз-банде Морри Морено. Он выходит в свет прожектора и раскачивается. Кузен Джордж собирается заплатить Морри баснословную сумму, чтобы тот позволил ему, кузену Джорджу, играть на барабанах. Так Фелиситэ и познакомилась с Карлосом.
– Она правда в него влюблена?
– По ее словам, безумно, но ей начинает приедаться его ревность. Из-за выступлений он сам с ней танцевать не может. Когда она приходит в «Метроном» с кем-то другим, он испепеляет их взглядами поверх аккордеона и корчит им рожи во время сольного номера. Если она ходит танцевать в другие клубы, он узнает от других музыкантов. Похоже, они довольно тесная корпорация. Разумеется, как дочь кузена Джорджа она привыкла к сценам, и тем не менее это начинает чуток действовать ей на нервы. Похоже, после переговоров с моей мамой кузина Сесиль спросила Фелиситэ, как она думает, может ли она меня полюбить, а Фелиситэ тут же мне позвонила спросить, не затеваю ли я какую глупость, и пригласила с собой на ленч. Покормили нас в «Тармаке» недурно, но какой-то идиот написал про нас в газете. Карлос прочел и за старое взялся с непревзойденным пылом. Он говорил про ножи и про то, что делает его семья со своими женщинами, когда те проявляют непостоянство.
– Фэ просто идиотка, – сказала, помолчав, Карлайл.
– Еще какая, моя милая Лайл, еще какая.
IV
Дом № 3 по Дьюкс-Гейт, Итон-плейс, был приятным георгианским строением элегантных, хотя и сдержанных пропорций. Фасад его производил впечатление замкнутости, что несколько смягчали полукруглое окно веером над крыльцом, несколько утопленных желобчатых арок и прекрасные двери. Само собой напрашивалось предположение, что это городской дом безмятежного богатого семейства, которое в предвоенную эпоху поселялось здесь в соответствующие месяцы и пунктуально оставляло его на попечение слуг под конец лета и в охотничий сезон. Дом ведущих размеренную жизнь, неторопливо праздных и ничем не примечательных людей, сказал бы кое-кто.
Эдвард Мэнкс высадил возле него кузину, передав ее багаж дворецкому в летах и напомнив, что они увидятся за обедом. Войдя в вестибюль, Карлайл с удовольствием заметила, что тут ничего не изменилось.
– Ее светлость в гостиной, мисс, – сообщил дворецкий. – Предпочитаете…
– Я пойду прямо туда, Спенс.
– Спасибо, мисс. Вы в желтой комнате, мисс. Я распоряжусь поднять туда багаж.
Карлайл последовала за ним в гостиную на втором этаже. Когда они поднялись на площадку, из-за дверей слева раздался ужасающий гвалт. После череды омерзительных диссонансных фраз саксофон зашелся протяжным воем, взвизгнул свисток, ударили тарелки.
– Радио наконец, Спенс?! – удивленно воскликнула, чтобы перекрыть какофонию, Карлайл. – Я думала, радиоприемники запрещены.
– Это оркестр его светлости, мисс. Они репетируют в бальном зале.
– Оркестр, – пробормотала Карлайл. – Я и забыла. Господи милосердный!
– Мисс Уэйн, миледи, – произнес на пороге Спенс.
Навстречу им в дальнем конце длинной комнаты поднялась леди Пастерн-и-Бэготт. Ей было пятьдесят лет, и для француженки она была высокой. Фигура ее отличалась внушительностью, волосы были несгибаемо уложены, платье достойно восхищения. Создавалось впечатление, что она заключена в призрачную, плотно прилегающую пленку, которая покрывала как ее одежду, так и волосы и не позволяла даже пылинки коснуться поверхности. В голосе слышался металл. Говорить она предпочитала с безупречной дикцией и сбалансированными фразами иностранки, которая прекрасно владеет английским, но его не любит.
– Моя дорогая Карлайл, – решительно сказала она и аккуратно клюнула племянницу в обе щеки.
– Дорогая тетя Силь! Как я рада вас видеть.
– Очаровательно, что ты приехала.
Карлайл подумала, что поздоровались они как персонажи в несколько устарелой комедии, но взаимное удовольствие однако было неподдельным. Они питали взаимную приязнь, извлекали непринужденное удовольствие из общества друг друга. «Что мне нравится в тете Сесиль, – сказала Карлайл Эдварду, – так это ее твердое нежелание позволять чему-либо выбить ее из колеи». В ответ он напомнил ей про редкие приступы ярости леди Пастерн, а Карлайл возразила, что эти вспышки служат своего рода выпускными клапанами и, вероятно, не раз спасали ее тетю от причинения того или иного физического ущерба лорду Пастерну.
Дамы сели у большого окна. Карлайл, пунктуально подавая ответы на вопросы и замечания в затеянном леди Пастерн разговоре, с удовольствием скользила глазами по неброской лепнине и филенкам красивых пропорций, по стульям, столам и шкафчикам, которые, хотя и соответствовали в точности той или иной эпохе, благодаря долгому соседству складывались в приятную гармонию.
– Им всегда нравилась эта комната, – сказала она теперь. – Приятно, что вы ее не изменили.
– Я ее защищала, – сказала леди Пастерн, – от самых яростных атак твоего дяди.
«Ага, – подумала Карлайл, – со вступлением покончено. Сейчас начнется».
– Твой дядя, – продолжала леди Пастерн, – за последние шестнадцать лет периодически пытался поместить сюда молитвенные колеса, латунных будд, тотемный столб и худшие эксцессы сюрреализма. Я выстояла и одержала верх. Однажды я велела расплавить серебряное изображение какого-то ацтекского божества. Твой дядя приобрел его в Мехико. Помимо его отвратительного вида у меня были все причины полагать, что оно подделка.
– Дядя Джордж не меняется, – пробормотала Карлайл.
– Правильнее было бы сказать, дорогое дитя, что он постоянен в своем непостоянстве. – Леди Пастерн сделала внезапный и неопределенный жест. – Нелепо даже пытаться его понять, – добавила она твердо, – а жить с ним решительно невозможно. Если отвлечься от нескольких незначительных формальностей – чистой воды помешанный. Увы, медицинскому освидетельствованию он не подлежит. Будь он болен и имей я на руках диагноз, уж я бы знала, что делать.
– Ах тетушка!
– Повторяю, Карлайл, я бы знала, что делать. Не пойми меня неправильно. Сама я смирилась. Я оделась броней. Я способна терпеть вечные унижения. Я умею пожимать плечами при виде его возмутительного фиглярства. Но когда затронута моя дочь, – сказала, выпячивая бюст, леди Пастерн, – об уступчивости не может быть и речи. Я ставлю на своем. Я иду в бой.
– А что именно затеял дядя Джордж?
– В том, что касается Фелиситэ, он замышляет катастрофу. Не смею надеяться, что тебе неизвестно о ее романе.
– Но…
– По всей очевидности, известно. Профессиональный джазмен, который, как ты, без сомнения, услышала, войдя в дом, сейчас находится по приглашению твоего дяди в бальном зале. Почти наверное Фелиситэ слушает, как он играет. Крайне неподходящий молодой человек, чья вульгарность… – Леди Пастерн осеклась, губы у нее дрожали. – Я видела их вместе в театре, – сказала она. – Это выходит за рамки всего мыслимого… Невозможно даже пытаться описать. Я в отчаянии.
– Мне так жаль, тетя Силь, – смущенно шепнула Карлайл.
– Я знала, что могу рассчитывать на твое сочувствие, милая девочка. Надеюсь, что могу заручиться и твоей помощью. Фелиситэ тебя любит и тобой восхищается. Разумеется, она тебе доверится.
– Но, тетя Силь…
Где-то в недрах дома загомонили голоса.
– Музыканты уходят, – поспешно сказала леди Пастерн. – Так называемая репетиция окончена. Еще минута, и появятся твой дядя и Фелиситэ. Карлайл, могу я заклинать тебя…
– По-моему… – с сомнением начала Карлайл и, услышав на площадке голос дяди, нервно встала.
Леди Пастерн с гримасой глубочайшей многозначительности положила руку на локоть племянницы. Карлайл почувствовала, как к горлу у нее подкатывает истерический смешок. Дверь открылась, и в комнату бойко вошел лорд Пастерн-и-Бэготт.
Глава 3
Предобеденное
I
Он был низеньким, не большое пяти футов семи дюймов, но такого компактного сложения, что не создавалось впечатления малорослости. Все в нем было щеголеватым, хотя и неброским: одежда, бутоньерка в петлице, тщательно зачесанные на уши волосы. Светло-серые с розоватым белком глаза смотрели проницательно и остро. Нижняя губа чуть выпирала вперед, а на скулах играли два четко очерченных пятна старческого румянца. Он живо вошел в комнату, наградил тремя быстрыми поцелуями племянницу и обратился к жене:
– Кто обедает?
– Мы с тобой, Фелиситэ, Карлайл, разумеется, и Эдвард Мэнкс. И я пригласила присоединиться к нам сегодня мисс Хендерсон.
– Плюс еще двое. Я пригласил Морено и Риверу.
– Это совершенно невозможно, Джордж, – спокойно ответила леди Пастерн.
– Почему?
– Помимо прочих соображений, которые я не удостою даже перечислением, для двух дополнительных гостей не хватит еды.
– Скажи, пусть откроют консервы.
– Я не могу принять этих лиц за обедом.
Лорд Пастерн свирепо ухмыльнулся.
– Прекрасно, Ривера поведет Фелиситэ в ресторан, а Морено останется с нами. Получится то же число обедающих, что и раньше. Как поживаешь, Лайл?
– Прекрасно, дядя Джордж.
– Фелиситэ не будет обедать вне дома с этой личностью, Дордж. Я этого не допущу.
– Ты не можешь им помешать.
– Фелиситэ учтет мои пожелания.
– Не будь идиоткой, – отрезал лорд Пастерн. – Ты на тридцать лет отстала от времени, моя дорогая. Дай девчонке волю, а на ноги она сама встанет. – Он помолчал, явно упиваясь придуманным афоризмом. – А ты ведешь себя так, что они рано или поздно от тебя сбегут. Кстати, лично я против такого не возражаю.
– Ты впал в маразм, Джордж?
– Половина женщин Лондона душу бы продали, лишь бы очутиться на месте Фелиситэ.
– Мексиканский оркестрант.
– Отлично устроившийся молодчик. Разбавит твою старую кровь. Это ведь Шекспир, так, Лайл? Насколько я понимаю, он из прекрасной испанской семьи. Идальго или что-то в таком роде, – добавил он неопределенно. – Малый из приличной семьи случайно оказался музыкантом, а ты его за это осуждаешь. Просто тошнит от такого снобизма. – Он повернулся к племяннице: – Я всерьез подумываю отказаться от титула, Лайл.
– Джордж!
– Относительно обеда, Силь. Ты можешь раздобыть для них чего-нибудь съестного или нет? Говори же.
Плечи леди Пастерн передернулись и поднялись. Она глянула на Карлайл, которой почудилось, что во взгляде тетушки блеснула хитрость.
– Прекрасно, Джордж, – изрекла леди Пастерн. – Я поговорю со слугами. Я поговорю с Дюпоном. Очень хорошо.
Лорд Пастерн ответил жене крайне подозрительным взглядом.
– Рад тебя видеть, Лайл, – сказал он, садясь. – Чем занималась?
– Работа в Греции. В фонде помощи голодающим.
– Если бы люди понимали основы диетологии, никакого голода вообще не было бы, – мрачно бросил лорд Пастерн. – Любишь музыку?
Карлайл ответила осторожно и вдруг поняла, что тетушка – напряженным взглядом и поднятием бровей – пытается сообщить ей нечто важное.
– А я всерьез ею увлекся, – продолжал лорд Пастерн. – Свинг. Буги-вуги. Джив. Нахожу, что как раз это не дает мне закиснуть. – Он застучал каблуками по ковру, захлопал в ладоши и гнусавым фальцетом затянул: – Бай-бай, бэйби. Пока, не горюй. Бай-бай, о бэйби, бай.
Открылась дверь, и вошла Фелиситэ де Суз, поразительно красивая молодая женщина с большими темными глазами, широким ртом и таким выражением тонкого лица, мол, сам черт ей не брат.
– Дорогая! – воскликнула она. – Ты просто рай во плоти! – Она с пылом расцеловала Карлайл.
Лорд Пастерн все еще хлопал и напевал. Подхватив мотив, падчерица понемногу начала вести, потом, вытянув палец и им размахивая, стала дирижировать. Они улыбнулись друг другу.
– У тебя очень даже мило получается, Джордж, – сказала она.
Карлайл задумалась, а какое впечатление сложилось бы у нее, будь она совершенно чужой в этом доме. Заявила бы она, как леди Пастерн, что ее дядя эксцентричен до умопомешательства? «Нет, – подумала она, – скорее всего нет. В нем есть какое-то пугающее здравомыслие. Он переполнен энергией, он говорит именно то, что думает, и делает именно то, что хочет делать. Но он – как карикатура на себя самого и не заглядывает дальше следующей минуты и ничего не делает наполовину. Впрочем, – размышляла Карлайл, – кому из нас не хотелось однажды сыграть на большом барабане?»
С жаром, показавшимся Карлайл неубедительным, Фелиситэ бросилась на софу подле матери.
– Ангел! – воскликнула она экспансивно. – Не будь такой гранд-дамой. Мы с Джорджем веселимся!
Выпростав руку, леди Пастерн встала.
– Мне нужно переговорить с Дюпоном.
– Позвони, пусть придет Спенс, – сказал ее муж. – Зачем тебе самой заходить на территорию слуг.
С превеликой холодностью леди Пастерн указала, что при нынешней нехватке продуктов те, кто желает сохранить услуги и добрую волю повара, не посылает ему в семь вечера записку о том, что к обеду будут еще двое. И вообще, вне зависимости от ее великого такта Дюпон скорее всего уволится.
– Он накормит нас обычным обедом, – возразил ее супруг. – Три перемены блюд от мсье Дюпона!
– Очень остроумно, – холодно ответила леди Пастерн. И на том удалилась.
– Джордж! – начала Фелиситэ. – Ты победил?
– Чертовски хотелось бы так думать! В жизни не слышал ничего нелепей. Попробуй пригласить на обед пару человек, и твоя мама разыгрывает из себя леди Макбет. Пойду приму ванну.
Когда он ушел, Фелиситэ с широким беспомощным жестом обратилась к Карлайл:
– Ну и жизнь, милочка! Каждую минуту пляшешь на краю вулкана, никогда не зная, будет ли извержение! Полагаю, ты уже все про меня слышала?
– Кое-что.
– Он безумно привлекателен.
– В каком смысле?
Фелиситэ с улыбкой тряхнула головой.
– От него со мной такое творится, ты, моя дорогая Лайл, даже вообразить себе не сможешь.
– Он, случаем, не ловелас, ну, из тех, что прыгают с цветка на цветок?
– Да прыгай он хоть как мячик в пинг-понге, а я и глазом не моргну. Для меня он просто рай, нет, самый настоящий рай.
– Ну же, Фэ, – пожурила Карлайл. – Все это я уже слышала. Где тут подвох?
Фелиситэ глянула на нее косо.
– О чем ты? Какой подвох?
– В твоих молодых людях всегда есть подвох, дорогая, когда ты ими так бредишь.