Сказка о принце. Книга первая - Чинючина Алина 17 стр.


Словно повинуясь незримому приказу, на них набросились со всех сторон. Каторжники, словно озверев, кидались в свалку, толкая друг друга, стремясь нанести хотя бы один удар. Их было слишком много – с одной стороны, и на руку, потому что мешали друг другу, с другой – кулаками они владели все-таки лучше. Спустя несколько минут и Яна, и Патрика сшибли с ног и, наверное, затоптали бы, если б не ворвался охранник.

- А ну прекратить! – заорал он. – Давно кнута не получали, сукины дети?!

Кнутом прокладывая себе дорогу, охранник расшвырял дерущихся. На полу остались лишь несколько затоптанных мало не насмерть бедолаг да Ян с Патриком, которые, впрочем, почти тотчас поднялись, озираясь, пока не увидели, наконец, конвойного и не опустили сжатые кулаки.

Кто начал драку?! – рявкнул охранник.

Они, - загомонил барак, указывая на новеньких.

Очень интересно, - протянул тот. – Только прибыли – и уже порядки свои устанавливать?

Резко свистнул кнут. Патрик пошатнулся, но устоял. Опустил вскинутые было руки и промолчал.

Тебе тоже? – конвойный хлестнул и Яна, упавшего от боли на колени. – На первый раз достаточно. Всем спать! – рявкнул он, разворачиваясь к выходу.

Хлопнула дверь, на несколько секунд в бараке стало тихо.

Откуда… этот… тебя знает? – выдохнул Ян, осторожно ощупывая лицо. Красная полоса набухала на щеке и виске, чудом не достав глаза. Патрику повезло чуть больше – удар пришелся частью по шее, частью по груди, где спасла одежда.

Эй, вы двое! – окликнул их детина. – Вон, там два места есть – одно в углу, одно у двери. За место заплатите хлебом. По пайке с каждого завтра утром и столько же вечером.

Обойдешься, - процедил Ян, идя к двери.

Напрасно он вглядывался в полутьму, ища указанные свободные места. Люди лежали и сидели вповалку, так плотно, что, казалось, нож вставить некуда. Заметив их недоуменные взгляды, тощий молодой парень, почти подросток, сидевший, сгорбившись, почти у самого выхода, чуть отодвинулся, открыв узенькую полоску наваленного тряпья.

Здесь можно лечь, - тихо сказал он. – Одному. А второму – там, - и мотнул головой чуть дальше, к углу.

Я лягу здесь, - негромко предложил Патрик Яну, - а ты иди туда. Там дует, наверное, меньше…

Послушай, - нерешительно спросил Ян у мальчишки, - а нельзя тут с кем-то местами поменяться? Чтобы нам рядом…

Подумав, парнишка кивнул.

Давай. Я иду туда, в угол, а ты ляжешь здесь. По пайке хлеба с каждого.

Ян и Патрик переглянулись.

Согласны, - хором сказали оба.

* * *

Первые дни чего-то нового всегда кажутся длинными – это Вета знала по себе. В пансионе, впервые оторванная от дома, очутившаяся среди многих других девочек – пусть и хороших, ставших затем любимыми подругами, но все-таки совершенно чужих, она не чаяла дождаться первого воскресенья, чтобы найти укромный уголок в большом саду и, закрыв глаза, полностью отдаться мыслям о доме. Во дворце, в самые первые дни после назначения фрейлиной, дни тянулись бесконечно, и хоть и были они наполнены удивительными и приятными встречами, восторгом, любопытством, но все же с утра до вечера проходила, казалось, целая жизнь, а ночи казались передышками в недельном марафоне.

Так же длинно тянулись первые дни тюремного заточения – отчасти, правда, из-за того, что были они совершенно пустыми, наполненными лишь страхом и отчаянием, но не событиями. Лучи солнца, проходящие через ее камеру, ползли неимоверно долго. Вета тогда думала, что сполна выпила чашу горя и отчаяния. Как же она ошибалась…

Вечерами и ночами она лежала, пряча лицо в ладонях, и глотала слезы, боясь плакать громко, пока усталость не бросала ее в омут тяжелого сна. Ей все время снился дом. Мама, отец, прежняя жизнь, казавшаяся теперь совсем нереальной, иногда – танцевальная зала и почему-то принцесса Изабель. Вета просыпалась с мокрыми глазами и плакала до рассвета. Рядом сопели, чихали, чесались соседки; несло запахом немытого тела, вонью из полуоткрытых ртов. Днем было тяжелее, но проще – некогда было думать, нужно вставать, двигаться, глотать пустую похлебку, идти на работу…

В первое утро Вета получила огромный ворох грязного солдатского белья и бадью с водой. Через полчаса на руках вздулись пузыри; ломило спину, Вета задыхалась, руки и ноги казались налитыми свинцом. Мешали кандалы, путаясь, за все цеплялась цепь. Вторая прачка – огромная, лохматая баба - косилась на девушку не то презрительно, не то сочувственно, но молчала.

В первый же день Вета осталась голодной, потому что норму не выполнила даже наполовину. В бараке она упала на нары, совершенно обессиленная, и тихо заплакала. Почему там, на станции, погибла Жанна, а не она? Это было бы быстрее и проще…

Лагерь гранитного карьера, в народе звавшийся Волчьей Ямой, разделялся на две половины. Одна половина вмещала двухэтажный дом, в котором жил комендант, несколько офицерских домов, казарму для солдат и баню для начальства и охраны. К забору примыкала загородка для скота; мычанье коров, крики петухов по утрам – звуки обычной деревни. На веревках сушилось нехитрое бельишко. В стороне – кухня, откуда тянуло запахами то похлебки, то каши, часто пригорелой; потные, распаренные женщины с закатанными по локоть рукавами то и дело сновали из дверей в двери, отмахиваясь от гогочущих солдат. Стоящая чуть поодаль кузница с утра до ночи оглашала округу звоном молотов о наковальню.

Вторая половина – шесть угрюмых, приземистых, длинных деревянных бараков, отгороженных невысоким забором, – резко отличалась от первой и видом, и даже запахом. Здесь пахло голодом и отчаянием. По периметру забора - помост для охраны, в центре - небольшое свободное пространство, главное украшение которого – столб и козлы для наказаний и колокол, подававший сигналы подъема и отбоя. После отбоя бараки запирают. Под ногами – камень, на горизонте - скалы, тучи комаров и мух летом, на работу и с работы – строем, при виде коменданта или охраны кланяться, снимая шапки. Один день для молитв в месяц и работа в карьере от зари до зари, а зимой – при свете факелов.

Кормился лагерь частью своим хозяйством – многие из солдат держали коров, свиней, птицу; частью тем, что привозили в качестве налога из ближайших – всего день тряской езды на телеге - деревень. В полудне пути от лагеря притулился хуторок, в котором жили семьи солдат. В соседней с лагерем лощине раскинулось кладбище, и хоронили на нем всех рядом – и каторжников, и вольных. Отпевал умерших священник, приезжавший из соседней деревни.

Вета и Патрик с Яном оказались в разных бараках. В одном из бараков был угол для женщин, отгороженный от мужчин дощатой перегородкой и имевший отдельный вход. Впрочем, пара досок в перегородке едва держались, и каждую ночь то одна, то другая из товарок Веты перебиралась под бок к очередному дружку-покровителю. Ночей девушка ждала с ужасом, сжималась в клубочек, то и дело боясь почувствовать чью-нибудь похотливую лапу на своих плечах. Однако пока ее не трогали – то ли присматривались, то ли опасались «связываться с благородной» – Бог весть.

На встречи с друзьями просто не оставалось времени. Не было времени даже на то, чтобы умыться. Вета и Патрик с Яном использовали любую минуту, чтобы хотя бы увидеть друг друга, обменяться беглыми улыбками, а если повезет – перекинуться несколькими словами. В единственный более-менее свободный день в месяц они выискивали место подальше от остальных каторжан – если везло, удавалось относительно спокойно поговорить.

Дом коменданта стоял чуть в стороне от всех остальных построек и резко отличался от прочих и внешним видом, и даже, казалось, запахом. В нем пахло хлебом, а в бараках и на центральной «площади» – голодом. Комендант Штаббс, высокий, жилистый, с военной выправкой мужчина лет сорока с небольшим, больше всего напоминал собой стальной клинок. Светло-серый мундир, прямые седые волосы, небольшие умные глаза цвета стали… даже голос у него был словно металлический. Он появлялся на территории редко, но знал, казалось, все и про всех. Имя его было Август Максимилиан, а история появления здесь – загадочна. Говорили, что когда-то он был офицером гвардейского полка, а сюда попал за дуэль. Говорили, что он авантюрист из морских пиратов, перешедший на сторону короны добровольно, за что его наградили ссылкой сюда. Говорили… много чего про него говорили. Но и боялись, и, как ни странно, уважали.

Но комендант комендантом, а полсотни человек охраны – и солдаты, и штатские надзиратели – представляли собой ту еще публику. Волчья Яма – последнее место, куда нормальному человеку хотелось бы попасть, поэтому сюда, как и осужденных, солдат отправляли лишь отпетых, таких, которым терять было нечего. Основным аргументом тут считался кнут, а наградой – кулак. Не имея возможности драться между собой, нерастраченную энергию они направляли на головы и спины каторжников. Зуботычины считались пустяками, а язык, на котором объяснялись они между собой и с каторжниками, состоял из нормальных слов лишь на одну четверть.

Выживать каждому приходилось в одиночку.

Яну и Патрику было проще, чем Вете, – они оставались вместе. Вырванные из привычной жизни, стиснутые, словно прессом, правилами этого жестокого маленького мира, они не расставались теперь ни на минуту, словно боясь потерять то последнее, малое, что у них осталось, словно в каждом для другого жила частица дома. Они почти не разговаривали, потому что вспоминать было слишком больно, мечтать о будущем – безнадежно, а в настоящем не существовало ничего такого, что требовало бы внимания и работы ума. Засыпая, стиснутые со всех сторон чужими людьми, они инстинктивно старались прижаться друг к другу, отодвигаясь от соседей. Шагая в строю, порой касались друг друга локтями, точно проверяя, здесь ли, не исчезло ли то единственное, что еще важно. Работали в паре, хотя сначала их пытались разъединить, поставить с другими – не обращая внимания на угрозы и свист кнута, оба упрямо делали по-своему. Прикрывали друг другу спину при частых и жестоких стычках в бараке, выживая вместе, а не поодиночке.

Это были обычные проверки новичков на прочность, устанавливавшие затем их место в каторжной иерархии. Как во всякой стае, пусть даже собранной в одном месте не своей волей, в бараке существовала строгая лестница отношений, и не дай Бог кому – нарочно или по незнанию – нарушить этот порядок. Даже спальные места на нарах распределялись по строгой схеме.

Самое лучшее – в углу у окна – принадлежало неписанному начальнику, чья власть порой значила больше, чем власть коменданта рудника. Главарем барака считался Хуглар - тот самый детина, с такой яростью встретивший Патрика и Яна в первый день. Он отбывал на каторге пожизненный срок и обстоятельства своего появления здесь не только не скрывал, но и гордился ими; не без основания – в прошлом подручный атамана знаменитой банды, наводившей ужас на все земли окрест столицы, Хуглар прославился изощренной жестокостью, с которой убивал своих жертв. Двое его товарищей – Сэмджи и Папаха – попали на каторгу с ним вместе, и троица эта за год сумела подчинить себе всех остальных обитателей барака. Оба возлежали рядом со своим королем у окна и ведали распределением спальных мест.

Чуть ниже Сэмджи и Папахи, но намного выше остальных стоял Джар – маленький, смуглый, кривоногий и удивительно некрасивый, похожий на хорька хищной улыбкой. Был он злой, молчаливый и сильный. Откуда он и почему попал сюда, не знал, кажется, никто, кроме Хуглара, который, впрочем, об этом не распространялся. Но было в Джаре что-то такое, особенное, выделявшее его из толпы. Умное лицо, правильная, несмотря на ругательства, речь наводили на мысль, что этот человек получил неплохое образование, да и в повадках его порой проскальзывало что-то не простонародное. Джар был лекарем. Об этом никто не говорил вслух, потому что сослан сюда он был со строгим запрещением лечить, поэтому все делали вид, что о знаниях его никто не догадывается. Благодаря Джару барак легче остальных переносил болезни, быстрее залечивал раны, нанесенные в многочисленных потасовках. В первые дни Ян и Патрик не раз ловили на себе пристальные взгляды этого странного человека – хмурые, не то изучающие, не то оценивающие. Тем не менее, Джар никогда не упускал случая уколоть друзей – и лучше бы уж были кулаки, чем едкие его насмешки.

Большинство обитателей барака составляли безликую серую массу; не обладавшие достаточной силой или нахальством, но и счастливо умевшие не высовываться настолько, чтобы привлечь к себе внимание. Все они платили дань своему некоронованному повелителю, взамен имея какую-никакую защиту в разборках с жителями других бараков. Нары, тянувшиеся вдоль стен, были отданы им тоже в строгом расчете, ибо и между собой они были неравны.

На нижней ступени лестницы стояли разные, по каким-то причинам не вписавшиеся в систему и, в основном, молодые, каторжники. Был среди них, правда, щуплый мужик лет за сорок – Верег, ювелир, осужденный за подделку драгоценных камней. Его особенно не трогали – отчасти потому, что из дома приходили ему регулярные посылки, которые самому ему почти не перепадали – большая часть уходила Хуглару, остатками кормился остальной народ. Спал Верег у двери, но в углу, дававшем небольшую защиту от сквозняка и запахов из коридора. Был Яфф, молоденький парень, тот самый подросток, с которым обменялись местами Ян и Патрик, - изгой, с которым не хотели лежать рядом даже самые презираемые. Попавший сюда за изнасилование восьмилетней сводной сестры, парень этот считался здесь «девочкой» и исправно обслуживал почти весь барак; он занимал самое продуваемое и неудобное место – прямо у входной двери; его же обязанностью было выносить утром черное ведро, источавшее неописуемый аромат и стоявшее прямо под его постелью (ведро, как ни странно, переехало с ним вместе на новое место – к вящему неудовольствию соседей). Был Йонар, калека, к которому, впрочем, относились с некоторой даже жалостью – он лишился ступни три года назад, а до этого принадлежал к «среднему классу» за изворотливый ум и способность стянуть все, что плохо лежит. Когда-то он обитал в середине, но потом был сослан ближе к выходу.

Прибывавших «проверяли на прочность» обычно по одному, но с этими двумя дело не заладилось. Будь новоприбывшие обычными осужденными, их, наверное, вскоре оставили бы в покое, наскоро впихнув в какую-никакую нишу человеческих взаимоотношений. Но имена и титулы непонятных новичков сыграли с ними одинаково добрую и злую шутку. С одной стороны, их опасались трогать как все непонятное – а вдруг ошибка, вдруг они снова взлетят на ту высоту, с которой упали было – глядишь, и вспомнят недавних товарищей по несчастью? С другой стороны, каждому грела душу мысль, что вчерашний господин – теперь такой же раб, и как сладко плюнуть ему в лицо, мстя за собственную поруганную жизнь. Их попытались опустить на самый низ, но упрямые мальчишки упорно лезли на рожон, не желая подчиняться не ими написанным правилам. Хлебную дань, установленную Хугларом, - пайка с каждого в неделю – они платить отказались. Первый месяц драться друзьям приходилось почти каждый день; порой не спасало даже грубое вмешательство охраны, не особенно разбиравшейся, кто прав, кто виноват, и угощавшей кнутами всех попадавшихся под руку.

Скоро барак понял, что избивать строптивых новичков почти бесполезно – ума не прибавляет, да и разборки с солдатами мало кому по душе. Возникла мысль об убийстве, но ее отбросили – страшно, вдруг последствия будут, ну их к черту. Что ж, можно пойти другим путем. С некоторых пор у барака не стало более приятного развлечения, как подставить этих двоих под какие-нибудь мелкие придирки со стороны охраны и начальства.

Попадался, в основном, Патрик. Ян гораздо быстрее друга понял, что попытки отстаивать свою правоту здесь ни к чему хорошему не приведут, кроме лишения пайка, увеличения нормы и прочих наказаний. Патрик же, в силу пылкости характера, не мог пройти мимо любой несправедливости, которую, как ему казалось, он в силах был разрешить. У него хватало ума не воевать с ветряными мельницами, не выступать против того, что сейчас, по своему положению, исправить он не мог. Но если он видел, как кого-то несправедливо наказали, лишили причитавшегося по праву или просто обидели, - влезал, зачастую рискуя нарваться сам. Надо сказать, что уверенный голос и спокойствие выручали его часто; порой бывало достаточно уверенности или бесстрашия, перед которым пасовали те, кто привык иметь дело с более слабыми. Тем не менее, не раз потом Ян или пытался делиться с другом, оставленным без ужина, своим пайком (Патрик, разумеется, отказывался), или, ругаясь вполголоса, промывал тому кровавые полосы, оставленные кнутами солдат. Гораздо чаще, впрочем, это бывали синяки от кулаков самих же «обиженных».

Назад Дальше