«Всё… Не могу больше…»
Цветанка оглянулась: они оставили рынок далеко позади, за ними никто не гнался. Тёплым и душным пологом небо застелили непроглядно-серые, скучные облака, готовые вот-вот излиться дождём. Усилившийся ветер трепал полы плаща певицы, а та, тяжко дыша, одной рукой прижимала к себе домру, как самое драгоценное своё сокровище. Вторая измученно лежала на дорожном узелке. Сейчас, вблизи, Цветанка заметила, что добротная и красивая одежда девушки была изрядно помята и кое-где запачкана, а вышитые бисером сапожки посерели от пыли. Видно, в последнее время ей пришлось немало ходить и спать не раздеваясь…
В небе между тем заворчало. Чтобы не промокнуть, следовало спешить, и Цветанка повела новую знакомую к себе. Первые капли дождя шлёпали по земле, редкие, тяжёлые и тёплые, и воровка пыталась на ходу их ловить пересохшими губами. Трещинка на сердце предупреждающе заныла, щемящая нега соловьиных ночей дышала ей в спину из больших тёмных глаз певицы. Снова ни к селу ни к городу вспоминались яблоки и вишня в меду, а также тонкие пальчики Нежаны, водившие писалом… У этой девушки были такие же руки – маленькие и нежные, с прозрачной кожей, к которой плохо приставал загар.
Дома никого, кроме бабушки, не оказалось. Уголёк пушистым сгустком тьмы неслышно соскочил с печки и с урчанием прильнул тёплым боком к ноге, напрашиваясь на ласку.
«Цветанка, это ты?» – послышался бабулин голос.
Воровка прямо-таки спиной ощутила удивлённый взгляд гостьи, а сердце умоляло: хватит обмана. Погружая пальцы в мягкий мех кота, Цветанка чувствовала холодное дыхание пропасти, на краю которой она себя видела. Выпрямляясь, она толкнула в бездну Зайца, который снова заслонял собой её настоящую, и позволила волосам рассыпаться по плечам. Сердце согрелось и стало лёгким, запело, окрылённо стуча в груди: «Правильно! Это – правильно…» Это оказалось свежо и неожиданно – стоять без маски перед незнакомой девушкой, купаясь в лучах её непредвзятого, не осуждающего и совсем не враждебного взгляда. Никакой спеси, чванства и высокомерия не было в нём, только дружелюбное любопытство. Губы гостьи смешливо дрогнули, и Цветанка увидела самую ясную и светлую из всех девичьих улыбок, какие ей только доводилось лицезреть. Трещинку на сердце сперва кольнуло, а потом она успокоилась, словно накрытая ласковым поцелуем: боль ушла, выпитая улыбающимися губами певицы. Такой свет Цветанка видела лишь там, за вечерней пеленой золотисто-янтарного пространства, где жила невидимая, неусыпная любовь матушки. Таким теплом согревало ей ладонь только ожерелье-оберег – единственный утешитель и помощник.
Владелицу домры звали Дарёной. Сидя на волчьем одеяле, она рассказывала Цветанке историю своих злоключений: её изгнали из родных мест за то, что она вытянула ухватом по спине самого князя Вранокрыла. Только заступничество матери спасло её от казни. Что это было за заступничество, она не стала уточнять, но мучительный румянец и влажная блестящая плёнка боли в глазах сказали всё без слов. Целую седмицу Дарёна была в пути: то мокла под дождём, то глотала дорожную пыль, ночуя под открытым небом, и вот – в Гудке её обокрали. Но не столько потеря денег её расстроила, сколько утрата самого кошелька.
«Его матушка своими руками шила, дивными узорами расшивала, – вздохнула Дарёна. – Не знаю, свижусь ли я когда-нибудь с нею… Наверно, не судьба: изгнана я из родных краёв навек, и возвращаться запрещено под страхом смерти. Кошелёк этот мне дорог был как память о матушке, в нём – тепло её искусных рук, которые умеют вышивать всё на свете. Надо ж было такому случиться! Зазевалась чуть-чуть – и срезали его в толпе рыночной…»
Теперь настал черёд Цветанки мучительно краснеть. Вот и нашлась у кошелька владелица… И смотрела она на воровку большими печальными глазами так, что той захотелось рвануть на груди рубаху и закричать: «Никогда в жизни больше не буду красть!» В глаза своим жертвам Цветанка до сей поры не заглядывала, а потому даже не представляла себе, что можно при этом испытать. Это было жгуче, как в раскалённой докрасна бане: пылающие щёки, казалось, вмиг зашипели бы, если на них брызнуть водой.
Кошелёк упал на волчье одеяло. «Звяк», – и всё. Один звук вместо долгих и путаных извинений.
«Я оттуда ни одного серебряника не потратила, пересчитай», – глухо бросила Цветанка.
«Так ты воришка?» – всплеснула руками Дарёна.
Цветанка только пожала плечами. Она стала искать для стёртых ног девушки какое-нибудь снадобье: где-то у бабушки была заживляющая мазь. На запах – гадость, но помогала хорошо.
«Ну да, пощипываю народец… есть такое дело, – процедила она, шаря на полках с зельями и травами и чихая от пыли. И добавила: – Меня многие за парня принимают, а мне так даже удобнее. И ты меня лучше Зайцем зови. Цветанкой можно звать, только когда никого рядом нет».
Необходимость маски давила на сердце и горчила во рту, как крепкое зелье. Хорошо, что старый, заплатанный полог уютно отгораживал лежанку с волчьим одеялом, и в этом пространстве можно было оставаться собой – хотя бы ненадолго. Глаза гостьи, такие же тёплые, как матушкино ожерелье-оберег, видели именно Цветанку и отличали её от Зайца. «Вот оно», – стукнуло сердце. А дождь скрёбся в окошко и вторил на свой лад: «Она. Она».
…А тело отозвалось горячей и колкой дрожью, когда Цветанка дотронулась пальцами до разутых ног Дарёны – мягких, с розовыми пяточками. Уж точно эти ножки не были привычны к долгим пешим переходам. Осторожными движениями накладывая вонючую мазь на красные пятнышки потёртостей с лоскуточками отставшей кожи, Цветанка вдруг ослабела и опустилась на колени около лежанки. Нужно было перевести дух и осознать происходящее. Дарёна доверила ей всего лишь свои ноги, но Цветанке мерещилось в этом что-то щемяще-сокровенное, как вздох, растаявший между сблизившимися для поцелуя губами.
Смутившись от своих мыслей, воровка поспешила обратиться к будничным делам. Подумав, что гостья, наверно, с дороги проголодалась, она кинулась собирать съестное, но ничего, кроме холодной каши и ломтя хлеба предложить не могла.
«Уж не обессудь, изысканных яств и разносолов у нас нету…» – начала она, откинув полог, но тут же смолкла: смертельно уставшая Дарёна сонно посапывала под волчьим одеялом, подсунув под щёку кулак с зажатым в нём вышитым кошелёчком.
Стукнула дверь: это вбежала промокшая под дождём Берёзка, прижимая к себе огромную охапку полевых цветов и трав.
«Бабуль, я насобирала!» – воскликнула она и удивлённо осеклась, увидев Цветанкин приложенный к губам палец.
«Тшш», – шикнула та.
Взгляд Берёзки тревожно устремился в щель полога, одну из половинок которого Цветанка придерживала. Прикрываясь цветами, девочка подкралась и заглянула.
«Ой, – вырвалось у неё. – А это кто?»
«Это Дарёна, – шёпотом ответила Цветанка. – Она останется у нас».
Белёсые брови Берёзки сдвинулись, губы поджались. В потемневшем взгляде что-то блеснуло.
«Ещё один рот? – проворчала она. – Ты и так вон сколько народу кормишь, а теперь и она нам на шею сядет?»
Цветанка с беззвучным смехом взяла Берёзку за плечи, подталкивая к столу и намекая, что громко говорить не следует, чтоб не разбудить Дарёну.
«Она и сама зарабатывать может: певица она и на домре игральщица. Давай-ка, разбери, что ты тут нарвала… Всё вперемешку притащила, теперь вот по стебелёчку одну травку от другой отделять надо. Донник с донником клади, кипрей с кипреем…»
«А где она спать будет?» – поинтересовалась Берёзка, ревниво косясь в сторону полога.
«На лучшем месте, вестимо, – усмехнулась Цветанка. – На моей лежанке. На печке-то теплее, зато там помягче».
Пальцы Берёзки, разбиравшие травы, замерли, а голос дрогнул:
«А я?»
«А ты или к бабушке на печку ступай, или на полати к ребятам, – ответила Цветанка. – Места всем хватит. Дарёна, вишь, девица не простая, дочка княжеского ловчего, а скитаться её нужда заставила – нелады с князем вышли. На одни только сапожки её глянь: даром что запылённые да стоптанные, а всё одно простой люд таких не носит. Бока у неё к пуховым перинам привыкшие, потому и устроить её надо поудобнее».
Берёзка засопела, морщась, как будто собиралась чихнуть. Брови её насупились, а нижняя губа плаксиво оттопырилась.
«Я с бабулей не лягу, – пробурчала она. – Бздит она дюже. А на полатях с мальчишками я спать и подавно не стану! И вообще…»
Не договорив, Берёзка стремглав вылетела из дома, хлопнув дверью – только слезинки блеснули на глазах. Цветанка почесала в затылке, на всякий случай заглянула за полог – не разбудил ли шум Дарёну? Та и не думала просыпаться, только повернулась на другой бок. Цветанка склонилась, осторожно потрогала её косу. От вида сомкнутых ресниц Дарёны к сердцу подкатило что-то щекотное и нежное, такое же пушистое, как эти ресницы.
Вскоре Берёзка вернулась – вымокшая до нитки и жалкая: под дождём не очень-то погуляешь. Цветанка заставила её переодеться в сухую рубашку и загнала на печку. Бабуля что-то прошамкала недовольно, когда девочка перебиралась через неё в дальний уголок лежанки. Разбуженная толчками Берёзкиных ног, бабушка попросила поднести ей бражки, дерябнула – и снова с печки послышались сонные рулады, высвистываемые её носом.
Троих старших ребят Цветанка недавно пристроила на работу: Ждана – подпаском, Ерша – помощником к сторожу на огородах, а Соловейко ей удалось отдать в подмастерья к гончару, но не к глухонемому Вабе (лишние глаза и уши, а главное, способный болтать язык около воровского притона были нежелательны), а к Третьяку Неждановичу – давнему знакомому бабушки Чернавы, весьма признательному ей за лечение. Теперь о крыше над головой и пище для этих ребят можно было не беспокоиться: мастера предоставляли ученикам и то, и другое. Ватага младших пока предпочитала лоботрясничать и попрошайничать. Тёплыми летними ночами они постоянно где-то шлялись, но утром, проголодавшиеся и усталые, всегда возвращались. Впрочем, польза от них тоже была: они собирали ягоды и орехи, рыбачили, а пару раз даже притаскивали из леса мёд, ловко обворовав бортевые угодья посадника Островида. Дарёна тоже оказалась отнюдь не белоручкой: уже на следующее утро она поднялась чуть свет, сходила за водой, затопила печку и принялась хозяйничать. Берёзка, продрав глаза, хмуро наблюдала, как та выполняет её обязанности.
«В последние годы мы жили совсем не богато, – рассказывала Дарёна, с силой налегая руками на тесто для хлеба. – Без батюшки-кормильца мы остались, осиротели. Жили на скудное содержание, выделенное князем. Я наравне со служанкой всё по дому делала, так что к работе я привычная. В долгу у вас не останусь, буду помогать, чем смогу».
«Помощница – это хорошо, лишние руки всегда пригодятся, – промолвила бабушка, сидевшая за прялкой. – А человек, который родом-сословием своим не кичится – достойный человек».
Слепота не мешала ей работать: пряжа из-под её узловатых старческих пальцев тянулась тончайшая, льняная нить выходила безупречно ровной. Иногда бабушка отпускала веретено, и оно удивительным образом вращалось само, не падая – лишь покачивалось, волчком кружась на кончике. Пряжа эта была не простой: беззвучное шевеление губ бабушки говорило о том, что в нить вплетается волшебство. За чудесной пряжей приходили издалека и покупали её как спасение от бед: даже небольшой отрезок нити, вплетённый в одежду, берёг здоровье человека, приносил удачу и защищал от врагов.
«Ну, вот и кончик скоро у моей ниточки… Недолго уж теперь вить осталось», – задумчиво сказала бабушка, хотя конца прядению пока не было видно. Смысл её слов зябко прозвенел в утренней тишине, тоскливой иголочкой кольнув душу Цветанки.
В этой тревожной задумчивости воровка бродила по улицам. Проходя мимо знакомого забора, она замедлила шаг, зачем-то проверила доски… Нет, дыра по-прежнему была заделана. Откуда ж ей снова тут взяться? Ведь обитательница сада упорхнула пташкой в чужой дом. Яблоня грустно вздыхала, поникнув ветками, ломившимися от зреющих плодов.
Тихий посвист юркой ящеркой щекотнул Цветанку меж лопаток. На другой стороне улицы стоял смуглолицый Жёлудь, вечно запылённый и всклокоченный, с яркими белками подвижных хитроватых глаз. Возраст его был никому не известен, а лицо напоминало сушёное яблоко. Выглядел этот дядька стариком, но в движениях был молодцевато быстр – направился к Цветанке, размашисто ступая худыми и по-журавлиному голенастыми ногами.
«Эй, Заяц! Всюду тебя ищу, – прошепелявил он сквозь кривые зубы со щербиной в верхнем ряду. – Айда в корчму, Ярилко угощает».
Недоверчивый зверь внутри Цветанки сразу насторожил уши и ощетинился, чуя подвох. Отказаться? Что-то воровке подсказывало, что это будет лишь отсрочкой. Лучше сделать шаг и повернуться лицом к неведомой угрозе сейчас, чем показать тыл и ждать ножа в спину. Что бы это ни было, вечно бегать от этого нельзя.
«С какой стати он так расщедрился? – хмыкнула Цветанка вслух, неохотно следуя за Жёлудем. – У него зимой снега не допросишься, а тут вдруг – угощает!»
Морщинистый прощелыга лишь ухмыльнулся в ответ, что только укрепило Цветанку в недобрых предчувствиях.
В корчме было яблоку негде упасть. Густо-зловонный, спёртый воздух встал в горле Цветанки мерзким комом, а вид одурманенных выпивкой людей вызвал привычное отвращение. Её взгляд невольно задержался на богатырски сложенном, русоволосом и русобородом детине в богато расшитом кафтане и красных сапогах, собравшем за столом вокруг себя кучу выпивох. Что бы ни привело доброго молодца в это злачное место, пропойцей он не выглядел, отнюдь – был при средствах и щедро угощал соседей по столу, а те и радовались даровой выпивке. Большие выразительные глаза богатыря не мутнели от хмельного питья, оставаясь ясными и блестящими. При каждом движении ткань тесноватого ему кафтана потрескивала, готовая вот-вот лопнуть по швам на туго налитых силой мускулах. Своей могучей статью и сверкающим, твёрдым и смелым взором он напомнил Цветанке Соколко, торгового гостя.
А между тем её уже манил пальцем Ярилко из-за другого стола. Вся воровская шайка была в сборе и, конечно, изрядно навеселе. Был тут и сивобородый казначей Жига, обзаведшийся золотой серьгой в ухе, и ребята, бывшие с Ярилко на рынке в день стычки из-за Дарёны.
«Что-то давно ты с нами не гулял, Заяц, – недобро поблёскивая глазами, промолвил Ярилко. – Откололся от братства, даже в котёл золотых рыбок не отсыпаешь из своих сетей… Не дело это, братец ты мой».
«Бражничать не любо мне, – ответила Цветанка, не отказываясь, впрочем, от предложенной ей кружки ола, сдобренного полынью. – Не веселит меня питие, только голову и душу отягощает… А в котёл отсыплю, куда ж я денусь».
С чмоканьем обсасывая жирные от еды пальцы, Ярилко спросил:
«А что это за новая курочка, которую ты щиплешь? Никогда её прежде не видел в наших краях».
Зверь внутри Цветанки, готовый зарычать, ощетинил загривок, но воровка с непроницаемым видом ответила:
«А тебе что за забота? Моя курочка – что хочу, то и делаю».
Ярилко, насмешливо щурясь, затрясся от квохчущего хохотка:
«Что, поди, и топчешь её? А? Потаптываешь, ы? Хе-хе-хе!»
Все за столом тоже зафыркали, захрюкали от пьяненького смеха, а лицо Цветанки застыло мрачной каменной маской.
«А вот это уж точно не твоё дело», – сказала она холодно.
Ярилко мгновенно перестал смеяться, сальную ухмылку с его лица точно корова языком слизнула.
«А вот тут ты неправ, братец. Давно уж в этой каше варишься, должен бы знать обычаи-то… Но ежели ты запамятовал, то я напомню: шмарой своей ты с братьями делиться обязан, если она им приглянется. А со мной – в первую голову. Я б твою курочку… м-м…» – Сладострастно прикрыв глаза, Ярилко чмокнул губами, словно пробовал что-то вкусное.
Каменная маска дала трещину. Угол рта Цветанки дёрнулся от ярости, которая клокотала внутри, живьем варя сердце воровки в своей кипящей гуще.
«А если я не хочу делиться? – процедила она. – Если что, могу желтяками откупиться».
Горло Ярилко издало низкое урчание, губы искривились в усмешке.
«У тебя нет столько златопёрых рыбок, чтобы заварить такую сладкую уху. В одиночку хочешь хвост у этой курочки ерошить? Нехорошо жадничать, это не по-братски».