*
Призрачный волк уже ничего не говорил, только смотрел на Цветанку глазами, затянутыми льдистой пеленой боли. Но она и сама знала: это был ещё один шаг к тёмному чертогу, который маячил где-то на краю неба, но пока ещё не приблизился настолько, чтобы воровку затрясло от ужаса. Так, смутная тоска, не более.
Начались скитания: нескончаемая дорога, случайные ночёвки где придётся, скудная еда и… свобода. Горькая, с привкусом дыма пожарищ, скрипучая, как песок на зубах, и седая, как колыхавшийся в поле пушистый ковыль. По совету Дарёны Цветанка попробовала надеть женское тряпьё. Поначалу юбки казались ей жутко неудобными, но потом она даже вошла во вкус, особенно ей нравились яркие кушаки. Впрочем, иногда она снова переодевалась в привычные портки, когда отправлялась гулять по очередному городу, где они остановились. Цветанка просто не могла упустить случай потолкаться на рынке, подрезать у зазевавшегося жителя кошелёк, стянуть прямо из-под носа у торговца какой-нибудь товар, ну и, конечно же, поглазеть на хорошеньких девиц. А если очень повезёт, то и урвать поцелуй-другой…
Дарёны ей было мало. Хотелось новых лиц, новых глаз, новых губ, а когда наступало пресыщение, на Цветанку накатывало тягостное, как грозовое небо, раскаяние, и она могла седмицами довольствоваться уютным, знакомым и родным теплом под боком у Дарёны, которое, как ей казалось, уже никуда не денется. Оно и правда никуда не девалось: после размолвок они очень скоро мирились, так как Дарёна просто не умела подолгу дуться на свою подругу. Синеглазая воровка знала один беспроигрышный приём примирения: повалив Дарёну в траву, она придавливала её собой, щекотала, покусывала и целовала во все места, до каких только могла дотянуться, шепча:
«Ты моя… моя-моя-моя! М-м-м… съем тебя!» – и снова град поцелуев.
А вокруг – колышущиеся полевые цветы, ивы над рекой, а ночами – луна и соловьиные трели. «Ой, соловушка, не буди ты на заре…» Вспомнив бабушку и взгрустнув, Дарёна шмыгала носом, а Цветанка не зевала – накинув на её озябшие плечи свою свитку, обнимала, грела её руки в своих. Она безошибочно чувствовала миг, когда Дарёна была готова лечь на землю и позволить всё, чего Цветанке хотелось. Уже по звуку дыхания подруги Цветанка угадывала, настал этот заветный миг или нет: сначала девушка дышала бурно и возбуждённо, а потом – тихонько и затаённо, словно в ожидании… Вот тогда-то её и можно было брать тёпленькой – тискать, душить поцелуями и овладевать до конца. Приходилось порой преодолевать и некоторое сопротивление, получая лёгкие тумаки и пощёчины, но тем слаще после небольшого «боя» было слияние со сдавшейся, обмякшей, открытой для ласк и всё простившей Дарёной.
Благодаря этому бесконечному прощению Цветанке начало казаться, что все её «шалости» – сущий пустяк, не стоящий особого внимания, и временами, когда слёзы и обиды Дарёны затягивались, воровку это удивляло и раздражало. Казалось бы, о чём тут плакать? Их жизнь была нескончаемой дорогой – сегодня здесь, завтра там. Сколько бы девчонок Цветанка ни перецеловала, в мгновения любовных объятий с Дарёной она всегда была искренней. Лицемерие Дарёна почувствовала бы сердцем, но нежность шла из глубины души Цветанки, страсть тоже на пустом месте не разгоралась – погасла бы, как костёр, в котором остались одни угли да зола.
Если в тёплое время года можно было за неимением ночлега спать и под открытым небом, то на зиму приходилось искать временное пристанище, а если повезёт, то и на работу наняться. Одна из зим выдалась голодной, но не на пищу, а на возможность быть вместе: Дарёна с Цветанкой поселились в доме вдового купца на правах личных увеселительниц его единственной и любимой дочки Милорады. Жили бродячие певицы в подклети [20] вместе с кучей прислуги, уединиться им было особо негде, и Цветанка чувствовала, что потихоньку звереет без объятий подруги. А капризная красавица Милорада, как назло, требовала, чтоб ей пели самые что ни на есть игривые песенки «про это», в которых описывалось всё: что, как, куда, сколько раз… Купец уехал по торговым делам, оставив дочурку на попечении слуг, и она позволяла себе то, что при батюшке побоялась бы позволить – впрочем, не покидая своей девичьей светёлки с опочивальней. Дома все свои, а чужим людям знать не надобно.
Песенок такого свойства Цветанка знала много – наслушалась за свою разгульную воровскую жизнь, а память у неё была хваткая: один раз услышав песню, она её запоминала. Обряженная в щегольской мужской наряд, Цветанка лихо отстукивала каблуками дроби, особенно смачно припечатывая «те самые» словечки, а Милорада, раскрасневшись, хохотала до неприличия: падала поперёк своей высокой постели с башенкой из подушек, хлопала в ладоши и даже дрыгала ногами. Однажды Цветанка поймала себя на желании запрыгнуть на купеческую дочку сверху и уже на наглядном примере показать многое из того, что так подробно описывалось в песенках – по-своему, при помощи пальцев и языка, но от этого не менее жарко и страстно. Сперва ей было неловко за такие мысли перед Дарёной, но чем дольше длилось вынужденное воздержание, тем цветистее, смелее и игривее они становились. Разжиганию страстей способствовало и разрешение постоянно ходить дома в портках, данное Цветанке молодой госпожой, которой нравилось любоваться ею в образе пригожего отрока. Юбка же, как выяснилось, оказывала на Цветанку охолаживающее, сковывающее и отрезвляющее действие, в ней она чувствовала себя глуповато, когда пыталась делать знаки внимания девицам.
В один морозный денёк речь зашла о поцелуях, и Милорада недвусмысленно намекнула, что хотела бы попробовать… Это стало последней каплей для Цветанки, измученной и совсем озверевшей от воздержания: она так впилась в тёплый, ещё никогда не целованный девичий ротик, что даже звук, послышавшийся при этом из горла Дарёны, её не остановил. Желание госпожи было ей извинением, Цветанка представала как человек подневольный, исполняющий приказы хозяйки, но когда Дарёна уронила домру и выбежала из опочивальни, пришлось оставить Милораду и кинуться за ней.
Та дрожала на морозе без полушубка, и Цветанка промёрзла до костей, прежде чем ей удалось мало-мальски успокоить девушку. Сейчас у неё не было сильных союзников – летней ночи, соловьёв и полевых цветов, под ногами звонко хрустел снег, а мороз вонзал в тело тысячи ледяных игл. Утешение получилось неубедительным и поспешным: срочно требовалось вернуться к госпоже и попросить прощения за самовольный уход. Та милостиво простила и спросила, имея в виду Дарёну:
«Чего это она?»
«А… Так живот у ней прихватило, госпожа моя, – на ходу соврала Цветанка, не желая раскрывать истинного положения дел. – А это, как известно, дело таковское… Неотложное».
«Хммм…»
Милорада невинным детским движением сунула в рот пальчик. Её большие тёмные глаза шаловливо заискрились, и она, подозвав к себе Цветанку поближе, жарко прошептала ей на ухо:
«Я придумала… Сегодня ночью из опочивальни всех девок выгоню, и мы с тобой поиграем».
«А во что, моя госпожа?» – с притворным недоумением спросила Цветанка, а сама ощутила биение жаркого комка желания.
Милорада облизнула яркие, ягодно-наливные губы, и воровке тут же смертельно захотелось снова в них впиться.
«Поиграем… как будто ты отрок, а я девица», – выдохнула купеческая дочка с озорным блеском в широко раскрытых глазах.
Что бы сказала на это Дарёна? Они с Цветанкой хозяевам не рабы, нанялись к ним за деньги, а потому могли уйти в любой миг. Выполнять причуды Милорады Цветанка была обязана лишь постольку, поскольку её батюшка выдал им жалованье вперёд за месяц, а на будущее пообещал не менее щедрую плату. В случае разрыва договора пришлось бы выметаться ни с чем, а Дарёна что-то покашливала. Ещё, чего худого, расхворается от холода! Рассудив, что для них обеих будет лучше остаться в тепле, сытости и при деньгах, чем тащиться пешком по морозу (их лошадёнка пала поздней осенью), да ещё и с пустыми кошельками, Цветанка решила: «А! Где наша не пропадала!» Дарёне она ничего не сказала, но ночёвка в хозяйской опочивальне говорила сама за себя. Ужасный взгляд подруги вонзился Цветанке стрелой меж лопаток, и совесть что-то неразборчиво буркнула, однако найденные оправдания придавали ей уверенности, а мысль о том, что она сейчас будет вытворять с хорошенькой Милорадой, вызывала у Цветанки зуд жгучего вожделения…
Им с Дарёной и поговорить-то было негде без лишних ушей рядом: подклеть была набита слугами, а в хозяйскую часть дома, терем, заходить позволялось только по делу или по зову господ. Дрожа на морозе и выдыхая клубы седого тумана на заднем дворе, Дарёна сказала:
«Ежели ты не прекратишь это, я уйду отсюда. Одна. А ты оставайся, раз она тебе так полюбилась!»
«Помилуй, Дарёночек, при чём тут “полюбилась”? – с возмущённо-честным видом таращила глаза Цветанка. – Была бы моя воля – ни дня бы тут не осталась, да только куда мы в такую трескучую стужу пойдём? Холодище стоит такой, что птицы на лету околевают – видала дохлых голубей у нас во дворе? Так вот, не желаю я, чтоб ты вот так же, поджавши скрюченные лапки, свалилась где-нибудь в сугроб по дороге… Деньжат купец посулил – будь здоров, вот и приходится отрабатывать, веселя его дочурку и прихоти её исполняя!»
Поджав посиневшие от холода губы и щуря схватившиеся инеем ресницы, Дарёна прошипела:
«А ты за деньги себя с потрохами готова продать? Я так разумею, у всего есть свои границы, Цветик… Я б лучше застыла насмерть!»
«Не дури, – рассердилась Цветанка. – С купцом этим нам повезло так, что лучшего приюта на зиму и пожелать нельзя. Такой удачей не разбрасываются. Коли б лето на дворе стояло, можно было бы с места сорваться в любой день… Так зима ж!.. Колотун такой, что собаки дохнут, а про людей уж и говорить нечего. А про Милораду ты не думай, плюнь. Телесное всё это, а сердце и душа мои принадлежат тебе одной».
Не один, не два и не три раза довелось Цветанке «поиграть» с хозяйкой. Купец всё не возвращался, и некому было приструнить распоясавшуюся девицу – даже мамка Сорока, её старая нянька, не могла призвать её к порядку. Чуя неладное, Цветанка однажды так искусала Милораду и наставила ей столько засосов, что та дней десять рубашку не решалась снять, а в «играх» решила сделать перерыв. Настало Цветанке самое время помириться с Дарёной, но не тут-то было: подруга исчезла, осуществив свою угрозу.
Синеглазая воровка испугалась всерьёз – махнув рукой и не спрашивая разрешения покинуть дом, носилась по всему городу, умоляя своё ожерелье помочь в поисках Дарёны. Янтарные бусы сочувственно откликнулись теплом, и через несколько дней укрытую овчинным полушубком Дарёну привёз на набитых соломой розвальнях какой-то мужик. Он подобрал её недалеко от придорожного постоялого двора: она упала в голодный обморок и могла бы замёрзнуть насмерть, не дойдя всего полверсты до ближайшего человеческого жилья. Цветанка отсыпала сердобольному мужику половину своего зимнего жалованья, и тот, приятно удивлённый и очень обрадованный неожиданному заработку, затянул весёлую песню, стегнул кнутом лошадь и уехал, а Дарёну уложили в тёплую постель и напоили горячим отваром ромашки с мёдом.
Она проболела почти месяц, и Цветанка, не отходя от её постели, твёрдо отказала Милораде в дальнейших «шалостях». Здоровья и жизни подруги это не стоило, а в душе у неё нарастала и укреплялась уверенность: как только Дарёна встанет на ноги и более-менее окрепнет, они покинут этот тёплый приют. Удача удаче рознь – бывает и с подвохом…
К тому же, к выздоровлению Дарёны вернулся купец, и Милораде пришлось присмиреть и снова стать образцовой благовоспитанной девицей. Однако это не спасло её от отцовского гнева: мамка Сорока, как и обещала, всё рассказала хозяину, и Цветанка с Дарёной, не став дожидаться пинка под зад, сами быстро собрали свой немногочисленный скарб и снова пустились в путь – благо, к тому времени зима ослабила свои мертвящие объятия. Снег напитался влагой и уже не скрипел под ногами: сугробы лежали крупичато-ледяными пирогами под лучами яркого солнца, в которых с каждым днём нарастала весенняя сила.
В одну из капризных вёсен – погода стояла переменчивая и коварная – Цветанка застудилась, провалившись по пояс под лёд. Выкарабкаться-то выкарабкалась, но быстро просушиться и согреться возможности не было. Она долго терпела ноющие боли в низу живота, пока они с Дарёной не нашли знахарку в селе, мимо которого пролегал их путь. Выслушав жалобы и глянув опытным глазом, та сказала:
«Э, голубушка, всё женское естество ты себе отморозила. Огневицу [21] подлечим, а вот детушки у тебя вряд ли будут…»
Цветанка и не помышляла о детях – лишь бы хворь унять, чтобы боль не докучала, а там хоть трава не расти. Они прожили у знахарки почти до самого лета, а потом снова отправились в вольные скитания.
Призрачный волк долгое время не появлялся в снах воровки, и она уже почти забыла горький привкус тоски, когда даже хлеб не жуётся без слёз. Их с Дарёной занесло в северные приморские земли, в насквозь пропахший рыбой городишко под названием Марушина Коса. Море… Туманно-холодное и суровое, оно вяло лизало серый береговой галечник, и Цветанке ярко и тепло вспомнился Соколко. Может быть, где-то здесь он своей игрой на гуслях вызвал из глубин морского владыку… А ещё здесь чувствовалась близость Волчьих Лесов: к Цветанке вернулась её призрачная тоска. Острыми белыми зубами она впилась в сердце воровки, и оно тяжко заколотилось, откликаясь на глухое, глубинное биение солёного мрака.
Городок жил рыбной ловлей и промыслом пушнины. Рыбу отправляли по торговым путям и солёной, и копчёной, и живой в огромных бочках с водой. Всё здесь пахло рыбой – и вода, и воздух, и даже хлеб, в котором попадались перламутровые чешуйки. Самыми частыми блюдами на постоялых дворах здесь были уха и рыбные пироги. Дарёне в Марушиной Косе не понравилось:
«Промозгло здесь как-то, – сказала она, ёжась и глядя в затянутое тучами осеннее небо. – Безрадостно…»
Безрадостно-то безрадостно, однако деньжата зарабатывать было надо. Дарёна играла, Цветанка пела, но без особого успеха. Народ тут жил какой-то угрюмый, песни пел заунывные, которые тянулись, как отягощённый уловом невод из моря, а к незнакомым песням из других земель здесь относились настороженно. Цветанка уже подумывала, не наняться ли на отгрузку рыбы, сунулась туда, сюда – не выходило, а вот пару кошельков походя подрезать получилось легко и привычно, хотя Дарёна этого и не одобряла. Вдруг серое брюхо неба вспорол нечеловеческий вопль, от которого даже вездесущие чайки испуганно вспорхнули – трубно-долгий, многоколенчатый, переливавшийся на разные лады, а завершился он вполне человеческим потоком плаксивой брани. Озадаченная Цветанка протиснулась сквозь толпу. Вопил мужик, сидевший с разинутым ртом на складном стульчике, а над ним склонилась стройная девушка с толстой косой цвета золы. На её поясе висело множество хитрых приспособлений, а занималась она тем, что безжалостно выдирала у мужика его гнилые зубы. Несмотря на внешнюю хрупкость, у неё вполне доставало силы орудовать щипцами: крак! ай! – и выдранный зуб летел под ноги, в осеннюю грязь.
Цветанка не могла оторвать взгляда от её пепельных волос, странно сочетавшихся с молодым и гладким лицом. На девушке был длинный светлый передник, весь в пятнах крови – как застарелых, бурых, так и свежих, ярко-алых, и в нём она походила не то на палача, не то на мясника. Покончив с зубами, она принялась аккуратно выстригать у мужика из бороды колтуны, попеременно орудуя то ножницами, то гребешком. Тот сидел весь в слезах, соплях и кровавой слюне, шмыгая носом и жалуясь:
«Ох, горе горькое, да за что ж мне такая злая напасть?»
Девушка не обращала на его сетования никакого внимания. Приведя ему бороду в приличный вид, она перешла к подстриганию волос.
«Готово!» – сказала она наконец, стряхивая рыжевато-русые обрезки с его плеч.
Мужик расплатился несколькими серебряниками, а девушка вымыла свои приспособы в котелке с пенистым отваром мыльного корня, потом ополоснула водой из кувшина и вытерла насухо полотенцем, висевшим у неё на плече. Несчастный мужик уковылял на полусогнутых ногах, трясясь крупной дрожью и смахивая слёзы.
«Ну, кто смелый? – с вызывающей усмешкой спросила брадобрейша, поблёскивая травянисто-изумрудными глазами. – Подходи!»
При улыбке у неё во рту показались небольшие заострённые клыки.