На гардеробе высилась целая кипа журналов про кино. Возле гардероба стоял стул, а другой — в изножье. Сколько раз, бывало, Мэй Линн садилась на один стул, я — на другой, и она показывала мне эти журналы, фотографии людей в них. Они все были словно из сна или мечты, словно ангелы, спустившиеся с небес. Не похожи ни на кого из моих знакомых, кроме самой Мэй Линн, а на нее похожи, пусть даже у нее нормальной одежки не было.
Джинкс потрогала журналы, приподняла обеими руками стопку и сказала:
— Тяжеленные какие — если все вместе в лодку свалить, глядишь, потонет.
— Она их все время читала, — кивнул Терри.
— Я думала, в один прекрасный день она сбежит отсюда и станет кинозвездой, — вздохнула я. — Уж если кто мог стать кинозвездой, так это она.
Терри присел на стул в ногах кровати, подтянул к себе подушку.
— Пахнет ею, — пробормотал он. — Той отдушкой из аптеки, что она покупала. — Он оставил в покое подушку, оглядел нас и добавил: — Знаете что: надо, чтобы Мэй Линн попала в Голливуд.
— Она померла, ты не забыл? — усмехнулась Джинкс, присаживаясь на матрас.
— Она и мертвая может поехать, — настаивал Терри, усаживаясь поудобнее и скрестив ноги. — Она только этого в жизни и хотела, а теперь ее зарыли в какую-то яму, точно сдохшего пса. Не так все должно было выйти с ней.
— Ага, а когда я тужусь в отхожем месте, из меня должны выпархивать бабочки, — съязвила Джинкс. — Только и у меня все выходит дерьмом.
— Мы могли бы отвезти ее в Голливуд, — продолжал Терри.
— Что ты сказал? — Я не верила своим ушам.
— Мы можем отвезти ее.
— То есть — выкопать и отвезти? — уточнила Джинкс.
— Ясное дело, — отвечал Терри. — Сама она не вылезет из-под земли.
— Тут ты прав, — сказала я.
— Я не просто так болтаю, — сказал Терри.
Мы с Джинкс переглянулись.
— Значит, — заговорила Джинкс, — мы ее выкопаем и потащим ее в гробу на закорках всю дорогу до Голливуда, а когда доберемся туда, разыщем людей, которые делают кино, и скажем им: вот, мол, новая кинозвезда, покойница, которая выглядит совсем не такой красоткой, какой Мэй Линн была при жизни, и которая воняет так, что от ее вони птица может брякнуться с дерева и убиться об землю?
— Нет, конечно, — сказал Терри. — Я лишь пытаюсь напомнить вам очевидный факт: не так уж много у нас друзей, чтобы если кто умер, так сразу его и забыть. Мы могли бы откопать ее и устроить ей погребение, как античным героям. Помните, как в Греции? Мы бы разожгли погребальный костер, а потом собрали бы пепел и пепел-то отправили бы в Голливуд.
— Какая она гречанка? — удивилась Джинкс.
— Но она была похожа на античную богиню, разве нет? — настаивал Терри.
— Богиня, ага! Девка с болот — очень красивая, что верно, то верно, а только утопили ее, привязав ей швейную машинку к ногам, — вступила я в разговор. — Ты рехнулся, Терри! Выкопать ее, сжечь, отвезти пепел в Голливуд! Рехнулся, право!
— Таков основополагающий принцип жизни, — заявил Терри.
— Каков — таков? — поинтересовалась Джинкс.
— Ты права, для нее это ничего не изменит, — сказал Терри. — Умершим уже все равно, и ничего хорошего нет в том, чтоб быть мертвым. Это я понимаю. У меня был пес, он умер, и я молился Богу, чтобы он вернул его к жизни, но пес все никак не возвращался. Наконец я уговорил себя, что Бог оживил моего пса, но тот не сумел выбраться из могилы. Я пошел и выкопал его — только он все равно был мертвый, да и выглядел уже не очень.
— Спросил бы меня, я бы тебе заранее сказала, — фыркнула Джинкс.
— Ведь торчать тут всю жизнь никому из нас неохота, — добавил Терри.
— Тут ты прав, — согласилась Джинкс. — Подтирать зады белой малышне, стирать, готовить для лесорубов — и так до конца жизни? Если меня это ждет, лучше уж кончить, как миссис Бакстер: рубашку на голову и нырнуть в реку.
— Не смей так говорить! — возмутилась я.
— Уже сказала.
— Больше так не говори.
— Ничего хорошего нас тут не ждет, — развивал свою мысль Терри. — Тут не вырастешь, не станешь тем, кем мог бы стать. Тут все неправильно. Пока мы тут, на нас словно груз какой-то давит, гнет к земле. Лично я за то, чтобы отвезти прах Мэй Линн в Голливуд и рассыпать его там, чтобы она отныне и впредь была частью Голливуда. Она всегда любила приключения, и я уверен, проживи она еще несколько месяцев, она бы сама сбежала отсюда.
— Что ж задержалась-то? — проворчала Джинкс.
— Она свой шанс упустила, но мы-то можем уехать, — настаивал Терри. — Надо ухватиться за этот шанс, вот и все. Вместе мы справимся, поможем друг другу в достижении этой цели.
— Ты бы лучше поел и выспался, — вздохнула я, присмотревшись к Терри.
Он упрямо покачал головой:
— Не нужно мне ни сна, ни еды. Мне нужна лопата и пара друзей, которые помогут вырыть Мэй Линн. Выкопаем ее и сожжем вместе с журналами. Это будет символично.
— Символично? — переспросила Джинкс.
— Потом уложим пепел от нее и журналов в банку…
— В банку? — снова перебила Джинкс.
— В урну, в сосуд, — нетерпеливо отмахнулся Терри. — Доплывем на лодке до большого города, сядем на автобус и поедем в Голливуд.
— На автобусе? — эхом откликнулась Джинкс.
— Что ты меня передразниваешь? — нахмурился Терри.
— Смахивает на бред сумасшедшего, — сказала я.
— Лучше сойти с ума, чем тут торчать, — заявил Терри.
— Я с тобой, — сказала вдруг Джинкс.
И оба они выжидающе уставились на меня. Им, я так понимаю, требовалось мое согласие.
— Погодите, дайте подумать! — взмолилась я.
— Я тебя знаю, — сказал Терри. — Ни о чем ты думать не будешь. Ты просто так говоришь, чтобы я отстал.
— Пока ты будешь думать, — заявила Джинкс, — мы с Терри уже разложим костер из журналов и сожжем Мэй Линн, а к тому времени, как ты окончательно решишься так или иначе, мы уже сядем в лодку — может, у нее в дне и дырки не будет, — и поплывем в Голливуд, увозя с собой мертвую подругу в банке.
— Одно я знаю, — возразила я. — По реке Сабин до Голливуда не доплывешь.
— По ней нет, но как-нибудь мы доберемся, — заверил меня Терри.
Я прямо видела, как в его голове крутятся колесики.
— Баржа! — сказал он наконец, вскинув голову и решительно сжав губы. — Можно поплыть на барже. Она большая, там и спать есть где.
— Слишком большая, — покачала головой Джинкс, — не всюду пройдет. Лучше эту лодку зачинить или добыть другую.
— Пройдет и в узких местах. Приналяжем, — упорствовал Терри.
— Можешь называть это баржей, но это всего-навсего плот, — напомнила я.
— Зато его можно по вечерам вытаскивать на берег и спать на нем, — сказал Терри.
— Мне нужно подумать, — повторила я. Они слишком давили на меня, но я была уверена, что, покуда мы будем плыть через реку обратно к нашему берегу, бредовая идея испарится из голов Терри и Джинкс.
— О чем тут думать? — удивилась Джинкс. — Ты сама говорила, что ночами толком не спишь — боишься, как бы папаша к тебе не подобрался.
Я кивнула: на ночь я в самом деле клала себе под руку полено, запирала дверь и спала вполглаза, ушки на макушке.
— Это верно.
— Ну так? — спросил Терри.
— Сперва мне нужно кое-что привести в порядок дома, — сказала я, все еще веря, что в скором времени ребята оставят эту идею, но уже и сама увлекаясь ею понемногу.
— Отлично, — сказал Терри. — Мы отправимся по домам и все подготовим. Если у кого-нибудь из вас есть деньги, самое время достать их из кубышки.
— У меня четвертак — и все, — сказала я.
— У меня только зубы, — усмехнулась Джинкс.
— У меня пара долларов наберется, — успокоил нас Терри. — Но главное, нам нужен план.
4
Мы забрали журналы с собой — решили, так будет правильно, потому что Мэй Линн всегда нам говорила: ее папаша мечту про кино считал глупостью, мол, красоваться на экране, разодевшись в обтягивающую одежонку, точно шлюха, и раскрасив себе лицо, как индеец на тропе войны, — разумные женщины про такое и не думают. Стало быть, он бы в скором времени пустил журналы на растопку или выбросил их, и пусть гниют, раз Мэй Линн померла. И ее спальню, подумала я, он соединит со своей, будет теперь всю большую комнату засорять папиросной бумагой и крошками табака.
Мы стали собирать журналы и складывать их в наволочку, и тут из-под подушки выпала тетрадь в красном картонном переплете, стукнулась об пол. Джинкс подобрала ее и показала нам:
— Смотрите-ка!
На обложке рукой Мэй Линн было написано: ДНЕВНИК. Писала она карандашом и так замусолила обложку, что надпись уже почти стерлась, не разберешь.
— Думаете, стоит заглянуть? — спросила Джинкс.
— Не следовало бы, — откликнулась я, — но мы все равно не удержимся.
— Раз уж мы решили украсть ее тело, сжечь на костре, отвезти прах в Голливуд, — напомнила мне Джинкс. — Снявши голову, по волосам не плачут.
— Только не здесь, — предупредила я, сразу признав правоту Джинкс. — Спрячемся где-нибудь и прочитаем на досуге. Не хотелось бы, чтоб явился ее папочка и застал нас — воров и грабителей — прямо на месте преступления. Темными делишками надо, я так понимаю, заниматься в укромном убежище или под покровом ночи.
— Может, лучше сжечь его вместе с журналами не читая, — вмешался Терри и вынул дневник из рук Джинкс так ловко — она не сразу и заметила, что уже ничего в руках не держит. — Ее больше нет, и она ничего не может разрешить или запретить.
— Так было бы правильнее, — согласилась я. — Сжечь не читая. Но разве мы поступим правильно?
— Мы все понимаем, что непременно прочтем его, — пожала плечами Джинкс. — Чего прикидываться-то?
Я сказала:
— Пристойней будет, по крайней мере, сделать вид, будто мы не собираемся читать дневник.
Мысль о том, чтобы прямиком отправиться домой, выпорхнула у меня из головы, словно птичка из клетки. Мы решили найти укромное место и там прочитать дневник. Но, когда мы вышли из дома, Терри, все еще сжимавший дневник в руках, сунул мне наволочку с журналами, а сам направился к отхожему месту.
— Не вздумай там усесться его читать! — предупредила Джинкс.
— Не стану, — пообещал Терри.
— Оставь дневник! — потребовала я.
— Нет, — сказал он. — Я доверяю себе: я не стану его читать. А вот вам обеим я не доверяю.
— Черт, обидно! — проворчала Джинкс ему вслед.
Терри вошел в уборную и запер за собой дверь.
Внизу по течению, неподалеку от того места, стояла баржа, та самая, которую Терри предлагал украсть. Торчала, словно приманка, привязанная к старому пню прямо в воде. На самом деле это была не баржа, просто большой плот, но все называли его баржей. Из пня росла ветка, длинная, вся в листьях, затеняла один конец баржи. В разгар лета посреди дня тень казалась зеленой, потому что солнечные лучи пробивались сквозь листья и ложились на грубые планки, набитые поверх бревен, уже подсвеченными. Баржа была привязана к пню толстым крученым канатом. Время от времени заплесневевший канат заменял новым кто-то, у кого имелись в запасе веревки и желание это делать. Где баржа стояла, там река разливалась довольно широко. Баржа могла выдержать много людей, а кто ее поставил на это место — давно уже забылось. Но тот, кто ее строил, строил на совесть, из крепкого, до сих пор не прогнившего дерева. Бревна и доски, которые пошли на эту баржу, были основательно пропитаны креозотом. Все, кому надо, забирались на нее и сидели там, а с места ее вот уже десять лет никто не трогал. Ни бури, ни разливы не сорвали ее с привязи, хотя порой вода поднималась выше удерживавшего баржу каната. Иной раз, когда вода сильно поднималась, привязанный конец баржи опускался вниз, а свободный всплывал и торчал из воды, но, когда река вновь входила в берега, все выглядело так, будто ничего и не произошло. Иногда, проходя вдоль реки и поглядывая на баржу, я замечала там лягушек или длинных желтобрюхих змей, а порой и мокасиновых щитомордников, толстых, коротких, словно обрубок дерева, злобных и кусачих на вид.
Люди забирались на баржу, чтобы устроить пикник, порыбачить, поплавать. В темноте ребята сбрасывали трусы и ныряли голышом. Говорят, немало детишек зачали прямо там, на расстеленных одеялах, — ночь темна, вода не шелохнется, серебристый лунный свет шепчет о любви. Думаю, так оно и было.
И тонули, купаясь с баржи, тоже нередко, так что поговаривали даже, не сжечь ли проклятую баржу, чтоб люди туда не лазили. Но ведь и без баржи люди всегда будут плавать и всегда будут тонуть, чем баржа-то виновата? А некоторые и нарочно топятся, мать Мэй Линн, например, и без всякой баржи. А уж заматывать при этом голову рубашкой или нет, это каждый для себя решает, тут правил нет.
Мы гребли вниз по течению, пока не добрались до баржи. Там никого не было, только зеленая тень. Перебрались на баржу и подтянули лодку за собой. Тяжеленько было, но мы справились. В тени большой ветки, густо обросшей зеленью, мы устроились поудобнее, и Терри раскрыл дневник. Многие страницы были вырваны, на полях — какие-то каляки, рисунки. Терри принялся читать вслух. Писала Мэй Линн не так, как разговаривала: тут она старалась выражаться правильно. Грустно мне стало. Кое-что там было написано про события, которые действительно произошли, гораздо больше — про то, чего не было и быть не могло, но Мэй Линн убедила себя, что так будет. Типа она поехала в Голливуд и там в каком-то магазинчике или баре ее «открыли», и она сделалась главной звездой экрана. Она писала так, словно все это с ней уже случилось, а я-то знала: ничего подобного. Она от нас, из Восточного Техаса, не отлучалась никогда, молчу уж про Голливуд.
Про нас она говорила мимоходом: так человек вспоминает про то, как накануне видел птицу-красногрудку. Это меня тоже огорчило. Мне казалось, мы друзья, могла бы и почаще нас замечать. Мы и на ее похоронах побывали, и огненное погребение затеяли, и везти ее прах в Голливуд, а она про нас лишний раз и не упомянет. Почему бы не отвести нам более заметную роль в рассказе о ее жизни, пусть даже начиненном выдумками?
Тень расплылась уже на полбаржи к тому времени, как Терри добрался до той части дневника, которая превратила всю нашу болтовню про Голливуд в нерушимый план. Когда я услышала эту часть, я заплакала — не слезами, а про себя — и почувствовала сильный страх, хотя не могла бы объяснить почему. Из-за этого мы твердо решили ехать в Голливуд. Эти страницы изменили нашу жизнь так, что теперь уже ничего не будет по-прежнему.
Там была страничка-другая про брата, и внутрь дневника Мэй Линн вложила свою фотографию. Неплохая фотография, хотя по-настоящему передать, какая она была, ни один снимок не мог: даже в старом платье с полинялыми цветочками она всегда выглядела на миллион долларов. И еще одна вещь отыскалась в дневнике: маленькая карта на тонкой бумаге. Эта карта и та страница в дневнике поведали нам, что ее брат был вором покрупнее, чем все думали, хотя Мэй Линн могла и выдумать все от начала до конца, как выдумывала про Голливуд и прочее.
Вот что Мэй Линн написала про своего брата: «Кое-что писать не следовало бы, потому что это позор для всей семьи». И тем не менее она это написала, потому что, как она тут же пояснила, это ее личный дневник и она вправе писать в нем все, что захочет. Все равно это секрет между нею и лампой, которая освещает эти слова, — во как!
К преступлениям Джейка она относилась не так уж и строго. Писала, что Джейк делился с нею ворованными деньгами. Кое-что перепадало и папаше, и она, мол, всегда радовалась возвращению Джейка не только потому, что любила брата, но и потому, что он приносил добычу, и ей это нравилось. Надеялась, он станет давать ей больше, чем в обрез на дешевые духи и на киношку — глядишь, наберется на новую одежку и на автобусный билет до Голливуда.
Судя по дневнику, Джейк промышлял главным образом по заправочным станциям и маленьким магазинчикам, пока не обзавелся партнером, Уорреном Кейном, а с напарником у него и дерзости прибавилось. Они снарядились в небольшой городок, где имелся банк, ограбили его, пригрозив кассиру пушкой, запрыгнули в автомобиль и уехали, удрали к нам на реку и тут спрятались. Больше об Уоррене Кейне ни словечка не было. Через несколько страниц Мэй Линн написала о том, что, прежде чем подхватить пневмонию и умереть, Джейк закопал все ворованные деньги, потому что папаша всюду совался и вынюхивал и пытался их заграбастать, а заполучив их, он бы их тут же пропил — кошка бы глазом моргнуть не успела.