Раненый немецкий солдат вскочил с пенька и выстрелил в Павлика. Мальчишка упал, не крикнув. Солдат захохотал, показывая на свою перевязанную голову:
— Это они сделали!
Мне стоило огромного усилия опустить автомат.
— Куда их водить? — примирительно сказал солдат.
У меня перехватило горло, и все-таки я помнил, что сейчас я должен вести себя как немец.
Я выругался и оттолкнул его, может быть сильнее, чем следовало. Фельдфебель позвал меня:
— Эй, ты! Чего стоишь? Из какого взвода?
Я ответил, что мне нужно помочиться, и стал за дерево.
Фельдфебель махнул рукой и ушел в сторону дома. Никто не наблюдал за мной. Я беспрепятственно вошел в лес.
Снова один. Среди врагов и сам в немецкой форме. Петро умер. Все умерли. А я иду между деревьями, слышу голоса издалека. Что это за голоса? Который час? Какое число? Двадцать третье февраля — День Красной Армии!
Сейчас лягу в снег под деревом и буду лежать. Нет, я должен идти, чтобы передать: «Товарищ Степовой погиб!»
Ясность мыслей медленно возвращалась, и вместе с ней пришла боль в ноге и в плече. Надо сделать перевязку.
Я вышел на дорогу — огляделся. Метрах в двадцати стоял автоматчик, поодаль еще один. Оцепление.
Идти спокойно, не обращая внимания ни на кого. Очень трудно идти, голова кружится… «Работай под немца», — сказал Петро. Я работал под немца. Ничего не говоря, сел на дорогу и начал снимать сапог. Там было полно крови.
— Ранен? — спросил автоматчик, как будто это и без того не было ясно. — Идти можешь?
— Кое-как доберусь. Дай пакет.
— А где твой?
— Отдал.
Он достал из кармана индивидуальный пакет. Я залил рану йодом, кое-как забинтовал, застегнул английской булавкой.
— Помоги-ка надеть сапог!
Он положил на землю автомат, натянул сапог мне на ногу. Было больно, но не очень, Стонал я главным образом для него.
— Не знаешь, поймали этих хефтлингов? — спросил автоматчик.
— Не знаю. Некоторых убили. А сколько их было?
— Говорят, тысячи полторы.
Ему и в голову не приходит, что я не немец!
— Ты из тридцатого батальона? — спросил солдат.
Я кивнул, подтянул ремень, поблагодарил солдата за помощь. Теперь нужно было сделать последний верный шаг — не ошибиться направлением.
Я попросил закурить, но солдат оказался некурящим. Потом признался, что от ранения у меня кружится голова и я совсем потерял ориентировку.
— Где санитарный пункт?
— Все у вас в батальоне такие хлюпики? — засмеялся солдат. Он указал пальцем в ту сторону, откуда я пришел. — Вот там ваша санитарная машина, недавно прошла на просеку.
— Ее подорвали русские! — Я сам удивился быстроте своего ответа.
— Что ты говоришь? Ну, тогда иди к нашему доктору. Он на бронетранспортере номер двадцать шесть. Вон там!
Не ожидая дальнейших разъяснений, я заковылял в указанную сторону, потом незаметно сошел с шоссе и углубился в лес.
Солнце ярко светило, и снег кое-где оттаивал. Никто не встретился мне по дороге. Часа через полтора я вышел из лесу, пересек сверкающее до боли в глазах поле и подошел к селу.
Женщина с ведрами на коромысле прошила меня взглядом, как иглой, и поспешила прочь. Я пошел за ней. Из ворот навстречу ей вышла девочка. Мать сказала:
— Навязался на мою голову! Все время идет следом.
Я вошел в хату. Хозяйка побоялась захлопнуть передо мной дверь. Она поставила ведра и, не снимая кожуха, бухнула на стол чугун с холодной картошкой:
— Жри! Больше ничего нет, хоть стреляй!
Я снял каску, прислонил к стене автомат и спросил:
— Вы не выдадите меня? Я — из концлагеря…
Чистая русская речь поразила их, но все-таки они еще не верили. Я стянул сапог. Показалась кровавая повязка. Раненый немецкий солдат пошел бы к своим докторам, а не в первую попавшуюся хату. Они поняли это, и девочка спросила:
— Дядя, а вы правда русский?
Меня перевязали, накормили, уложили спать в чулане. Спал я долго, а когда проснулся, была ночь. Мысли успокоились во сне, и теперь я мог вспомнить все, что произошло со мной. Да, действительно это я стрелял с чердака из ручного пулемета. А раньше шел по лесу, а еще раньше… Я мысленно назвал имена всех погибших моих товарищей. Последним шел Петро. Это он спас меня во время регистрации, не дал погрузиться в отчаяние в лагерном бараке. Он сделал меня снова солдатом и вот теперь вывел на волю в немецкой шинели. Я был ему нужен. Мои мускулы, мои глаза, мой немецкий язык. Что он хотел поручить мне? Может быть, я узнаю это, если найду тех, кому должен сообщить, что товарищ Степовой погиб, а я — Штурманок — передаю номер 3649…
Было около одиннадцати. Вот и прошел мой первый День Красной Армии в тылу врага. Сутки назад я поджег бикфордов шнур. И с этого момента все время бой. И так будет долго, очень долго. Может быть, до последней черты моей жизни, товарищ Степовой.
6
Мокрый снег слипался в хлопья на лету. По обочине дороги, изрезанной узорными оттисками шин, шел немецкий солдат в каске, с автоматом за спиной. Этим солдатом был я.
Уже в первый день пути я начал привыкать к новой роли. Немцы, проезжавшие на машинах, не обращали на меня внимания, крестьяне уступали дорогу.
Под вечер на окраине села я остановил военный грузовик, который вез мясо. Шофер не проявил никакого любопытства, и я взобрался в кузов высокого «бюсинга», где уже сидел солдат с чемоданом. Положив автомат на дно кузова, я скинул каску и вытащил из кармана точно такую же каскетку, какая была на новом попутчике.
Солдат оказался общительным. Он подвинулся, освобождая мне место между кабиной и морожеными тушами, и тут же сообщил, что его зовут, Аугуст Циммерих, что он служит в части, расположенной западнее Славуты, а сейчас направляется «нах фатерланд», в город Штеттин.
Аугуст болтал без умолку. Я отвечал односложно. Мне нужно было принять решение. Петро погиб. Значит, добираться на Караваевы Дачи бессмысленно. Никто за мной туда не придет. Но я должен сообщить на Большую землю, что Степовой погиб. Для этого надо связаться с партизанами. Где-то в двух-трех сотнях километров отсюда мой родной город Южнобугск. Но там меня может опознать первый встречный, да и есть ли там партизаны и как их найти? Значит, курс прежний, на Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.
— Что ты нахохлился, как сова? — спросил Аугуст. — Едешь в город, фельдфебеля твоего здесь нет, а ты киснешь!
«В конце концов, от него можно получить кое-какие сведения», — подумал я.
Быстро темнело. Грузовик, не сбавляя хода, катился по мокрой дороге, мимо сел и хуторов. Теперь я сам поддерживал разговор, из которого узнал, что о партизанах здесь не слыхать, а позавчера взбунтовались заключенные в шталаге 4037-бис, перебили чуть ли не всю охрану и вырвались за проволоку. Аугуст, вместе с его тридцатым батальоном, участвовал в подавлении бунта. Пришлось задержаться на двое суток.
— Теперь самое время ехать в отпуск, — продолжал Циммерих. — Месяц назад русские взяли Ростов, но, только потеплеет, снова начнем наступать. Чего доброго, опять угодишь на передовую! Хорошо, хоть успею повидать ребятишек. Кое-что им везу. Свитерочки, ботиночки, правда бывшие в употреблении, но совсем как новые. А жене — браслетик. Золотой, массивный и сережки. Достал еще в Барановичах в одной жидовской квартире. Там были еще часы «таун-вотч» — изумительные, но их отобрал лейтенант. Всегда они забирают самое лучшее, — вздохнул он, — ничего не поделаешь. Сильный всегда прав!
Я представил себе, как он выдергивает серьги из ушей женщины. Может быть, он убил мать на глазах у детей, а потом снимал с них ботиночки, которые «совсем как новые».
К ночи взял морозец. Дорога стала скользкой. Мой попутчик опустил наушники своей «мютце». С обеих сторон лежала заснеженная степь. Вдали поблескивали огоньки. Загудел паровоз.
— Сейчас будет дорога вправо, к станции. Я схожу, — сказал Циммерих. — А ты едешь дальше?
— Нет, сойду, — сказал я, поднял автомат и с размаху ударил его прикладом что было сил. — Это — за браслетик. Это — за ботиночки! А это…
Я вытащил из его кармана бумажник. Там лежала солдатская книжка рядового тридцатого батальона, в которую был вложен отпускной билет. Кроме того, обнаружилось пятьдесят марок; — сумма довольно значительная. Не паршивые оккупационные марки, а рейхсмарки, имеющие хождение в Германии.
Отодрав от солдатской книжки фотографию, я положил бумажник в карман шинели, потом застучал кулаком по кабине:
— Стой! Мне сходить!
Чемодан я не взял. Шофер видел, что я садился без вещей.
— А где тот? — спросил шофер, когда я спрыгнул на дорогу.
— Напился! Спит! Просил не будить.
Шофер махнул рукой и захлопнул дверку.
Подойдя к станции Шепетовка, я закинул в кучу паровозного шлака автомат и каску. На слабо освещенном перроне солдат стерег ящики, сложенные у путей. Прошел поезд Ровно — Луцк, на котором Аугуст Циммерих собирался уехать в Германию. Мне нужно было в обратную сторону. В ожидании поезда я зашел в станционный буфет и сделал первую ошибку — сел в помещении для офицеров. Пришлось оставить недопитую чашку кофе и последовать за дежурным фельдфебелем в комендатуру.
Заспанный лейтенант взял у меня документы Циммериха. Он был возмущен, что я первым делом не явился за отметкой в комендатуру, А вдобавок нахально уселся за офицерский стол.
— Отпускник? А почему книжка без фотографии?
— Оторвалась, герр лейтенант!
— Какого черта вы не уехали поездом Ровно — Луцк?
— Ошибся поездом в темноте, герр лейтенант. К тому же у меня украли чемодан…
— Вы порядочный растяпа, — сказал он. — Посидите на гауптвахте, пока кто-нибудь из части не подтвердит вашу личность.
Попасться так глупо, так бездарно! Поперся в буфет, предъявил документ без фотографии! А что мне оставалось? Теперь поздно думать об этом. Надо бежать до того, как приедет человек из тридцатого батальона.
Дежурный комендант не спешил связываться с «моей частью», Прошло два дня. Меня кормили и вместе с другими проштрафившимися солдатами посылали грузить дрова. За это время я научился играть в скат (деньги у меня не отобрали) и почерпнул некоторые практические познания. Мне стало известно, что солдаты из линейных частей недолюбливают эсэсовцев, которые получают лучшее содержание. Узнал я и то, что унтер-офицеры составляют отдельную касту и пользуются значительно большей властью над рядовыми, чем наши младшие командиры. Мой язык пополнился типичными солдатскими словечками и, главным образом, ругательствами.
Я ждал подходящего момента для побега и дождался нового вызова в комендатуру. Когда меня привели, я увидел того самого дежурного коменданта. Теперь он смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Вошел обер-лейтенант фельджандармерии. У него был маленький рот и острый подбородок.
— Этот самый, — сказал лейтенант.
Полевой жандарм долго рассматривал меня и вдруг рявкнул:
— Рядовой Циммерих!!!
Я бы никогда не подумал, что такой крохотный ротик способен издавать столь грозные звуки.
— Слушаю вас, герр обер-лейтенант!
— Что находилось в чемодане, украденном у вас?
— Я перечислил подарки — ботиночки, свитерок, браслетик.
— Еще что?
— Парадная форма. Белье.
— А фотоаппарат? Какой системы?
Я понял, что меня ловят.
— Там не было никакого фотоаппарата.
— Понятно, — сказал он и тут же засыпал меня новыми вопросами: — Как фамилия вашего фельдфебеля? Кто командир роты? Откуда часть пришла под Славуту?.. Не помните? Понятно! Кстати, фотоаппарат в чемодане все-таки был — русский, системы «ФЭД». И, кроме того, там были письма на имя Аугуста Циммериха. Вместе с чемоданом они были доставлены шофером машины. Кстати, как зовут ваших детей?
Я молчал.
— Тоже не знаете? Отлично! Теперь расскажите, кто вы такой и почему вы убили Циммериха?
Допрос вступил в новую фазу. Вошли двое солдат в клеенчатых фартуках. Один схватил меня за руку, прижал ее к столу, и тут я взвыл от дикой боли: второй солдат неожиданно всадил мне под ноготь перо.
Очнулся я в одиночной камере, на цементном полу. Рядом стояла кружка воды, накрытая куском хлеба. Было холодно. Рука болела. Очень хотелось пить. Я глотнул из кружки и тут же выплюнул соленую воду.
Высоко под потолком посветлело окошечко. Начинался новый день. Опять вызовут на допрос, снова перо под ноготь или выдумают что-нибудь почище? А кому нужно мое молчание? Что я скрываю? Государственную тайну? Дислокацию кораблей? Почему не сказать прямо, что я бежал из лагеря? Вот и закончился мой путь в подземелье. Теперь уже действительно нет выхода.
«Не может быть, чтобы не было выхода!» — так сказал Коля, когда мы заблудились в пещерах. И он действительно нашел выход. Мы увидели небо и реку Южный Буг. Как там много воды! Если бы мне хоть взглянуть сейчас на реку, жажда ослабела бы. Никогда не думал, что холод и жажда могут мучить человека одновременно. Лучше думать о реке.
…Солнце садилось, и вода была розовой. Анни бежала ко мне по мокрым мосткам. И вдруг поскользнулась… Как я мог так долго не вспоминать о ней? Где сейчас Анни? В Москве, конечно. Она уже вышла замуж, работает переводчицей в каком-нибудь штабе. А муж у нее майор. Красивый, высокий. Он очень занят и только поздно вечером приходит домой. А потом они садятся пить чай… Нет, лучше — воду, прохладную, свежую воду… Буду думать об Анни, а не о воде.
Приоткрылась дверь. Полоска света легла на пол. Снова допрос? Сейчас я им все скажу… А Петро? Как бы он поступил?
Полоска стала широкой полосой. Она уходила, как мост, во внешний мир, и на этом мосту, заложив руки в карманы, стоял мой мучитель с маленьким ротиком и острым подбородком. Почему он пришел сам, а не велел, чтобы меня привели к нему?
— Вы меня слышите? — спросил фельджандарм.
Я попытался подняться, но он очень вежливо сказал:
— Лежите, пожалуйста. Вам так удобнее. Лежите и слушайте. У вас есть последний шанс. Если вы признаетесь, что вы русский разведчик, будете помещены в хорошие условия, а о дальнейшем можно договориться. Не признаетесь — расстреляю через пятнадцать минут. — Он посмотрел на часы. — Я жду.
Солдат принес табуретку, и он уселся нога за ногу.
— Герр обер-лейтенант…
— Слушаю вас…
Какой он стал вежливый! Чем это объяснить?
— Герр обер-лейтенант, я вам ничего не могу сказать. Вы не получите от меня никаких полезных сведений, даже если сожжете меня живьем. Я не знаю ни слова по-русски.
— Вот это уже неправда, — сказал он, — в бреду вы произносили русские слова, упоминали какого-то Петра. Учтите, что пятнадцать минут истекают.
Я медленно встал. Он тоже поднялся, расстегнул кобуру, которая висела у него слева на животе.
…Немцы носят пистолет слева, а наши справа… Холодно стало. Фельджандарм взвесил тяжелый парабеллум, медленно поднял… А наши моряки носят сзади, свисает из-под кителя… Сейчас выстрелит. Схватить его за руку, как учил Голованов… Черная дырочка на уровне моих глаз, в четырех шагах… Чуть подрагивает… Нет сил выдохнуть воздух…
Обер-лейтенант приподнял левую руку, посмотрел на часы.
— Еще одна минута! — Он сказал по-русски.
Но я не должен понимать русского языка. Прислонился к стенке. Пальцы свело. Ну, скорей же стреляй, скорей…
Он опустил пистолет, повернулся и вышел. Я сел на пол. Почти без сил.
Снова распахнулась дверь:
— Raus! Schnell!
Меня вывели на пути. Солнышко светило. Дым из паровозной трубы клочьями улетал в небо. С криком носились галки. Повели вдоль состава. Из окон классных вагонов выглядывали немецкие офицеры. Баба, в хустке, с корзиной, подошла к вагону:
— Може, купите пишки?
На кой черт им ее пышки?
На вольном воздухе стало теплее. Снег темный, талый местами земля обнажилась. Ранняя в этом году весна!