На следующий день Хведько принес Варваре ее аусвайс и несколько платьев. Пан расстался с ней без всякого сожаления, и она ушла пешком сюда, на Караваевы Дачи, в отцовскую квартиру. Потом она поступила на работу и со случайной оказией послала письмо Кате, у которой и отец и мать были на фронте: «Приезжай. Вдвоем будет легче». Катя не ответила. И как она могла ответить? А весной неожиданно появилась сама, страшная, худая, в изорванном парчовом платье и в больших сапогах.
— Вот и все! Что вам еще сказать, Алеша?
Я не стал спрашивать. Чтобы переменить тему, заговорил о Кате.
— Вы с ней обращаетесь как с ребенком, — сказала Варвара, — подымаете на руки, то не замечаете, то ласкаете. А Катя — не ребенок. Семнадцать лет.
Я не понимал, к чему она клонит.
— Да, Катя — настоящий человек. Уж это я знаю!
— Ничего вы не знаете. Катя любит вас. Понятно?
Катя? Никогда в голову не приходило! А может быть… Я вспомнил, как она поцеловала меня, когда я лежал в гипсе.
Я пытался объяснись Варваре, что сейчас вообще не время для любви. Она смахнула волосы с лица, будто смахнула все жестокое и страшное, о чем мы говорили:
— Неправда. Человеку нужна радость. И вы любите кого-то… Заболталась, опоздаю на работу!
Странная женщина! Хочет отгородиться от войны на этой даче. Не удается! Плотник Герасим понял это. И она поймет.
Пришла Катя. Она задержалась потому, что район был оцеплен. Снова мотоциклисты, полицаи. Опять кого-то ловят.
— Как ты, Алеша? Почему такой хмурый? Болит что-нибудь?
Я промолчал. Что мог я ответить?
Эх вы, маленькие черные пружинки, сильные и слабые! Жаль будет с вами расставаться, а что поделаешь — война!
3
Варвара перешла на новую работу — диспетчером в гараже ликеро-водочного завода Кирхгофа в самом Киеве. Оккупанты побаивались новых людей, а ее уже знали по работе в магазине. Выписывать путевки шоферам — штука не хитрая. К тому же, имея с ними дело, можно обеспечить себя дровами и керосином.
Я решил нанести визит «жене». Тот человек, о котором говорил Степовой, больше не приходил. Бездействие угнетало. В моей несуществующей краснофлотской книжке появилась надпись, мысленно внесенная мной самим: «Годен к строевой службе без ограничений».
Может быть, в Киеве мне удастся разыскать подпольщиков?
До Киева я добрался на попутной машине. Еще школьником я однажды побывал здесь с отцом. Мне понравился тогда звонкий и веселый город на холмах. Теперь Киев, в котором оставалась едва ли треть жителей, был неузнаваем. В солнечный весенний день пешеходов попадалось не много. По захламленным улицам проносились «мерседесы» и «фольксвагены».
Идти было легко. Еще не пропыленная листва тополей бульвара Шевченко шумела надо мной. Спрашивать дорогу не хотелось, да и о чем спрашивать: «Где подпольщики?» На Владимирской я повернул направо и увидел полусожженное здание университета, а перед ним памятник Шевченко в скверике. Цвела сирень. На дорожках, среди плевков и окурков, пробился бурьян. Только небо было чистым, и на фоне неба — упрямо наклоненная голова поэта, черная и гневная.
Почему они не снесли памятник? Играют на националистических чувствах, хотят противопоставить Шевченко Пушкину?
Я уже собирался идти дальше и вдруг услышал:
— Що, хлопче, питаєш поради у Тараса?
Это был обычный киевлянин того времени, не то городской, не то деревенский человек с котомкой. На осунувшемся лице чуть заметная улыбка под седыми усами.
Я ответил тоже по-украински, глядя на памятник:
— Якби він заговорив…
— Він досить сказав, якщо пам'ятаєш, — негромко ответил киевлянин за моей спиной: — «Борітся — поборете! Вам бог помогає! За вас правда, за вас слава i воля святая!»
Обернулся. Нет того человека. Скрылся за кустами сирени или только померещился мне?
Я пошел дальше в направлении Крещатика. Как много было здесь пустых квартир! Раскрытые окна, выбитые стекла. Из одного окна свешивалась наружу портьера, когда-то красная, выцветшая и изорванная ненастьем, как боевое знамя.
Где же все эти люди, жившие тут? Уехали? Расстреляны? Угнаны в Германию? Может быть, я ищу тех, кого нет? А встреча у памятника Шевченко? Значит, есть все-таки люди, которые не боятся сказать первому встречному: «Боритесь — поборете!»
Крещатика я не нашел. Вместо нарядного проспекта увидел руины: щебень, битый кирпич, скрюченные балки — и все. Не было даже самой проезжей части. Только кое-как расчищенная дорожка, где не смогли бы разминуться два автомобиля.
Отыскав на окраине ликеро-водочный завод Кирхгофа, я сказал охраннику, что моя жена, Теплякова, унесла ключ от дома и вот пришлось идти сюда. Меня пропустили. Варвара удивилась, но быстро вошла в роль и крепко отругала меня за то, что я явился сюда, в то время как ключ лежит под дверью.
Шоферы, толпившиеся в диспетчерской, дружно смеялись над растяпой-мужем, который, наверно, находится под каблуком у жены. Чумазый парень — все его звали Мишкой — рассказывал анекдоты. Шоферы гоготали. Варвара прикрикнула на них:
— Вот перепутаю наряды, потом кто будет отвечать? Накурили, как в пивной! А ну, давайте на улицу!
Шоферы вышли. Остался один Мишка.
— Пани Варвара, — попросил он, — что вы мне обещали?
Она воровато глянула по сторонам и выписала ему путевку. Парень ушел. Следом и я отправился домой.
Катя встретила меня у калитки. Она беспокоилась. Я сказал ей напрямик:
— Мне очень хорошо здесь, у вас. Но так продолжаться не может. Я должен искать своих. Буду добираться под Новоград-Волынск, в отряд Белобородова.
Когда вернулась Варвара, я попросил ее взять для меня аусвайс у коменданта. Поеду в деревню менять вещи на продукты.
Такие поездки были тогда обычным делом. Ранков не отказал. Только предупредил, что к западу от Киева действуют «большевистские банды». Лучше не ехать в ту сторону.
Я решил направиться именно на запад.
4
Я колол дрова. Под взмахами топора сухие поленца со звоном разлетались по двору. Зайчик от блестящего лезвия гонялся за ними. Пахло травой и свежим бельем, которое Катя развешивала на веревке. Я понес поленья в сарай и чувствовал спиной: она смотрит на меня. В сарае стояла золотистая полумгла. Сквозь щели крыши лучи вонзались в густую паутину. «Надо успеть починить крышу», — подумал я, повернулся и очутился лицом к лицу с Катей.
— Ты как подкралась?
— Алеша, — сказала она, — ты скоро уедешь. Я хочу попрощаться с тобой вот сейчас.
Она старалась не плакать, но слезы текли по ее щекам и губы дрожали. Я хотел обнять ее. Она замотала головой:
— Не надо!
Мне тоже было горько расставаться с ней:
— Катя, ты моя храбрая маленькая сестренка…
— Нет! — перебила она. — Я не сестренка. Я тебя люблю, и ты это знаешь. С той самой ночи. Не отвечай. Слушай.
Я молчал. Я слушал.
— Что ж ты молчишь? — тут же спросила она. — Скажи, что ты любишь кого-то. Мне будет труднее, но все равно, скажи.
— Да, Катя. Но, наверно, никогда не увижу ее.
— Как ее зовут?
— Если бы не Анни, я, наверно, полюбил бы тебя.
— Молчи! Обещай мне: когда найдешь партизан, пусть заберут меня к себе. Ты нет думай! Не затем, чтобы быть с тобой. Просто, если останусь тут, я такого натворю в поселке…
— Не натворишь! Жди! Я найду наших. Сообщу тебе.
— Честное комсомольское?
— Да. Если не убьют.
— Тебя?! Этого не может быть! Слышишь? — Она кинулась ко мне, схватила за руки и тут же отпустила. — Я дура, дура! И все равно я должна была сказать тебе.
Она круто повернулась и вышла из сарая.
Когда вернулась с работы Варвара, я сразу заметил, что она чем-то озабочена. Оказалось, пропала пишущая машинка. Подозревают того самого Мишку, которого я видел в диспетчерской. Сегодня управляющий спрашивал Варвару, знает ли она его.
— И что же вы ответили, Варя?
— Сказала — не знаю. Их много. Одни нанимаются, другие уходят.
— Вы предупредили его?
— Его не было на работе, а завтра — воскресенье.
Этот Мишка, которого по списку звали вовсе не Мишкой, а Миколой Мелешко, несколько раз отправлялся в какие-то таинственные рейсы. Варвара выписывала ему путевки, а он в благодарность всегда привозил то курицу, то крупы или сахару.
— Варя, мне нужен Мишка. Как его найти?
Она с неохотой сказала, что знает старуху, у которой он часто ночевал, когда задерживался на работе.
Я решил разыскать эту старуху, и тут Варвара согласилась:
— Хорошо. Пойдемте.
Уже вечерело, когда мы вышли на Константиновскую улицу. Бледный мужчина вез тачку с какой-то рухлядью.
Теперь в Киеве появилось много таких тачечников, потому что другого транспорта не было. Люди ходили пешком, сторонясь проносившихся немецких машин. Если нужно было что-нибудь перевезти, нанимали тачечника.
Ветер нес обрывки бумаги. Мусор никто не убирал, и улицы день ото дня становились грязнее. Это не интересовало ни оккупационные власти, ни городскую раду.
— Грязь какая! — поморщилась Варвара, обходя кучу вонючего тряпья на тротуаре.
— Уберут! — сказал я. — Дайте немцев убрать!
С Крещатинского переулка в Михайловский вела деревянная лестница. Над ней в безветренном воздухе застыли темные уже кроны каштанов. У самой лестницы, на фанерном щите, поверх старых афиш было приклеено объявление:
«На заводе пана фон Рентеля расстреляно за саботаж восемьдесят рабочих. В случае повторения подобного будет расстреляно вдвое больше. Ортскомендант».
В глубоком, захламленном дворе Варвара с трудом разыскала нужную квартиру. Подслеповатая старуха помешивала ложкой в кастрюльке. Она узнала Варвару и, после некоторого колебания, сказала, что Мишка сейчас в Никольской слободке, по ту сторону Днепра. Она довольно толково объяснила, как нужно туда добираться. Варвара пошла провожать меня до парома.
По склонам Днепра на несколько километров тянутся сады: Купеческий, Царский, Мариинский. Мы громко разговаривали, как беспечные влюбленные, которые до войны целыми стаями бродили по этим зеленым склонам. Неширокие булыжные дорожки, петляя и извиваясь, вели вниз к реке, через чащи клена и орешника. Опираясь на мою руку, Варвара рассказывала об этих прибрежных парках. Наверно, ей хотелось представить себе, что нет никакой войны и не было пана на Красноармейской, что она — совсем еще юная девушка — просто гуляет с парнем.
С одного из поворотов тропинки открылся Днепр. Он был теперь не такой, каким остался в моей памяти. Не синий, а белый и плоский. Течение не чувствовалось. Только вокруг опор взорванных мостов бурлили водоворотики. Без мостов река казалась голой и, может быть, оттого какой-то приниженной.
— Вон там шел железнодорожный, а здесь — Никольский мост, — показала Варвара. — Видите Матвеевский залив? Там — Старик.
— Какой старик?
— Так у нас называют старое русл». На его берегу — Никольская слободка. Ее отсюда не видно.
К парому я спустился один. Полицай проверял документы. Пассажиры с опаской проходили мимо него. Я протянул свой паспорт и тоже прошел.
Как я мечтал переправиться через Днепр! Он был символом свободы и в «Беньяке» и в шталаге 4037, а сейчас и за Днепром — фашисты. Теперь к своим ведут неведомые тропы, может быть, известные Мишке.
Меня не сразу пустили к нему. Молодая баба с плечами тяжелоатлета сказала, что никакого Миколы Мелешко не знает.
— А Мишку? Я от Варвары. Есть разговор.
Она утверждала, что не знает ни Мишки, ни Варвары. Но приметы совпадали. Это был именно тот дом, который я искал.
Сзади кто-то тихонько кашлянул. Я обернулся и увидел самого Мишку. Он вошел со двора, босиком, в футболке, перепачканной солидолом, с шоферской монтировкой в руке.
— Если не ошибаюсь, хахаль пани Варвары? — сказал он.
— Ошибаешься. Не пани, а просто Варвары. И не хахаль, а муж.
— Знаем мы вас, мужей! — Мишка все еще не выпускал из рук монтировку. — Ну, раз пришел — заходи.
Мы прошли во вторую комнату. На столе дымилась тарелка борща. Рядом лежал надкусанный кусок хлеба. Нетрудно было догадаться, что, услышав чужой голос, Мишка бросил обед и вышел на улицу черным ходом.
— Так о чем речь? — спросил он, принимаясь за обед.
— Полиция тобой интересуется. Сегодня управляющий расспрашивал о тебе Варвару. Вот о чем!
Он продолжал есть свой борщ, аккуратно подставляя хлеб под ложку, чтобы не накапать на стол. Ясно — не доверяет!
Я рассказал о нашем визите к старухе, Он спросил:
— Как же ты, муженек, решился сюда податься? — спросил он. — Не боишься гестапо? Или, может быть, у тебя там друзья?
Мне хотелось крикнуть ему: «Да брось ты этот борщ! Понимаешь, что в любой момент могут нагрянуть?!» Лучший способ вызвать доверие — рассказать о себе. И я рассказал, без деталей и имен, что бежал из шталага, а теперь ищу связь с партизанами.
— Удивительное дело, — заметил Мишка, протирая тарелку кусочком хлеба, — дали тебе явку, а связи нет!
— А ты разве не знаешь, как может потеряться связь?
— Нет, — сказал он. — Откуда мне знать? Мое дело — машина. Съездил на район, полмешка крупы привез или сальца. За это в гестапо не заберут.
— А за пишущую машинку?
Он наклонился ко мне через стол:
— Берешь на пушку? Ну, валяй!
На табуретке лежала его монтировка. Он пододвинул ногой табуретку поближе.
— Вот что, — сказал я, — меня-то пугать не надо. Я уже пуганый. Возьмешь меня с собой?
— Куда?
— За крупой и салом.
— А если не возьму?
— Дело твое. Буду искать других путей.
Я пошел к двери. Мишка не спеша вышел из-за стола:
— Погоди! Ну, а если б я тебя взял туда, где та крупа, не потянут пани Варвару за подол в гестапо? Куда, мол, девали муженька? Это тебя не волнует?
Я вытащил из кармана аусвайс:
— Еду менять шмутки на продукты.
— Ясно! — сказал Мишка. — Значит, думаешь съездить и вернуться. А если не вернешься?
— Надо будет — не вернусь. Мало ли что могло случиться в дороге? Заболел, помер, партизаны убили.
— А разве под Киевом есть партизаны? — насмешливо спросил он.
— Есть.
— Ты их видел? Хоть одного?
— Вижу вот сейчас.
Он рассмеялся:
— Какой я партизан? Так, мешочник. Твоя пани вообразила черт знает чего со страха.
— А путевки она тебе выписывала тоже со страха? Давай кончать. А то, знаешь, поздно. Домой не доберусь.
— Испугался, муженек?
— У меня есть имя.
— Слышали! Анатолий Тепляков. А если взаправду?
— Взаправду — Штурманок. Так и передай своим.
Я хотел выйти на улицу, но он провел меня через огород, в другой переулок. На прощание пожал руку:
— Я подумаю. Может, и возьму тебя за крупой. Завтра приходи к двенадцати на Сенной базар. Около весов найдешь полуторку. На борту написано по-немецки: «Кирхгоф». Это — моя.
— Ты и машину угнал? — изумился я.
— Ну, зачем так грубо? Взял во временное пользование.
— А если тебя не будет?
— Не обессудь! Значит, не смог. Но учти, как там тебя — муженек или Штурманок: если помешаешь моей крупяной торговле, сам Эрих Кох тебя не спасет!
На том мы и расстались. Я спустился к Днепру. Он был сейчас совсем другим. Отсюда, с левого берега, река казалась полноводной и быстрой. За зеленью парков на том берегу подымался Киев. Низовой ветер летел по Днепру, кричали речные чайки. Искалеченные опоры мостов высились над водой, как бастионы разрушенной, но непокоренной крепости.
Глава десятая
НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ
1
Полуторка с надписью «Кирхгоф» на борту, благополучно миновав заставу и мостик через речку Ирпень, катила по шоссе, изрытому танковыми гусеницами.
— Ну, что задумался? — сказал Мишка. — Пани свою вспоминаешь? Может, повернем назад?