– Когда нас будут судить? – спросила она. Старуха засмеялась.
– Как ты наивна, красавица! Да кого же теперь судят! Элиана посмотрела на Бернара.
– Система судопроизводства нуждается в реформировании, – с иронией произнес он. – Якобинцы решили эту проблему по-своему. Общественный обвинитель господин Фукье-Тенвиль с согласия Конвента устранил все ненужные препятствия и формальности вроде допросов арестованных, вызова свидетелей и суда присяжных. Теперь берутся чистые бланки, на их излагаются обвинения, а затем вписываются имена. Вот и все.
– Сегодня вечером приедут со списками тех, кого казнят завтра на рассвете, – добавила старуха.
Нежные губы Элианы побелели, а в глазах заплясало пламя.
– Чем же все это закончится? – прошептала она, и Бернар с холодной уверенностью ответил:
– Они захлебнутся в собственной крови, попадут под зубья изобретенной ими дьявольской машины, потому что жестокость слепа и она не знает пределов.
Сама не ведая почему, Элиана закрыла лицо руками и точно так же, непонятно отчего вспомнила вдруг лик Пресвятой Девы, виденный ею в церкви Сен-Сюльпис, лик, в котором нельзя было найти и следа мечтательности, какой в ту давнюю пору был полон взгляд и весь облик самой Элианы; его освещала только задумчивость и печаль, даже скорбь. Дева Мария многое знала и со многим смирилась, и тем не менее в ней жила неугасающая святая вера в грядущую справедливость и добро. В глазах же большинства тех, кого видела сейчас Элиана, не было не только веры, но даже и боли. Тайные слезы души и сердца выжгли ее, осталась одна пустота.
«Мы теряем тот лик, какой даровал нам Господь, создавший нас по образу и подобию своему, – подумала молодая женщина, – это ли не предел!».
– Вы напуганы, – мягко промолвил Бернар, вглядываясь в ее лицо, в котором не было ни кровинки. – Не бойтесь. Хотя многое потеряно, поверьте, это еще не конец! – Потом шепнул: – Мне нужно с вами поговорить. Но не здесь.
– А где?
Он встал, слегка коснувшись ее плеча.
– Подождите, я пойду поищу укромное место.
Когда он ушел, Элиана сразу почувствовала, насколько ей стало необходимо его присутствие: оно внушало уверенность и вселяло надежду.
Едва молодая женщина успела об этом подумать, как кто-то бесцеремонно тронул ее ногой.
– Пошли!
Элиана подняла глаза и увидела незнакомого мужчину, смотревшего на нее жадно и злобно.
– Что вам нужно? – резко спросила она. – Куда вы хотите меня вести?
Он цинично усмехнулся.
– Там узнаешь! Давай, пошевеливайся, вставай!
Элиана беспомощно оглянулась. Сидевшие рядом женщины отворачивали лица; какой-то мужчина поднялся с места и, не желая вмешиваться, удалился прочь. Между тем незнакомец схватил Элиану за руку и потянул к себе. Она вскрикнула, Принялась вырываться, но тут хватка мужчины ослабла: кто-то взял его за плечи и отшвырнул прочь.
Элиана увидела Бернара: он стоял рядом, обуянный яростью, похожий на туго сжатую стальную пружину. Его черные глаза сузились и сверкали, все тело напряглось, и молодая женщина поняла: этот человек от своего не отступит и своего не отдаст.
Она невольно сравнила его с Максимилианом: тот казался более выдержанным и разумным. Но Максимилиан не сумел защитить ее от жизненных бед, бросил на произвол судьбы… И потом, неизвестно, как бы он повел себя в подобной ситуации, более того – она вообще не знала, каким он стал теперь, спустя четыре года после их разлуки. И все же она по-прежнему не могла окончательно его забыть.
– Убирайся! – сказал Бернар.
– Но я за нее заплатил! – проворчал незнакомец, не смея, однако, ввязаться в драку.
– Если не уйдешь, то заплатишь еще раз – мне.
Он занес руку, и это подействовало – мужчина растворился в толпе.
– Браво! – сказала старуха. – Теперь ты тем более обязана пойти с ним в комнату свиданий.
– Что ж, это мысль, – промолвил Бернар и негромко прибавил, обращаясь к Элиане: – Там мы могли бы поговорить.
Она безропотно пошла за ним – не потому, что всецело доверяла, а в бессознательном стремлении переложить хотя бы малую часть забот о будущем на чьи-то плечи. Ею владело граничившее с безразличием отчаяние, и сейчас она меньше чем когда-либо хотела сама распоряжаться своей жизнью.
Они вошли внутрь тесной комнатки с дощатыми стенами и решетчатой дверью и остановились. На полу валялась солома и грязные тряпки. Элиана горько усмехнулась в душе. Здесь, на одном и том же месте, служившем отвратительным подобием ложа, соединялись влюбленные, решившие познать друг друга перед смертью первый и последний раз, торговали собой проститутки, утоляли телесный голод супруги, а жестокие, развратные негодяи насиловали своих пленниц.
Но сама она не согласилась бы остаться здесь даже с Максимилианом, даже в последний час своей жизни – это было ниже ее достоинства и выше ее сил. Ей претило общее ложе, любовь для нее была связана с неповторимостью, уединением, романтикой и чистотой.
Между тем Бернар повернулся к молодой женщине и, взяв ее руками за плечи, заглянул в глубину ее чудесных карих, с золотыми прожилками глаз.
– Элиана, мы должны бежать!
Она молчала. Она не разделяла его порыва, его безрассудства, его веры в эту безумную затею.
– Вы меня слышите, Элиана? – Он слегка встряхнул ее, и она промолвила:
– Бежать? Отсюда? Но как?
– Нет, не отсюда, не из тюрьмы, а по дороге к месту казни. Я все продумал. Единственное, что мне нужно, – это что-то острое. Меня обыскали – здесь же всех обыскивают! – и все отняли! О, чего бы я не отдал хотя бы за кусочек заостренного железа!
– А за это? – вдруг произнесла Элиана и, отвернувшись, извлекла на свет захваченный из дома ножик. – Конечно, он не слишком похож на оружие…
Увидев ножичек, Бернар обрадовался, словно ребенок, и молодая женщина невольно удивилась тому, как причудливо сочетаются в нем черты взрослого, знающего жизнь мужчины и мальчишки, свято верящего в свою путеводную звезду.
– Как вам удалось пронести это сюда?
– Я его надежно спрятала.
– Ну, теперь главное, чтобы рука Провидения внесла нас с вами в один список.
Элиана покачала головой.
– Еще никому не удавалось избежать казни.
– Откуда вы знаете? – усмехнулся Бернар. – Об этом не сообщают. А нет, так будем первыми. Лично у меня на этом свете еще много дел.
– Но это опасно!
– Что ж, – он пожал плечами, – как говорил старик Вольтер: «Все на свете опасно – и все необходимо».
Элиана помолчала несколько мгновений, а потом обронила задумчиво, словно заглядывая в свою душу и спрашивая себя о чем-то:
– Почему бы вам не бежать одному? Вы такой смелый и сильный! Я же повисну камнем на вашей шее!
Бернар продолжал смотреть на ее лицо, на котором лежали неподвижные тени, на ее руки, бессознательно сложенные в прекрасном молитвенном жесте, на ее тонкую и гибкую фигуру, и в его душе незаметно поднялась волна нежности.
Он протянул руку и коснулся пальцами ее волос.
– Я не хочу, чтобы на алтарь проклятой Революции была возложена еще одна юная нежная роза. Я желаю спасти хотя бы вас.
Последняя фраза навела Элиану на мысль о его родных.
– Простите, у вас есть семья?
Наверное, ей не следовало задавать этот вопрос, потому что в глубине глаз молодого человека вспыхнуло догорающее пламя, вспыхнуло – и погасло, и Элиане на миг почудилось, что в них исчез этот отличающий его от других людей удивительный внутренний свет.
– Да, – отрывисто проговорил Бернар, – у меня есть мать и три сестры. Но я ничего о них не знаю.
В этот момент дверь лязгнула, и в проеме показалось лицо охранника.
– Что, наобнимались? – грубо произнес он. – Ваше время истекло.
Когда они вернулись к своему месту, старуха поинтересовалась у Элианы:
– Ну как, понравилось? Будь я помоложе, не отказалась бы с ним пойти. Такие мужчины знают толк в любви.
Молодая женщина от смущения чуть не провалилась сквозь землю, но Бернар не обратил внимания на слова старухи – он продолжал думать о своем.
Вскоре наступило время ужина – в целях экономии заключенных кормили два раза в день, рано утром и поздно вечером. Немного погодя послышалась барабанная дробь и стук отодвигаемых засовов: привезли списки тех, кого сегодня ночью отправят в замок Консьержери, а утром – во дворец правосудия и оттуда на гильотину.
Поднялась суматоха, заключенные вскакивали с мест, бросались к решеткам и, вцепившись руками в холодные стальные прутья, приникнув к ним лицами, с замиранием сердца вслушивались в голос стражника, громко перечислявшего имена смертников.
У кого-то началась истерика, кто-то смеялся, словно безумный, многие женщины обнимались и рыдали, слышались стоны, вопли, причитания…
– Матильда Ламот! – выкрикнул стражник, и старуха, соседка Элианы и Бернара, устало поднялась с соломы. Ее лицо оставалось спокойным.
– Проклятые якобинцы, не дали мне умереть в своей постели! – проворчала она. – Это единственное, о чем я жалею. А жизнь… Да на что мне она? Человек должен жить, пока кому-то нужен, хотя бы самому себе. – Потом обратилась к Бернару: – Знаешь, ты не прав: люди никогда не поумнеют и никогда ничего не поймут. Мы умрем, на наше место придут другие – такие же безумцы, – и история повторится вновь.
И она, не оглядываясь, побрела к центру зала.
Бернар перевел взгляд на Элиану: она с ужасом в глазах смотрела на что-то видимое лишь ей одной. Молодой человек догадался, о чем она думает.
– Не надо, – сказал он, – забудьте об этом. Все дело в том, что вы очень впечатлительны, у вас слишком живое воображение…
Но Элиана не слушала, она не могла оторваться от мысленного созерцания страшных картин. Она думала о том, насколько мудро устроен мир в том смысле, что человек не знает, когда умрет, иначе он всю жизнь провел бы в ожидании этого часа и не ведал бы ни минуты покоя. А вот она не сегодня-завтра узнает, когда и как закончит свой век… И теперь, стоило закрыть глаза, как перед взором представал эшафот и холодный острый нож гильотины.
Бернар отвел молодую женщину в угол.
– Вам нужно отвлечься, – озабоченно произнес он. – Хотите, я расскажу вам про Корсику?
Элиана кивнула, и молодой человек бережно привлек ее к себе и начал говорить, тихо, спокойно и в то же время – перекрывая шум, – мало-помалу действительность отступила, перед воображением молодой женщины предстали иные картины, картины фантастического райского острова, овеянного дымкой грез и легенд.
– Я помню как сейчас тот миг, когда впервые увидел ее, эту гордую, дикую красавицу, именуемую Корсикой, землю моей мечты. Я плыл на «Короле Людовике» вместе со своим приятелем… – Он замолчал, на мгновение окунувшись в воспоминания, а потом продолжил: – Наступал час рассвета, укрывавший горизонт туман постепенно спадал, и на фоне молочно-белого неба, точно в сказочном сне, возникали окаймленные золотистым светом нежно-голубые горы. А когда мы приблизились к ним, я увидел береговые обрывы, белоснежные, словно иссушенная ветрами кость. Это был странный город, построенный и разрушенный безжалостным временем и непокорной природной стихией: белые и розовые известняки в форме башен и стен, прикрытые зарослями трав береговые ниши, гроты, таинственно зияющие, будто пасти диковинных животных, тоннели, пробитые волнами в толще мыса. Потом мы вышли на побережье к задрапированным плющом скалам и стали подниматься вверх по едва приметной тропинке среди возведенных природой бастионов, а над нами высились раскаленные от жары каменные гребни, тени которых отражались в море. С каким наслаждением я вдыхал терпкие ароматы в изобилии растущих на побережье растений: можжевельника, папоротника, лаванды, вереска, крушины! Там, среди дикой природы, по-особому ощущалась радость жизни, зарождалось блаженное чувство слияния со всем прекрасным, что дарит земля. Помню, я остановился на краю обрыва и посмотрел вниз, где в бескрайнюю даль простирались покрытые зеленью гряды гор, вились голубые ленты ручьев. Несущийся в лицо прибрежный ветер разгонял причудливые нагромождения облаков, казалось, нависавших над головой, а над морем вздымались тучи водяной пыли. Чуть выше того места, где я стоял, на выступе скалы росло небольшое деревце, одна из веток которого простиралась вперед над пропастью, словно рука, указывающая путь, и я долго смотрел на нее. Одна-единственная ветка на фоне бесконечной синевы… И в этот момент мне подумалось: «Боже, почему человек не видит малого, не замечает фрагментов жизни!» Там, на Корсике, время было особым, оно позволяло ощутить полноту вечности, и каждая минута по своей емкости равнялась многим месяцам повседневной жизни, потому что смысл некоторых вещей раскрывался сразу и вдруг, и я начинал ощущать, как время пульсирует в висках, наполняет собою каждый мой вздох и взгляд.
Чего я только там не увидел! Позднее мы с приятелем спустились в рощу каштанов, где было прохладно и очень красиво. Высокие деревья с толстыми серыми стволами широко простирали густые шаровидные кроны. Они причудливо цвели – красные стоячие цветки напоминали свечи, и оттого роща походила на празднично украшенный зал. В этих краях все напоминало что-нибудь, нужно было только уметь видеть…
Пейзаж все время менялся, каждую минуту одни впечатления сменялись другими, и было трудно уследить за собственными мыслями и чувствами. На равнине цвели золотисто-желтые асфоделины, на склонах гор виднелись оранжево-красные огоньки календулы…
После мы оказались в греческом поселении Каргез, где встретили необыкновенно красивых девушек с огромными глазами и черными косами до пояса и мужчин, сильных и выносливых, напоминающих героев Эллады… Все вокруг было потрясающе выразительным, ярким – такое не забудешь никогда.
Он продолжал говорить, а Элиана слушала как зачарованная, и ее большие глаза казались такими прозрачными, словно в них просвечивало дно души.
– Вы художник? – прошептала она. – Или поэт?
Бернар тихонько рассмеялся.
– Ни то и ни другое. Я учился в Парижской военной школе.
Потом спросил:
– Ну как, вам получше?
– Да, – отвечала она, – спасибо.
В это время какой-то человек, забравшись на возвышение в центре зала, начал громко читать стихи:
– Все пройдет, Элиана, – сказал Бернар, – и этот кошмарный сон тоже. Поверьте, вы еще будете счастливы.
ГЛАВА VI
Утро казни выдалось пасмурным и хмурым: накрапывал мелкий дождь, мостовая серой полосой уходила в туманную даль, пахло гарью и сыростью. Где-то раздавался однообразный, унылый звон. Все вокруг казалось неприветливым, мрачным и грязным: темные крыши домов, слепые окна, тусклое небо с размазанными по нему полосами туч. Порывы резкого ветра раскачивали верхушки платанов, завывали в вышине, и эти звуки были похожи на поминальный плач.
Если в самом начале страшной эпохи террора осужденных на казнь исповедовал священник, потом им связывали руки и ноги и даже завязывали глаза, чтобы им не пришлось смотреть в лицо своей смерти, то позднее, когда казни стали неотъемлемой частью повседневной жизни, уже никого не волновало, какие чувства испытывают несчастные в последние часы жизни.
Теперь их больше не связывали; мало кто решался на открытый побег, а если все же находились такие безумцы, их пристреливали на месте. Впрочем, гвардейцы добросовестно охраняли пленников и редко тратили драгоценные патроны.