– Кто знает! Позвольте еще раз процитировать Вольтера: «…случайности не существует – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие».
– Вы верите в Бога и в то же время почитаете Вольтера?
– Я не приверженец догматов – только и всего. Библия – светлый идеал, Революция – жестокая крайность. А я стараюсь руководствоваться принципом золотой середины. Основы мира незыблемы, но сам он изменчив, как жизнь и как время.
– Вы верите в судьбу? – спросила Элиана.
– Да, верю. И никогда не отчаиваюсь. Если чего-то уже не исправить, я говорю себе: «Hoc erat in fatis».
– По-моему, вы вовсе не склонны покоряться обстоятельствам.
Бернар улыбнулся.
– Нет. Просто я считаю, по возможности нужно следовать зову души и сердца. Так проще сохранить верность собственной истине. А что касается судьбы… Да, Элиана, я готов испить ее чашу до дна, будь там сладкое вино или смертельный яд.
– Вы образованный человек, – сказала Элиана, глядя на него внимательно и серьезно, – кто ваши родные?
Когда молодой человек начал рассказывать о своей семье, в его взгляде появилась таинственная глубина – память унесла его в былое, туда, где рядом с ним находились самые близкие и дорогие люди, голос его звучал тихо и задушевно:
– Мой отец – француз, парижанин. Он приехал на Корсику в 1766 году и там повстречал мою мать – она происходит из старинного, но обедневшего флорентийского рода. Отцу было тридцать шесть лет, а матери – всего шестнадцать, и он влюбился в нее до безумия. Она настоящая корсиканская красавица: высокая, стройная, темноволосая, смуглая, с огромными глазами. Не знаю, как они объяснялись в ту пору: мать плохо понимала французский, а говорила только по-итальянски. Возможно, то был язык любви, тот безмолвный язык, на котором, наверное, говорят душистые травы на склонах гор, ласкающий кожу бриз или розы в вечернем саду. Мой отец был состоятельный дворянин, офицер, и родители матери дали согласие на брак. Через год после свадьбы родился я, а в 1768 году, когда на Корсике вспыхнуло восстание против французов, отец увез нас на материк. Мои сестры появились на свет уже в Париже. Сейчас Корделии восемнадцать лет, Розалинде – шестнадцать, а Аделаиде пошел четырнадцатый. Все похожи на мать: одна красивее другой. Отец умер в 1782 году, мне тогда было пятнадцать лет. Перед смертью он сказал: «Позаботься о матери и сестрах, Бернар, – они женщины, а значит, нуждаются в защите». Он завещал мне поступить в Парижскую военную школу, и я окончил ее, получил чин поручика. – Он на мгновение замолчал, потом произнес с сожалением и теплотою: – Я очень любил и уважал своего отца. Он был строг, но справедлив, знал, что такое долг, умел заботиться о своих близких. Ну а дальше… Так получилось, что когда все это началось, я был за границей, а мать и сестры остались в Париже. От них перестали приходить письма… И я решил вернуться сюда, хотя многие говорили мне, что это бесполезно, что я безумец, что меня ждет смерть.
– Знаете, Бернар, – несколько мгновений спустя задумчиво промолвила Элиана, – когда-то один человек сказал мне, что мужчина не может жить ради женщины, что дело, идея, долг для него превыше всего. Что вы на это ответите?
Он пожал плечами.
– Я не спешу судить этого человека, потому что мне не приходилось делать такой выбор, и я не знаю, как поступил бы на его месте. Возможно, мужчина и не может жить ради женщины, но ради любви к ней, настоящей любви, он бывает готов пойти на что угодно.
– Вы ничего не узнали о матери и сестрах? – спросила Элиана.
– Ничего. В нашем доме поселились чужие люди, они понятия не имели о том, кто жил там прежде; знакомых не осталось – кто уехал, кого казнили… А попытка выяснить что-либо у властей закончилась арестом – меня задержали как эмигранта, а значит изменника, и бросили в тюрьму.
– Помните, вы говорили о цыганке? – встрепенувшись, произнесла молодая женщина – Вы не спросили ее о судьбе своих родных?
В глазах Бернара промелькнуло тревожное выражение, он мотнул головой, словно пытаясь отогнать навязчивое видение.
– Спросил. Она сказала, что они мертвы, все четверо. Если… если это так, то… я не переживу.
Сказав это, он уронил голову на руки, и Элиана внезапно вспомнила лицо Этьена, боль и муку в его глазах и то, как он говорил ей: «Вы черствая и бездушная, Элиана, от вас не дождешься сочувствия!»
– О нет, Бернар! – промолвила она, касаясь рукою его волос. – Пожалуйста, не надо отчаиваться! Поверьте, все будет хорошо!
Он поднял голову.
– Да, конечно. Простите. Вы же тоже беспокоитесь об отце. Будем надеяться, что они живы и вскоре обретут свободу. Мы постараемся помочь вашему отцу и что-нибудь узнать о моей семье. А потом… Нам нужно как-то выбраться отсюда.
Они помолчали.
– Знаете, я очень люблю Париж, – сказала Элиана, и в ее глазах промелькнула искра прежней мечтательности. – Я вспоминаю цветущие террасы и павильоны на бульваре Капуцинов, парк Монсо с его искусственными гротами, пагодами, скалами – я гуляла там в детстве с родителями и сестрой. А аттракционы на бульваре Тампль, кафе на набережной Сены! Всякий человек видит Париж своими глазами, кому-то он кажется величественным, монументальным, а другому – возвышенным, романтичным. Бывало, я шла по этим сказочным улицам, и мне не верилось, что я живу здесь, что этот город – мой. Я люблю его до слез, он – в моем сердце. О нет, я не хочу уезжать!
– У вас лицо ангела, Элиана, – прошептал Бернар, а потом внезапно взял руку молодой женщины в свою и поцеловал.
Она не смутилась и не стала препятствовать. Казалось, она впервые заметила, какие у него выразительные глаза, длинные черные ресницы, что его густые темные волосы красиво блестят, а лицо выглядит очень привлекательным…
– Если б я могла что-нибудь сделать для вас, – сказала Элиана. – Ведь вы вырвали меня из лап смерти, исцелили от страха…
– Вы можете, – ответил он, не сводя с нее взора загоревшихся глаз, – будьте моей, Элиана!
Молодая женщина молчала, она никак не ожидала, что он предложит ей провести с ним ночь, а Бернар продолжал:
– Я понимаю, вы совсем не знаете меня, но если вы испытываете ко мне хотя бы каплю симпатии…
– Мне трудно передать словами, что я чувствую к вам, Бернар, – промолвила Элиана, – мне кажется, мы знакомы давным-давно и можем поведать друг другу любую тайну. Поверьте, я знаю вас так хорошо, как никого другого, и как никому другому способна довериться вам. Я согласна разделить с вами все – и свою судьбу, и свое ложе.
Услышав это, он встал, и женщина смотрела на него снизу вверх. Тогда молодой человек наклонился и взял ее лицо в ладони.
– Но я не желаю, чтобы вы были случайной гостьей в моей жизни, женщиной на одну ночь, и потому предлагаю вам выйти за меня замуж. Вы сейчас свободны, я тоже, и если нас не смогла повенчать смерть, так пусть это сделает церковь.
Элиана не стала думать о том, хочет она этого или нет, не пыталась понять, что чувствует к Бернару, она просто знала, что не сможет поступить иначе, что-то подсказывало ей – нужно соглашаться, – и она ответила:
– Да, Бернар.
Его глаза блестели, как зеркала, таинственно и тревожно. Он опустился на колени и, целуя ее руки, произнес:
– Сегодня вам необходимо отдохнуть, а завтра, когда вам принесут одежду, священник обвенчает нас.
Потом он вновь вскинул взор, и Элиана ответила ему чуть печальной, но все же очаровательной, полной тепла улыбкой.
– А я уже не надеялся это увидеть, – сказал Бернар. Когда священник вернулся, молодые люди изложили ему свою просьбу, и он развел руками.
– Но все церковные книги разорваны для патронов, мне даже некуда вписать ваши имена. Алтарь разграблен…
– Ничего, – сказал Бернар, – ведь вы остались слугою Божьим, и храм, пусть даже полуразрушенный, – все равно святилище. Мы предстанем перед Небесным Отцом, и он отметит нас в своих скрижалях. Я не верю, что Бог окончательно покинул Францию и наш народ.
– Воля ваша, – промолвил священник, – хотя вы же знаете: нынешняя власть не признает церковный брак и даже запрещает его.
– Боюсь, меня мало волнует мнение власти! – Взор Бернара вспыхнул, и Элиана вновь ощутила скрытую мятежность его натуры. – Родители воспитали нас в католической вере, и мы не собираемся менять ее на другую даже под страхом смерти.
Взгляд священника потеплел.
– Что ж, дети мои, надеюсь, Господь вознаградит вас и дарует вам счастье!
…На следующий день прислуга священника принесла Элиане одежду: нижнюю рубашку, чистую и почти новую, серую шерстяную юбку и порядком потрепанные башмаки. Молодая женщина несказанно обрадовалась. Священник подарил ей белый шарф, забытый кем-то из прихожанок, и Элиана покрыла им голову.
Они вошли через флигель в заколоченную церковь и остановились перед алтарем.
В церкви царило невиданное запустение: потемневшие, потрескавшиеся, словно после землетрясения, стены, заколоченные досками окна, осколки витражей на затоптанном полу, разломанные скамьи. Все священные предметы были растащены, изуродованы или разбиты – сам Сатана, наверное, не повеселился бы так, опасаясь гнева Господня!
Священник воздел руки к небу.
– Ничего не осталось, Господи! Сердца и души во мраке! Вера и любовь да возродится в них! Не оставь же нас, грешных…
Молодые люди преклонили колена и осенили себя крестным знамением. Потом выпрямились, и Бернар взял Элиану за руку.
– Вы волнуетесь? – прошептал он, склонившись к ней, и она тихо отвечала:
– Немножко.
Они улыбнулись друг другу, и Элиана вдруг в самом деле почувствовала себя невестой – юной душою, входящей в светлый мир внезапно исполнившихся желаний. Стояла ясная погода, и ручейки солнечного света, просачивающиеся в щели между досками, которыми были заколочены окна, растекались по полу и стенам, золотили потолок, и Элиане не верилось, что в этот сумрачный мир наконец-то пришла весна.
«Они могут заменить летоисчисление, названия месяцев, отменить церковные праздники, – подумала молодая женщина, – и все же весна по-прежнему будет сменять зиму, а осень – лето. Никто не сумеет переделать привычный, установленный Богом порядок мироздания и не сможет остановить развитие человеческих чувств и движение земной жизни, ускользающей в глубину веков».
Мысли Элианы текли размеренно, неторопливо; как ни странно, происходящее не затрагивало глубин ее души, и возможно, поэтому молодая женщина испытывала удивительную позабытую легкость. Вероятнее всего, она еще не успела опомниться – все случилось так внезапно и быстро…
Собственно, и сейчас Элиана оставалась столь же неопытной, как и в дни девичества, ей так и не довелось испытать ни настоящей любви, ни страсти. Вполне вероятно, что романтическая влюбленность в Максимилиана де Месмея постепенно переросла бы в глубокую любовь, любовь на всю жизнь, но им суждено было расстаться, и со временем чувство Элианы притупилось. Сыграли роль и замужество, и гибель Этьена, и все последующие события. Кто знает, возможно, если бы Максимилиан вернулся, ее любовь возродилась бы, вспыхнула с новой силой, но Элиана не думала, что они когда-нибудь встретятся.
Иногда крылья памяти уносили ее в страну былого, страну грез, в те времена, когда первое большое чувство преображало обыденность, превращало ее в сказочный сон, и она смутно ощущала, что значит полюбить страстно и глубоко: стать самою собой, стряхнуть с себя все лишнее, жить настоящим и наслаждаться им во всей полноте, видеть все краски, слышать все звуки… Да, можно быть мудрым и понимать, что есть истина, а можно любить – и чувствовать это сердцем.
И сейчас, произнося слова клятвы, она не мечтала ни о чем и ни о чем не жалела.
– Скажите, святой отец, этот флигель является частью храма? – спросил Бернар, продолжая держать Элиану за руку.
Священник понял его.
– Нет, это пристройка. Вы можете остаться там на эту ночь и вообще – сколько захотите.
– Нет, мы не будем злоупотреблять вашим гостеприимством и не станем подвергать вас опасности, – сказал Бернар. – Мы пойдем своей дорогой, какой бы трудной она ни была. А вам спасибо за доброту. И за веру.
* * *
Свадебный ужин был великолепен: полбутылки вина, фунт черного хлеба, жареная селедка, чуть подслащенный, горький и мутный напиток, заменяющий кофе, и немного сушеного чернослива.
Священник оставил молодых людей одних, и они сидели за столом при свете свечи. Было очень тихо, только изредка потрескивало пламя в камине. Пахло сырой известкой и старым деревом. В маленькое окошко заглядывала луна – загадочное светило, издавна покровительствующее всем мечтательным душам.
– Помню, когда я был маленьким, однажды случайно заглянул в родительскую спальню. Мать сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. Они у нее такие же густые, как у вас, Элиана, только еще длиннее и черные, как тропическая ночь. Отец стоял возле столика и наливал вино. И вот он подал ей бокал – я вспоминаю этот жест и тот незабываемый взгляд, каким он смотрел на нее. А на губах матери появилась улыбка (много позднее я понял ее значение), снисходительная царственная улыбка, тогда как глаза ее были полны покорности, ласки и любви. Отец был суров, но он обожал ее всем сердцем, восхищался ею, боготворил и сделал бы для нее все, что только можно вообразить, и она знала это и чувствовала, сколь велика ее власть. Она видела его насквозь, а он даже не подозревал об этом. – Бернар улыбнулся и закончил: – Таковы женщины!
– А моя мама умерла в конце девяносто второго, – с невыразимой грустью промолвила Элиана. – А еще у меня есть сестра Шарлотта, но ее я, наверное, тоже больше не увижу.
– Не надо грустить, – сказал Бернар. Потом встал и направился к дверям. – Пойду принесу дров.
Когда он ушел, Элиана перебралась на кровать. Расправила одеяло и села на постель, сложив на коленях руки.
Она задумалась – о Бернаре и Максимилиане, о прошлом и настоящем, о том, что могло быть и что ее ждет. Элиане нравился Бернар, он был ближе ей по возрасту, чем Максимилиан, его юность пришлась на те же годы, и ей казалось, что она способна понять его лучше, чем Максимилиана, – тот всегда оставался для нее загадкой.
Уже живя с Этьеном, она часто представляла себе, что было бы, если б ее мужем стал Максимилиан, и много раз переживала воображаемые мгновения страсти, но наяву ей ничего подобного испытать не пришлось.
Вспоминая, как Максимилиан целовал ее на балу у маркиза де Ферьера, Элиана лучше, чем когда-либо, понимала, что все-таки он ее любил. Он не сказал ей об этом, возможно потому, что желал облегчить ее страдания, хотел смягчить горечь разлуки.
Впрочем, сейчас не время думать о Максимилиане, вот-вот вернется Бернар… Внезапно Элиане стало не по себе, ей почудилось, что она вовсе и не знает этого человека. Была ли у него возлюбленная? Какую роль в его жизни играли женщины? Какие чувства он испытывал к ней самой? Теперь было поздно спрашивать и… поздно отступать.
Бернар вернулся, положил дрова на пол у камина и подошел к Элиане. Ее шоколадного цвета глаза смотрели на него, белокурые волосы в сиянии свечи казались золотыми…
Он присел рядом и обнял ее, и приник к ней всем телом.
Первые поцелуи дали ей понять очень многое – они обожгли ее и погрузили в мир неведомых ощущений. О нет, Элиана не знала этого человека, он не был похож ни на Максимилиана, ни на Этьена! Сейчас он, казалось, был способен обуздать ветер и покорить любую вершину, он не думал ни о чем и хотел только чувствовать, желал только любить.
Он медленно, но уверенно снимал с нее одежду, а сам тем временем наслаждался вкусом ее губ, благоуханных и нежных, как лепестки роз. В кончиках его пальцев словно бы сконцентрировалась энергия – малейшее прикосновение повергало молодую женщину в сладостный трепет. Он что-то шептал ей, но Элиана не слышала, ошеломленная неожиданным взрывом эмоций. Прильнувшее к ней тело было сильным, горячим – казалось, в нем пылал огонь, который не удастся ни погасить, ни утолить; губы Бернара скользили по изгибам шеи, плеч, нежной округлости грудей молодой женщины, и внутри ее существа нарастало ощущение блаженной муки ожидания неизвестно чего, какое она изведала всего лишь раз в жизни, в объятиях Максимилиана на том памятном балу. Но тогда это кончилось так внезапно, и она не почувствовала ничего, кроме разочарования. А теперь… Поцелуи, которыми Бернар приникал к ее груди, словно бы проникали в самое сердце, а это сладкое ожидание становилось нестерпимым…