Кто-то открыл дверь ключом и поднимался наверх.
– Это мсье Этьен, – догадалась Дезире – Слава Богу! Они услышали, как он встревожено позвал:
– Элиана!
Женщины не успели откликнуться – внизу страшно забарабанили в дверь.
– Открывайте! – раздались голоса, и вот уже по лестнице грохотали чьи-то сапоги.
Женщины помертвели. Элиане казалось, будто внутри ее существа образовалась огромная черная яма, куда внезапно канули все мысли и чувства. Остался только страх, он терзал душу, и она никак не могла выйти из этого оцепенения, не могла заставить себя двигаться и хотя бы что-то соображать.
Между тем Дезире больно вцепилась в руку своей госпожи, и та почувствовала ее дыхание на щеке.
– Барышня, ради всего святого, вам надо спрятаться!
– Куда? – еле вымолвила Элиана.
– Не знаю! – служанка в панике оглянулась, отыскивая подходящее убежище. – Вот! – воскликнула она. – Сюда!
Элиана посмотрела на Дезире, как на безумную, потому что девушка показывала на большой резной шкаф, полный платьев и прочей одежды, но потом, подталкиваемая служанкой, залезла внутрь.
– А ты?
– Надеюсь, меня не тронут!
Она прикрыла дверцу, и Элиана очутилась в душной темноте. Складки платьев, шуршащие чехлы, перья и меха, запах нафталина и ароматических веществ…
Из гостиной донесся звон: похоже, на пол полетели стоявшие на каминной полке высокие греческие вазы, а возможно, и еще что-то – посуда, зеркала. Слышались вопли, потом чей-то громовой голос воскликнул: «Да здравствует нация!»
И вдруг Элиана услыхала совсем рядом густой раскатистый бас:
– Ты здесь одна, красотка?
Очевидно, ковры заглушили шаги, и она пропустила момент, когда гвардейцы ворвались в спальню.
Дезире что-то пролепетала тоненьким голоском, а потом прозвучал голос второго мужчины:
– А это чье?
Элиана зажмурила глаза и до боли стиснула кулаки. Скорее всего, гвардейцы увидели что-то из ее туалета.
– Моей госпожи, – уже более внятно, хотя по-прежнему испуганно отвечала Дезире, – но ее сейчас нет, она гостит у своих родителей в Маре.
– Теперь не будет господ! – провозгласил бас. – Революция освободила всех вас!
– Отныне вы ее слуги, – добавил второй голос, а после промолвил: – А ты хорошенькая!
Послышался звук шлепка, Дезире взвизгнула, и первый гвардеец строго произнес:
– Оставь ее, Жан, сейчас не время! Идем проверим следующий дом. Кстати, малютка, твой хозяин не прятал оружие?
– О нет! Я не знаю…
– Ладно, пошли! – услышала Элиана. – Наши уже спустились вниз.
Звук шагов стал отдаляться, и напоследок до молодой женщины донесся хладнокровный возглас: «Да он мертвый!»
А затем в доме наступила тишина.
Путаясь в одежде, Элиана добралась до дверцы и отворила ее. В глаза ударил свет, пахнуло свежестью, и молодая женщина почувствовала, как разгоряченное тело мгновенно начало остывать.
Она вылезла наружу. В глазах рябило, пряди волос прилипли ко лбу и вискам…
…Дезире стояла посреди комнаты, бессильно опустив руки. Ее лицо было изжелта-бледным, как глина. Она не произносила ни слова и только смотрела на свою госпожу ничего не выражающим взглядом.
– Что они с тобой сделали?! – воскликнула Элиана и вздрогнула от звука собственного голоса.
Служанка отрицательно покачала головой и указала на распахнутую дверь гостиной.
Там все было раскидано, попорчено, разбито. В воздухе кружился пух, с диванов и кресел свисали клочья порубленной саблями обивки.
Элиана повернулась и медленно вошла в гостиную, на полу которой покоилось что-то неподвижное, неживое. Молодая женщина приблизилась и увидела Этьена – он лежал на спине, широко раскинув руки, и его остекленевшие глаза смотрели в пустоту. Бездушная рука смерти стерла краски с его лица, изменила привычные черты, и Элиана поняла: на нем больше никогда не появится иного выражения, кроме этого – беспомощно-изумленного и страдальческого…
Пуля попала Этьену прямо в грудь, и его окрасившаяся кровью белая рубашка пылала багрянцем, будто какое-то чудовищное знамя.
Элиана ощутила вкус крови на своих губах и содрогнулась. Она не заметила, как в бессознательном стремлении заглушить подступившие рыдания вложила пальцы себе в рот и прикусила их.
Подошла Дезире и молча встала рядом.
Они взялись за руки и стояли не двигаясь, две белые фигуры, тонкие и прямые, словно свечи.
Была ночь, и мир казался черным, как зола, ввергнутым в леденящее оцепенение, в мертвый сон. И в этот миг они обе не верили в то, что когда-нибудь вновь взойдет солнце.
* * *
Минули август и сентябрь 1792 года, месяцы, на протяжении которых народ разрушал бюсты и статуи королей, монархические эмблемы и гербы, расправлялся с дворянами и духовенством, попутно сокрушая все, что попадалось под руку.
Позади было взятие Тюильри, заключение Людовика XVI в замок Тампль, окончательная победа якобинцев на выборах в Конвент и провозглашение Республики.
За два роковых месяца при полном попустительстве вновь созданного правительства народной стихией в Париже было уничтожено не менее десяти тысяч человек: священников, дворян, заключенных в девяти городских тюрьмах, сумасшедших и бродяг в Бисетре и просто тех, кто случайно оказался на пути.
На площади Карусель, близ дворца Тюильри – бывшей резиденции монарха – соорудили первую гильотину, дьявольское изобретение, машину для отрубания голов, будущую безжалостную и бездушную «королеву» Революции.
Одновременно Коммуна Парижа учредила Чрезвычайный трибунал для суда над «изменниками» и «заговорщиками».
Обращения «господин» и «госпожа» были отменены, отныне все становились «гражданами», гражданами Республики.
Недавно свершилась головокружительная победа французских войск при Вальми, и Париж пребывал в лихорадочном ликовании: впервые за долгое время люди смеялись и веселились на улицах.
Стояли ясные дни, и воздух был полон безмятежности поздней осени. Золотистый свет омывал стены зданий, сиял в оконных стеклах и водах Сены, переливавшейся в его лучах словно змеиная кожа. Небо светилось нежной голубизной, и осеннее солнце ласково грело землю. И в то же время кругом витало ощущение чего-то уходящего навсегда, какой-то пронзительной тоски. Это чувствовалось и в свежести ветра, гулявшего над кровлями, и в запахе сырости, доносившемся с набережной, и в неясных звуках, долетавших откуда-то издалека.
Элиана де Талуэ, урожденная де Мельян, девятнадцатилетняя вдова, сидела в гостиной родного дома, куда переехала сразу же после похорон Этьена, и слушала разговор родителей.
– Я не перестану считать себя дворянкой только потому, что мне велит это сделать какой-то бесчеловечный и глупый закон, – тихим голосом говорила Амалия, и в ее голубых глазах отражалась странная смесь растерянности и упрямства.
– Они думают, что уравняли нас всех; что ж, да, они правы: все мы, и аристократия, и буржуазия, и простой народ – вкусим свою долю лжи и пострадаем от неправедных деяний новоиспеченных благодетелей, – отвечал Филипп. – Когда госпожа Революция решает разгуляться, она не выходит на улицу одна, а берет с собою подружку-смерть. А та косит всех подряд, не разбирая своих и чужих.
Сказав это, он посмотрел на дочь, которая молча куталась в темную шерстяную шаль. Она выглядела осунувшейся и побледневшей, и все же отец любовался ею. Какие мягкие и в то же время строгие черты нежного, оберегаемого от солнца лица, густые, волнистые, отливающие золотистым блеском волосы, округлые маленькие руки!
Время от времени она слегка подрагивала плечами, словно от холода, и плотнее закутывалась в шаль. Она пребывала в глубокой задумчивости и ни разу не подняла глаз.
Филипп тяжело вздохнул. Ладно они с Амалией, но их юное дитя! Это жестокое время поломало ей жизнь, лишило ее счастья и любви. И настоящей свободы, что бы там ни говорили поборники новых идей!
– Они еще религию переделают, скажут, что мы молились не тому Богу, – нерешительно произнесла Амалия и затем прибавила: – Ну ничего, наши сердца и души им не одолеть!
«Все может быть, – подумала Элиана – Они хотят превратить нас в толпу, а у толпы нет разума, нет лица. Для толпы жизнь человека – ничто. Одним больше, одним меньше – какая разница! Революция примет любую жертву, Революция оправдает все! Кто знает, чем все закончится, если то, что пришло сейчас, пришло надолго. Поколение отца скоро исчезнет с лица земли, тех из нас, кто неугоден нынешнему режиму, ничего не стоит уничтожить, ну а нашим потомкам можно будет внушить все что угодно, любые идеи, можно заставить их поверить любой лжи».
В этот миг Элиана искренне порадовалась тому, что у нее нет детей.
Теперь она многое понимала, ибо ничто так не помогает взрослеть, как страдания и горе.
Она подумала об Этьене. Она хотела избавиться от него, потому что он ей надоел, хотела отдать его другой, и этой другой оказалась смерть. А она жива… Элиана вздохнула. Многие ценности того мира, в котором она прежде жила, были ложными. Раньше она почти не обращала внимания на то, что происходит вокруг, думала только о себе и о своих чувствах. Мир казался ей сценой, на которой разыгрывалась одна единственная пьеса – ее жизнь. А большинство окружающих людей исполняло роль безмолвных статистов. И другие – она знала – жили так же.
Но теперь она понимала, насколько ценна жизнь, жизнь любого человека. Она без конца вспоминала лицо Этьена и эту незнакомую, страшную неживую улыбку и чувствовала, что никогда не простит себе отношения к мужу в тот ужасный день.
Молодая женщина встала, извинилась и прошла к себе в спальню. На кровати пестрым ворохом лежали ее девичьи наряды. Элиана посмотрела на них снисходительно – как на мишурную оболочку, и одновременно – не без тайного сожаления, как на что-то непорочное и прекрасное, по воле судьбы утраченное навсегда. Прошлое должно было умереть в ней, мечты – увянуть, как лепестки роз, сорванные холодным ветром, и в то же время она понимала, что жизнь никогда не сможет стать чистым листом бумаги, на котором в любой момент можно начать писать новую историю.
И это касалось не только ее жизни, жизни всех людей, жизни страны.
ГЛАВА IV
И наконец настал 1793 год, год, когда Париж, а за ним и вся Франция заплакали кровавыми слезами, когда в душах и сердцах людей сломались все преграды, когда все мрачное, творимое в ночи вышло на свет Божий и в мире воцарились безрассудство, ложь и слепота.
Элиана и Дезире стояли в очереди в лавку за пайком хлеба. Утро было таким же как всегда: темным, сонным и очень холодным. Снег падал медленно, ровно, и в этом не нарушаемом ничем, неторопливом, непрерывном движении таилось что-то безжизненное. Серые облака затянули небо до самого горизонта, и дул жестокий, пронизывающий северный ветер.
Снег лежал лишь на деревьях и крышах домов; на мостовой он сразу таял, и она тянулась вдаль угольно-черной траурной лентой. Под ногами чавкало серовато-бурое месиво из грязи и увядших полусгнивших листьев, а от земли веяло каким-то мертвым дыханием.
Женщины вышли из дома задолго до рассвета и тем не менее оказались в самом хвосте длинной очереди, безмолвно и устало ожидавшей, когда начнут выдавать сырой, тяжелый, как глина, хлеб.
В связи с постоянно ухудшавшимся военным положением ситуация с продовольствием стала критической. Обычным блюдом была жидкая и пустая похлебка из чечевицы, а если в нее добавляли немного муки или лука, такой обед считался настоящим пиром. Мяса выдавали по фунту на десять дней, но его не всегда удавалось достать. Иногда вместо мяса предлагали селедку.
У спекулянтов можно было купить почти все, но сейчас мало кто имел достаточно денег. Курс ассигнаций быстро падал, цены росли, рабочих мест не хватало. Не помогало ничего: ни принудительный денежный заем у состоятельных граждан, ни изъятие «излишков» зерна у крестьян.
Но Элиана заметила, что, несмотря на все тяготы, в самом начале основания Республики люди жили с большей надеждой, чем когда-либо.
Филипп де Мельян говорил по этому поводу: «Можно накормить народ хлебом, а можно – идеями. Последнее и проще, и дешевле».
Мимо очереди проследовали комиссары Конвента, яркий наряд которых составлял резкий контраст с темными одеждами толпы: круглые шляпы с трехцветными перьями и развевающейся трехцветной тафтой, синие куртки с обилием республиканских украшений и коричневые ботфорты. У бедра болтались шпаги.
Они внимательно и с подозрением оглядели очередь – бледные хмурые лица, сгорбленные фигуры, и очередь невольно сжалась под этими взглядами, молчаливая и терпеливая.
Теперь люди стали говорить куда меньше и тише, не так, как во времена начала Революции, когда кто угодно мог выкрикивать любые лозунги и призывы без боязни быть арестованным и осужденным.
Отныне существовал Чрезвычайный трибунал, который имел право судить всех «предателей, заговорщиков и контрреволюционеров» без участия присяжных, и Закон о наказании мятежников, каковыми могли признать самых разных людей, практически всякого, кто произнес хотя бы одно неосторожное слово. За донос на изменника была учреждена награда размером в луидор, и люди, случалось, шарахались от собственной тени. Казалось, в человеческих сердцах осталось лишь два чувства – ненависть и страх.
Вскоре лавку открыли, и очередь понемногу задвигалась. Люди словно бы очнулись от навеянного холодом и тягостным ожиданием сна, стали перебрасываться фразами. Элиана оглянулась: до чего все похожи друг на друга, одинаково одеты и причесаны! Многие мужчины были в красных колпаках с национальной кокардой, коротких черных куртках и цветных, свободно подвязанных шарфах. Кое-кто набросил на плечи плащ из толстого сукна с красными плюшевыми отворотами. Женщины одевались в темные, узкие, слегка присборенные на поясе юбки и двубортные курточки до талии. Шерстяные шали, перекрещивающиеся на груди и завязанные сзади узлом, хотя и защищали тело от холода, но никак не могли украсить своих обладательниц, равно как и чепцы из грубого полотна, прикрывающие небрежно заколотые шпильками волосы. Элиана уже забыла, как выглядят модные туалеты и красивые вещи: вероятно, они не были нужны Республике, как и многое другое, без чего раньше, казалось, невозможно было жить. Отныне самым романтичным считался образ революционной амазонки в отделанном красной тесьмой синем платье, трехцветном поясе-шарфе с заткнутым за него пистолетом, шляпе со страусовым пером и в деревянных башмаках.
Сама Элиана носила траур и уже не только по Этьену: три месяца назад умерла Амалия, умерла от болезни, отчаяния, голода и холода, ибо не было еды, лекарств, дров – ничего. И не было веры.
Элиана еще не оправилась от этого удара и знала, что не оправится никогда. Молодая женщина чувствовала себя так, словно она уже не она. Часть ее души умерла вместе с матерью, что-то в ее жизни погасло навсегда, какой-то чистый, теплый свет, огонь, возле которого еще можно было бы отогреться.
Дезире дернула ее за рукав.
– Барышня, наша очередь подходит.
– О да, я задумалась, – ответила Элиана и поспешно вошла в лавку вслед за служанкой.
Она была так благодарна Дезире за сочувствие и поддержку! В последнее время они стали скорее подругами, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, говорили друг с другом обо всем и делились последним.
Получив по фунту хлеба, женщины вышли на улицу и побрели по Сент-Оноре, мимо монастыря Фейянов и бывшей резиденции маркиза Лафайета.
Кругом царила суета. Кое-где на мостовой танцевали карманьолу, торговали мебелью, подержанными вещами, церковной утварью, меняли хлеб на мыло и мыло на табак. Продажные девицы разгуливали наглые и довольные, они призывно улыбались гвардейцам, а те хранили мнимую невозмутимость. Носились ребятишки с экземплярами «Пера Дюшена» и «Афиши». Казалось, весь Париж высыпал на улицы, бесстыдно обнажил свои мрачные, грязные бездонные глубины.
Элиана помнила этот город другим, утонченным, элегантным, а теперь он превратился то ли в военный лагерь, то ли в огромный базар.