В этом случае, Мефистофелю приходится терять одну нить, что делает его пьяным на одну сторону. Но это легко поправимо.
— Конечно, — говорю я и убираю свои вещи в шкафчик осторожнее, чем обычно, из-за содержимого сумки. Как только гримерка опустела — кукольники ушли на сцену, а музыканты в оркестровую яму — у меня появилась возможность кое-что сделать тайком. Мысли об этом заставили мое сердце бешено колотиться.
Я должна взломать скрипичный футляр Мика.
Я беру свой набор инструментов. Сначала я должна протрезвить дьявола.
Она
Глава 4
Кардинально
Второй Акт. Слышу, как поет Мефистофель. Я пишу Кару: Пожалуйста, подтверди— е сли убить злого, то его убийство не будет считаться убийством. Это УМЕРЩВЛЕНИЕ, и будет не только законным, но и будет поощрено . Верно?
Нет ответа.
Спустя минуту, пишу снова: П ринимаю твое молчание за подтверждение. Затачиваю нож. Пиши немедля, чтобы остановить меня. 3-2-1... Ну и ладно. Погнали.
По-прежнему нет ответа.
Последнее сообщение: В се кончено. В настоящее время тащу оперную певичку за волосы к таксидермисту. Собираюсь разжиться е е чучелом и водрузить его на теле к тети Неды.
На мгновение мое разочарование из-за сопрано ослабло от переживаний по поводу Кару и того, чем она там занимается в Южной Африке, что не может ответить на сообщение. Браконьером или знахарем? Но ничего путного представить себе не смогла и снова отдалась разочарованию.
Рррр! Прохазка заставлял меня сновать туда-сюда весь второй акт, а потом стали менять декорации, и как раз тогда, когда я уж было собралась смыться, Гуго приспичило пописать, и он вручил Сибел мне, хотя я вообще не должна управлять марионетками в спектакле! Мне ничего не оставалось делать, как остаться, и когда Гуго, наконец-то, соизволил вернуться, я сбежала — обратно в гримерку кукольников, чтобы прихватить оттуда свой рисунок, а потом... и как только я собралась прокрасться в гримерку музыкантов...
— Эй. Девочка!
В дверном проеме нарисовалась Чинция Поломбо. Девочка? Вообще-то, она еще и пальцами щелкала, чтобы привлечь мое внимание. О да, так-то гораздо лучше. Она протянула мне свою пустую чашку из-под кофе, и так как она не говорит на чешском, раскатисто сказала на английском, с обильной и властной «р»:
— Быстро.
О. Я быстрая.
Если кто-то когда-либо наполнял чашки для кофе окурками быстрее, чем я сегодняшним вечером, то буду очень сильно удивлена.
— Это все, чего вы хотели? — спросила я с видом самой невинности, когда она ахнула и в ужасе уставилась на меня.
— Кофе! Я хочу кофе!
— Ооо. Ну, разумеется, — сказала я. — В этом присутствует больше смысла. Я сейчас вернусь. — И я вернулась. Я протянула ей чашку, теперь полную сигаретных окурков и кофе, и пошла дальше.
— Disgraziata! — закричала она на меня, выплеснув содержимое на пол, но я, не останавливаясь, прошла в кукольную гримерку, где сижу теперь на двух унылых диванах мрачная, из-за сорванного плана. Чинция все еще в гримерке музыкантов, где не должна быть. Ее вот-вот должны вызвать на сцену. Что она там забыла, если не считать того, что она там сейчас чертыхается на итальянском? Я упускаю свой шанс!
Телефон завибрировал. Это Кару. Наконец-то. Она пишет: Иди к таксидермисту на Ечна. У них лучше всего люди получаются.
— Идеально. Спасибо за совет. Нашла браконьера?
— К его ужасу.
— Желания?
— Джекпот с шингами. Однако, ничего мощнее.
Отстой. Она искала более сильные желания, а шинги, насколько мне известно, чуть лучше скаппов. Я пишу в ответ: Лучше, чем ничего?
— Ага. Очень устала. Пошла теперь спать. ИДИ ВПЕРЕД И ПОБЕДИ!
И снова, куда бы она ни отправилась по Южной Африке, я не могу себе этого представить. Что касаемо таксидермиста, то я обдумываю с секунду-другую, не заглянуть ли на Ечна, но потом прогоняю эту мысль. Если бы у Кару входило в привычку делать из людей чучела, то казломир Каз не топтал бы больше землю.
При мысли о Казе, и под продолжающийся саундтрек нервного сопрано, сыплющего проклятьями на итальянском, я не смогла не представить, что бы сделала в это мгновение, будь у меня безграничное количество скаппов. Нет, ну серьезно, Кару была невероятно сдержанной. Мне вот нельзя было доверять. Я бы за малейшую провокацию награждала всех и каждого зудом. Задумайтесь! С силой, вызывающей зуд (даже лучше, зуд в интимных местах) — ты хозяин любой ситуации.
Ну, может, не любой. С Миком это бы мне не очень помогло.
Короче. Я не собираюсь тратить скаппы на Чинцию Поломбо. Я сохраню их для очарования Мика.
ЕСЛИ МНЕ ВСЕ-ТАКИ ВЫПАДЕТ ШАНС ВЛОМИТЬСЯ В ЕГО СКРИПИЧНЫЙ ФУТЛЯР, ЧЕРТ ПОДЕРИ!
Наконец-то: хлопнула дверь, и послышался удаляющийся топот ног Чинции. Я взяла свой рисунок — он был свернут, как свиток, и перевязан черной атласной лентой — и пробралась к двери гримерки музыкантов. Она была приоткрыта, и через нее было видно, что там никого нет. Нет смысла ждать. Рывок и я внутри, открываю дверцы шкафчика, памятуя, что если кто-нибудь войдет, то меня примут за обыкновенного воришку. Я не знаю, который шкафчик Мика, кроме того, совершенно невозможно бесшумно открыть и закрыть металлические дверцы, так что мне остается только надеяться на лучшее...
А потом я нахожу футляр. ВСЕ В МИРЕ ЧУДО. ЭТО ЧУДО, ЧТО МЫ НЕ РАСТВОРЯЕМСЯ В ВАННОЙ.
Все в мире чудо, говорите? Спросите меня об этом еще раз в конце вечера.
Я открываю футляр для скрипки и кладу в него свиток. Закрываю футляр, захлопываю шкафчик и отхожу. Пора сматываться. Я бросаюсь к двери, огибая лужу из окурков и кофе, оставленную Чинцией, и проскальзываю обратно в гримерку кукольников, где делаю глубокий вдох. Еще один. И еще. А потом я надеваю пальто и собираю свои вещи.
И в следующее мгновение, я уже выхожу из Кукольного театра, возможно, навсегда. Чувствую я себя при этом подобно активисту Сопротивления, который только что подложил бомбу, а теперь уходит, ни разу не оглянувшись. Потому что вот как я решила: если сегодня вечером все пойдет не слишком хорошо, я сюда не вернусь. Это единственный способ, с помощью которого я могу устранить неизбежное смущение. Я никогда больше не должна видеться с Миком. Тогда не возникнет никакой неловкости, не придется краснеть.
Вообще не придется краснеть.
И вдруг до меня доходит вся реальность больше никогда не увидеть Мика и покраснеть при этом, и... мое сердце сжимается от боли. Мое сердце никогда прежде не сжималось от боли. Ему по-настоящему больно, как бывает, когда сильно ушибешься, и это застает меня врасплох. Я всегда считала, что люди все придумали. И это заставляет меня задуматься о поцелуях и фейерверках, и других вещах, которые я считала просто романтическими фантазиями. И боль возвращается, потому что вот оно — маховик пришел в движение и вскоре я познаю ту или эту сторону. Он придет или нет.
А что, если он не придет?
О Боже. А не слишком ли это кардинально? Может быть, мне стоило положиться на то, чтобы все шло привычным чередом. Я бы зверски краснела, время бы шло, а я бы все надеялась и тосковала (будучи начеку, в ожидании малейшего признака интереса с его стороны), когда же произойдет хотя бы обмен любезностями между нами. (Так значит, ты попробовала лечить женское облысение? Слышал, это меняет всю жизнь). Может быть, эта светская беседа обернулась бы приглашением на чашечку кофе... а может, я бы и дальше краснела и краснела, а ничего бы так и не происходило? Либо все кардинально поменялось бы, либо наоборот, и тогда все могло случиться, как в тв-шоу, когда между двумя персонажами есть сексуальное напряжение, которое тянется слишком долго, и тебе уже становится все равно, и все это превращается в пыль.
Нет. Я не могу довольствоваться пылью или обменом незначительными фразами. Все должно быть именно так — кардинально. А к чему это приведет, я узнаю сегодня вечером.
Мне хочется пройти за кулисы и заглянуть напоследок в оркестровую яму, но если я это сделаю, кто-нибудь из кукловодов загрузит меня какой-нибудь работой, и я уже не смогу смыться. И, тем не менее, я останавливаюсь у двери на сцену и прислушиваюсь. Слышу, как Чинция воет партию Маргариты (трагический персонаж, совращенный дьяволом на сделку). Она, похоже, справилась с приступом ярости дивы и вроде как поет очень даже ничего... для сопрано с третьего курса консерватории, поющего в кукольном театре, да пофиг... но это не то, что я хотела услышать. Я слушаю скрипку.
Вот она. Это звучание, которое поднимается из мелодии, словно луч света, прорезающий тьму. Звук скрипки сладостен, словно любовь; он настолько прекрасен, что я могу заплакать. И все мое существо трансформируется в слово «пожалуйста».
Я не верю в молитвы, но верю в волшебство, а я хочу верить в чудеса.
«Пожалуйста, приди», — думаю я за перегородкой, посылая эти слова прекрасному чистому звуку, и прекрасному, чистому мальчику, который создает его.
А потом я ухожу.
На улице снежно. Я заматываю шарф вокруг лица и чувствую своего рода умиротворение. Я сделала первый ход.
Теперь его очередь.
Он
Глава 5
Глаза-Вуду
Занавес опускается. Музыка стихает и раздаются аплодисменты, и когда я опускаю скрипку, за окном уже поджидает еще один субботний вечер, словно кот, усевшийся на забор.
Я не фанат котов и кошек. За одним единственным исключением. Вольфганг установил непомерно высокую планку, затем умерев, когда мне было десять, и с тех пор все коты для меня были лишь источником разочарования. Вот протягиваешь к ним руку, а они просто смотрят на нее, и так как они не глупы, это их поведение можно расценить просто как издевательство.
«Ага, приятель, это рука. У тебя таких в наборе две паршивицы. Рад за тебя».
И никаких тебе: «О, ты хочешь меня погладить? Давай, я подойду поближе, потому что ты мне тоже нравишься».
Значит, вот он я и вечер субботы, который просто смотрит на мою руку, пока мне не становится стыдно. Я опускаю ее и пытаюсь притвориться, что я вовсе и не хотел никого гладить. И раз за разом то, чего бы мне не хотелось, никогда не происходит. Издевка судьбы? Возможно.
Возможно, сегодня все будет по-другому. Начался вечер не ахти, но всегда есть надежда.
— Вечеринка в «Фигляре», — говорит Радан, когда мы выползаем из оркестровой ямы, и это полная противоположность надежде. Кот буравит меня глазами из-за места, где я, скорее всего, окажусь ночью, и это будет означать, что еще одна суббота, словно песок, просочится сквозь мои пальцы. Ее не будет в «Фигляре», ее никогда там не было. Не знаю, куда она ходит после работы, но мне представляются звезды и туман, и зал с зеркалами, и я тоже хочу быть там.
Мне хочется заниматься загадочными и невероятными вещами рядом с неистовой и прекрасной девушкой, которая похожа на куклу, ожившую по воле неизвестного чародея.
Неужели я о многом прошу?
Я выглядывал ее в коридоре, но не увидел. И дверь в гримерку к кукольникам была открыта, так что, проходя мимо, я заглянул и туда, но и там ее не оказалось. Неужели я ее уже пропустил? Как видимо, да.
Знаю, не за что мне винить судьбу. Я — это мой идиотизм, который просто душит меня. Почему я просто не могу заговорить с ней? Я собирался и раньше, когда мы шли в театр. Стыдно признаться, но я ждал под тентом через улицу, пока не увидел, как она идет. Всего пару минут. Ничего странного. Хотя, как бы там ни было, я не знаю, что бы ей сказал. Наверное, какую-нибудь несуразицу, вроде: «Гляди, как снежно». Или возможно: «Я люблю пирожные». (Она любит пирожные. Это одна из четырех известных мне о ней вещей. Другие: 2. ее зовут Сусанна, 3. у нее последний год обучения в Лицее, так что ей, скорее всего, восемнадцать, что означает, она молоденькая, но не слишком, и 4. от ее взгляда у человека может застыть в жилах кровь. Я видел, как это происходит, хотя и не был по ту сторону визуального контакта. У нее глаза-вуду и это чуть более, чем просто страшно. Следовательно, потому-я-с-ней-еще-не-заговорил.) Но я не сказал ничего нелепого или наоборот, потому что она резко остановилась, чтобы рассмотреть флаер на стене, и я не знал, что делать и просто пошел дальше.
Черт возьми.
Интересно, что это был за флаер. Я должен сходить посмотреть. Хотя не уверен, хочу ли. Боюсь, он только подтвердит мои подозрения, что она избегает меня.
Когда я вхожу в гримерку к музыкантам:
— Мик! — раздается голос и меня передергивает.
Чинция.
— Мииик! — она произносит мое имя так, словно это приказ: «Смирно!» А потом она оказывается прямо передо мной, и я чуть отступаю назад. Ничего не могу с собой поделать. Когда на тебя смотрит Чинция, возникает такое чувство, что на лбу у тебя красная мишень, а она целится в нее из снайперской винтовки. И хочется пригнуться, нырнуть, перевернуться, спрятаться.
— Я сегодня неплохо пела? — спросила она на английском, с преувеличенным выражением горя на лице. Все, что касалось Чинции, было преувеличенным, от подводки для глаз до ее походки, каждый шаг которой, словно сметал на своем пути невидимого наблюдателя.
— Что? А. Ты пела отлично. — Только это каждое сопрано хочет слышать по окончании спектакля. «Вы пели отлично».
— Я пережила настоящий шок, трудно оставаться спокойной, чтобы петь.
Я не собирался спрашивать об источнике шока, но она уже рассказывала мне об этом. Я у своего шкафчика, открываю его, не слишком обращая внимания, когда слышу слова «девчонка-кукольница» и тут же включаюсь в разговор:
— Что она сделала? — спрашиваю я.
— Я послала ее за кофе, а она принесла мне чашку, полную сигаретных окурков. Представляешь?!
Вообще-то, не очень.
— Ты послала ее за кофе? — Вот в это я не мог поверить. Чинция что, не видела эти вуду-глазища? — Она не девочка на побегушках. Она марионетки делает.
Чинция моргнула.
— Нет. Девчонка, коротышка.
Я киваю.
— Верно. Она самая. — Нелепо, но, говоря о ней, у меня возникают собственнические чувства. По-моему, это впервые, когда я вообще с кем-либо говорю о ней, и у меня определенно нет желания обсуждать ее с Чинцией.
— Короче, — говорю я ей, — будет у тебя твой кофе.
Она хмурится на меня.
— Она натолкала окурков в мой кофе, — говорит она, будто я пропустил это мимо ушей, и все, что я мог сделать, это постараться не улыбаться, потому что ну да, это именно то, что вы делаете для Чинции, если вы из тех людей, которые делают, что захотят. Итак, значит, Сусанна из тех, которые делают, что захотят? И это точно не сулит мне ничего хорошего, потому что, разве не заговорила бы она уже со мной, если бы я был ей интересен?
Какая трогательная пассивность. Ожидать, что она заговорит первой. Я не хочу быть таким. Я хочу быть парнем, как в кино, который, ну не знаю, выгуливает своего кролика на поводке (нет у меня кролика) и точно знает, как завести разговор. Хотя, может, если гуляешь с кроликом на поводке, тебе даже не придется ничего говорить, кролик сделает все за тебя. Не то чтобы Сусанна из тех, кто клюнет на кролика. Вот если выгуливать лису на поводке. Или гиену. Во, точно, была бы у меня гиена, мне бы, наверное, и не пришлось бы никогда начинать разговор.
Разве что: «Извини, моя гиена ест твою ногу».
Я вынимаю свой футляр для скрипки из шкафчика и открываю его, а в нем… что-то лежит. Какой-то свиток, вроде как с обожженными краями, на манер пиратских карт для поиска сокровищ. Какое-то навороченное приглашение на вечеринку, что ли? Наверное, я пялюсь на него слишком долго, потому что Чинция следит за моим взглядом, и то, что она потом говорит, меняет вес воздуха.
— Это ее! — заявляет торжественно она, изобличая Сусанну. — Коротышки. Она держала это в руках, когда я дала ей свою кружку для кофе.
Что? Сусанна? Мой мозг работает крайне медленно. Каким образом.... то, что держала в руках Сусанна... в конечном итоге, могло оказаться в моем футляре?