– Гвидо и Розэ, – говорила Энни со своим бостонским акцентом, который сейчас, за пределами Новой Англии, казался Полу необычным.
Они совершали бесцельные прогулки по окрестностям Нью-Хоуп. Энни прямо-таки влюбилась в маленькую голубую лошадку из французской эмали – «клуазоне», на которую она наткнулась в одном из магазинов. Пол знал, что она никогда не купит себе эту лошадку, хотя она и заходила в магазин раз в несколько дней, чтобы полюбоваться ею. Поэтому когда он наконец заработал достаточно денег, то купил ее сам, желая сделать Энни сюрприз. На это ушли почти все деньги, которые ему удалось сэкономить, и она сначала не хотела ее брать. Однако он настоял на своем, и Энни завернула лошадку в кусочек мягкой материи и носила повсюду с собой в сумочке, показывая всем, кого встречала. Она назвала ее Беби Блу по песне Дилана.
В середине июля родители Энни приехали ее навестить, и Пол не виделся с ней три дня. Когда же он в конце концов пришел в галерею, где она работала, то сразу же понял, что она не в себе: под глазами появились круги, и смешок ее куда-то исчез. Он ненавидел их за то, что они с ней делали: они просто губили ее.
– Они хотят, чтобы я сменила специализацию, – сказала она.
– На какую же?
– На что-то более полезное, чем искусство. – Она поправила картину на стене. – Если я останусь на художественном факультете, они не будут платить за мое обучение. Но я не могу все бросить. Мне придется врать им. – Она посмотрела на него. – Я соврала им и про тебя тоже.
– Что ты имеешь в виду?
– Я им сказала, что больше не встречаюсь с тобой. Я не сказала им, что ты здесь. Они бы ни за что не позволили мне остаться, если бы узнали.
– А как же насчет будущего? Что будет, когда мы захотим пожениться?
Энни нервно наматывала прядь волос на палец.
– Не знаю. Я не могу думать об этом сейчас.
– Они что, лишат тебя наследства, если ты выйдешь замуж за итальянца?
– Это меня не волнует, – отрезала она. – Мне от них нужны вовсе не деньги, Пол. Ты до сих пор еще не понял?
Это была правда: ей не нужны были деньги для самой себя. Она носила одежду из каких-то, как ему казалось, тряпок. Она покупала дешевый шампунь, после которого от ее волос пахло стиральным порошком, и Пол всегда, входя в прачечную, вспоминал ее волосы. Деньги имели для нее ценность только как средство, позволяющее помогать другим людям. Она лежала без сна долгие ночные часы, пытаясь решить, кто сможет лучше использовать ее деньги. В конце лета она взяла все деньги, заработанные в галерее, и устроила в ближайшей больнице вечер для детей.
Энни перестала пить противозачаточные таблетки осенью, как раз перед возвращением в колледж. Она принимала их с пятнадцати лет.
– Вредно принимать их так долго, – сказала она. – Я собираюсь попробовать эти новые тампоны. Это более естественно.
– Я могу пользоваться презервативами, – вызвался Пол.
– Нет, ты не сможешь ими пользоваться, – сказала она. – Тебе это вряд ли понравится.
После этого Энни начала использовать многочисленные и необычные противозачаточные средства и временами он втайне молил Бога, чтобы эти методы не подействовали. Он хотел, чтобы она родила ему ребенка, который укрепил бы узы, уже существовавшие между ними.
Когда они вернулись в колледж, Пол переехал в ее общежитие, в комнату этажом ниже. Размеренность их летних отношений сохранилась и в Бостоне. Так продолжалось почти до конца года, до того момента, когда родители Энни получили из колледжа документы и обнаружили, что она по-прежнему специализируется на искусстве. Когда они позвонили ей в общежитие, чтобы высказать свое мнение по этому поводу, к телефону подошел Пол. Он некстати назвал себя, думая, что это кто-то из преподавателей Энни. Вечером Энни перезвонила им, и они уже были в настоящей ярости. Пол целый час присутствовал при этом скандале по телефону, который продолжился и после того, как он, уже не в состоянии слушать кроткие извинения Энни, покинул комнату. Через несколько часов ее мать позвонила снова. Она сказала, что у отца, вскоре после разговора с Энни, случился сердечный приступ. Сейчас он в больнице, и врачи не уверены, что он выживет.
Энни не позволила Полу поехать с ней домой, и ее не было целую неделю. Она не отвечала на его звонки. Впрочем, не факт, что ей передавали его сообщения.
Она вернулась в колледж совершенно изменившейся. Между ними появилась дистанция, которую она не осознавала, и поэтому он не мог ничего с этим поделать.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, Пол. Я с тобой, разве не так? Я разговариваю с тобой.
Они делали все тоже самое, что и раньше: разговаривали, ходили в кино, обедали в кафетерии, занимались любовью, но какая-то часть Энни была ему недоступна.
В конце концов однажды вечером уже незадолго до конца учебного года он остановил ее, когда она собиралась выйти из его комнаты.
– Я не отпущу тебя до тех пор, пока ты не скажешь, что происходит у тебя в голове. – Он усадил ее на кровать, а сам сел на стол, на достаточном расстоянии, чтобы она не смогла соблазнить его, пытаясь избежать разговора.
– Мой отец чуть не умер, Пол. – Она играла серебряным браслетом на запястье. – И все это случилось из-за меня: я его довела. И теперь неизвестно, сколько он проживет. Он очень слаб сейчас. Я не в силах видеть его таким. В больнице он много чего сказал мне. Сказал, что любит меня… Ну, не такими именно словами. И он сказал, что на всем свете для него нет ничего важнее меня. Он действительно это сказал. – Ее глаза затуманились. – Он сказал, что не понимает, почему я выбрала такую мелкую цель, что его это очень расстраивает. «Искусство – это хорошо, дорогая, но ты никогда не станешь Пикассо», – добавил он. Поэтому я собираюсь сменить специализацию и уже заполнила документы.
– Сменить на что?
– На биологию.
– Биологию? Это же тебя совершенно не интересует! Она пожала плечами.
– Мне кажется, я могу этим увлечься. И я получу необходимую подготовку, чтобы потом ухаживать за больными или, может быть, даже поступить на медицинский факультет. И тогда я смогу заниматься делом, которое позволит мне помогать людям. И мой отец сможет гордиться мной. – Она снова посмотрела на браслет. – Я собираюсь бросить все эти ювелирные украшения.
– Энни…
– Отец сказал, что ты пытаешься, используя меня, выкарабкаться наверх, но что в конце концов ты только утащишь меня за собой вниз.
Ему хотелось запустить чем-нибудь в стену.
– Ты веришь во всю эту чепуху?
– Конечно нет, но я чувствую себя так, будто убиваю его, Пол.
– Это он пытается убить тебя. Он пытается сделать из тебя бледную копию самого себя, черт бы его побрал со всеми потрохами.
Она зажала уши руками, и он сел рядом, обняв ее.
– Извини меня, – сказал он. – Послушай, когда ты встречаешься со своим отцом, он как будто гипнотизирует тебя. Проходит какое-то время, и ты снова становишься самой собой. Ты делаешься нормальной сама, и наши отношения тоже делаются нормальными. Этим летом мы снова поедем в Нью-Хоуп и…
Она покачала головой.
– Я не собираюсь этим летом в Нью-Хоуп. Он замер.
– Что ты имеешь в виду?
– Мне нужно какое-то время побыть одной. Мне нужно все обдумать.
– Ты будешь со своими родителями? – Мысль о том, что она проведет с ними два месяца была для него невыносима. К концу лета они окончательно промоют ей мозги.
– Нет, – сказала она. – Я, наверное, отправлюсь путешествовать вдоль побережья. Отсюда – до Флориды.
– Что ты имеешь в виду: «Отсюда до Флориды?» С кем ты поедешь?
– Одна.
– Разве можно путешествовать одной? Что если у тебя сломается машина?
– Я поеду на попутках. Пол встал.
– Ты уже все спланировала? Ты думаешь об этом уже давно, а мне не сказала ни слова.
– Извини.
– Энни, я не могу все лето быть в разлуке с тобой.
– Может быть, это будет не так долго. Может быть, уже в первую неделю мне все станет ясно. И потом, я буду писать тебе каждый день.
Он поехал в Нью-Хоуп один. Играл в летнем театре, но неудачно. Это была первая роль в его жизни, которую он сыграл по-настоящему плохо. Поначалу Энни каждый день слала ему открытки из прибрежных городов: из штата Нью-Йорк, потом Нью-Джерси, Делавэр, Мэриленд. Она писала о море, пляжах, гротах, полностью исписывая небольшое пространство открыток, так что строчки наползали друг на друга и прочесть их можно было с трудом. Она писала, что встречает много интересных людей, и это тревожило его. Сколько среди этих людей было мужчин? Тем не менее, она подписывала открытки: «Я люблю тебя», – и он старался расслабиться, успокаивая себя тем, что она вернется отдохнувшей и свободной от влияния своего отца. Несколько раз в неделю по почте приходили коробочки, завернутые в коричневую бумагу, в которых он находил морских звезд, коньков, ракушки. Энни и ее подарки!
Но вдруг поток подарков и открыток прекратился. Он не находил себе места от беспокойства. Через пять дней, не получая ни единой строчки от нее, он позвонил ее родителям.
– Она решила остановиться на некоторое время в Северной Каролине, – ответила ее мать.
– Но… она писала мне почти каждый день, а потом перестала… и я просто думал… – Он поморщился, представляя себе торжествующую улыбку матери Энни на другом конце провода. – А где именно в Северной Каролине? – спросил он.
– Где-то на побережье. По-моему, это место называется Аутер-Бенкс.
Еще две недели прошли без единой строчки от Энни. Он был в ужасном состоянии. Когда он вставал утром с постели, его тело по-настоящему болело. Он не мог себе представить, что она его вот так оставит, полностью прервет с ним отношения. Он снова и снова перечитывал ее последнюю открытку, и «я люблю тебя» в конце казалось таким же искренним, как и в первой. Может быть, ее мать врала? Может быть, Энни в Бостоне? Может быть, она пишет ему каждый день, а ее мать перехватывает письма?
Потом Китти Хок принесла записку.
«Дорогой Пол.
Я тысячу раз мысленно писала это письмо, и оно никак у меня не получалось, но я не могу больше откладывать. Здесь я встретила одного человека. Его зовут Алек, и я полюбила его. Я не предполагала, что такое может случиться, пожалуйста, поверь мне. Уезжая из Бостонского колледжа, я думала только о тебе, но при этом осознавала, что наши отношения уже не те, что были раньше. Я все еще люблю тебя и думаю, что всегда буду любить. Именно ты научил меня, что получать – такая же неотъемлемая часть любви, как отдавать. О Боже, Пол, ты последний человек на свете, которому я хотела бы причинить боль. Сомневаюсь, что осенью я вернусь в Бостонский колледж. А также и в том, что мы когда-нибудь увидим друг друга снова. Пожалуйста, пожалуйста, прости меня.
Энни»
Он было собрался поехать в Северную Каролину, найти ее и принудить вернуться, но понял, что не хочет получить ее на таких условиях. Его начало преследовать навязчивое желание что-нибудь с собой сделать. Каждый раз, когда он вечером ехал на машине, ему хотелось пересечь белую линию и выехать на встречную полосу, а иногда он часами сидел на кухне, пристально глядя на нож для разделки мяса и воображая, как рассекает им себе вены.
Он бросил театр и на весь остаток лета вернулся домой, где сестры кудахтали над ним, а родители пытались заставить есть. Они ухаживали за ним, как за больным, как за наркоманом, которого Лишили привычной отравы, каковым он, собственно говоря, и был. И все же он не мог слышать, как его сестры называли Энни двуличной сучкой.
В Бостонской колледж Пол вернулся ходячим трупом. Он попробовался на роль в пьесе, которую ставили студенты младших курсов, но Гарри Сондерс сказал, что это безжизненно, и взял кого-то другого на роль, которую, как было известно Полу, Гарри предназначал ему. Он вообще потерял интерес к игре в театре и перешел на отделение журналистики. В ноябре одна из подруг Энни сказала ему, что та вышла замуж за Алека О'Нейла в Северной Каролине. Пол предположил, что ирландец в глазах ее родителей предпочтительнее итальянца.
И в ее глазах тоже.
ГЛАВА 19
Алек звонил Оливии по вечерам. В первый раз у него был предлог. Он вспомнил ее рассказ о том, как после публикации «Крушения „Восточного ветра“ она участвовала в презентации книги. Он представил себе ее выступающей по телевизору: спокойной, привлекательной и убедительной. Но в его воображении она говорила о маяке.
– Вы когда-нибудь думали о публичном выступлении? – спросил он, когда звонил первый раз. Детей не было, и он сидел в гостиной один, наблюдая, как солнце тает в заливе. – Мы получили много приглашений, а когда брошюра будет готова, мы будем ими завалены. Для меня одного это слишком большая работа.
– Но я ничего не знаю о маяке, – сказала она.
– Я расскажу все, что вам нужно знать.
Она нерешительно замолчала, и он подумал, не просит ли слишком многого?
– Алек, почему маяк так важен для вас?
Алек взглянул в другой конец комнаты, на боковую стену, где было десять маленьких овальных окошек с витражами. Их узор был едва различим в тусклом вечернем свете.
– Там я встретил Энни, – сказал он. – Я работал в доме смотрителей летом после окончания колледжа, а Энни путешествовала по побережью, и однажды вечером мы оказались у маяка как раз в одно и то же время. Видимо, он стал для меня своеобразным символом.
– Ну, хорошо, Алек, я согласна. Если только это не совпадает с моими дежурствами в отделении скорой помощи.
– Замечательно. – Он пробежался пальцами по подлокотнику кресла. – Между прочим, вчера я столкнулся с Полом в продовольственном магазине.
– Да? – Ее голос звучал встревоженно. – Что вы ему сказали?
– О, я просто задал ему несколько вопросов о его воображаемой жизни.
Она некоторое время помолчала.
– Надеюсь, вы шутите.
– Конечно, шучу. – Он нахмурился. – Похоже, вам вовсе не хочется шутить на эту тему, верно?
– Да.
– Не беспокойтесь, – сказал он. – Мы просто говорили о маяке.
Когда Алек позвонил Оливии на другой вечер, он уже не стал выдумывать предлог. И в следующий вечер тоже. На четвертый вечер он вернулся домой поздно после того, как отвез Клея в Дюкский университет на пятидневный ознакомительный курс. Было уже десять тридцать – слишком поздно, чтобы звонить ей, и когда он лег в постель, у него было такое чувство, как будто ему чего-то не хватает. Пустая постель вызвала ощущение подавленности, чего не было уже несколько недель. Он снял трубку и набрал номер Оливии. Он знал его наизусть.
Когда она ответила, ее голос звучал сонно.
– Я разбудил вас, – сказал он.
– Нет. Вернее да, но все в порядке.
Повисло молчание, он вдруг подумал, что они оба разговаривают лежа в постелях, и у него появилось какое-то странное ощущение. Он представил ее себе: шелковистые прямые волосы, белая кожа, зеленые глаза.
– Я сегодня отвез Клея в Дюкский университет на ознакомление, – сказал он. – Очень непривычно, что его нет в доме.
– Может быть, это как раз удачно для вас с Лейси, вы можете вместе что-нибудь придумать.
– Ха. Очень слабая надежда. – При мысли о четырех днях без Клея, который разряжал напряженность между ним и дочерью, Алек почувствовал страх.
Три вечера Оливия уговаривала его по телефону. В среду утром, перед завтраком, Алек зашел к Лейси в комнату. Она уже собралась в школу. На ней были желтые шорты – слишком короткие – и футболка из магазина спортивных товаров, в котором подрабатывал Клей. Она разыскивала в стенном шкафу вторую сандалию.
Он присел на краешек ее кровати.
– Давай организуем сегодня что-нибудь, Лейси, – сказал он, – только ты и я.
Она посмотрела на него.
– Зачем это?
– Как было раньше, помнишь? Раньше мы проводили много времени вместе.
– Я собираюсь сегодня гулять с Джессикой.
– Ты видишь Джессику каждый вечер. Ну же, давай, удели своему старому отцу немного времени.
Она прислонилась к стене рядом со шкафом, держа в руке сандалию.