Ориджиналы
NC-17
Романтика, Ангст, Юмор, Повседневность, POV, Hurt/comfort, Учебные заведения, Первый раз, Дружба
Нецензурная лексика
Миди, 42 страницы
3
закончен
Дэниел был обычным и неприметным студентом, который увлекался только живописью. Его жизнь круто изменилась, когда он поспорил, что сможет подружиться с Брендоном Вульфом - самым богатым и язвительным парнем в университете.
Эмм... немного больше нежностей, чем просил автор заявки. Заранее извиняюсь за свою любовь к флаффу.
"Акриловый мир" - бывшее название работы
Содержание
Содержание
1
2
3
Часть 1
Нью-Йорк большой, и дело даже не в его размере, а в его жителях и событиях, которыми он так богат. И, возможно, моя история потеряется в миллионах подобных, которые знал этот город; возможно, она не самая захватывающая или поучительная, но она принадлежит мне — обычному парню из маленького городка Калифорнии. Скорее всего, у вас возник вопрос: а каким образом здесь замешан Нью-Йорк? Всё очень просто — летом две тысячи тринадцатого я поступил в Нью-Йоркский университет. Я был до безумия рад, когда в мой захолустный городишко пришло письмо-приглашение в университет моей мечты. Я подал заявку в Нью-Йорк, Йель, и последним, запасным, так сказать, моим вариантом был Калифорнийский университет в Санта-Барбаре. Мне казалось, что лучше уж местный университет, чем остаться на всю жизнь в автомастерской отца. И я совсем не ожидал, что пройду отбор во всех трёх. Профессор кафедры истории искусств и наук из Йеля подчеркнул в письме, что хотел бы иметь в своих рядах студента как я. Но я недолго выбирал между Нью-Йоркским университетом и Йелем. Хоть это и Лига плюща, но… Не моя мечта. Я написал письмо с благодарностью и объяснил, что сделал выбор не в их пользу.
Университет был поистине огромным и богатым. Мне — провинциальному парню в кедах и потёртых джинсах, купленных за десять баксов, — тут было слегка неуютно. Когда я получил стипендию, то не очень-то задумывался о социальной стороне своей новой среды обитания. А вот когда я попал сюда, то в полной мере ощутил, сколько на свете пижонов и богатеньких ублюдков.
Мой учебный корпус был соединён со Школой бизнеса и экономики — словом, со зданием, где обитают мажористые детки. Там стипендиаты уж точно не водятся. Не то чтобы они как-то задевали меня — они вообще ни на что не обращали внимания. Но так уж вышло, что столовая, крытый спортзал и бассейн у нас были общие, а поэтому их надменные рожи приходилось наблюдать чаще, чем хотелось бы, что настроения особо не портило, но и не добавляло. Школа искусств и Школа бизнеса и экономики как сиамские близнецы — в каком-то месте слиплись, но всё-таки разные. И, наверное, я до самого выпуска смог бы игнорировать этих людей, если бы не Тревис. Вообще-то, я с ним мирился только потому, что с ним частенько зависал Шон. Я терялся в догадках, что мой лучший друг нашёл в этом мудаке — тот был завистлив до рези в глазах, а хуже зависти, по-моему, мало что можно придумать.
— Чёртов Брендон Вульф, — беспардонно вырвав меня из состояния анабиоза, зло прошипел Тревис, ощутимо боднув меня под столом ногой, когда мы втроём завтракали в столовой.
— Ты про кого? — сонно протянул я, вяло тыкая в котлету вилкой: я всю ночь просидел у мольберта, но так и не смог закончить работу, поэтому после завтрака собирался вновь заняться ею.
— А ты не знаешь? Ныне покойный папаша этого говнюка владелец всего западного побережья, — с нехорошей усмешкой произнёс Тревис, и вид у него при этом был такой, будто бы без этой информации я считался самым тупым человеком на земле.
— Он, что, мэр? — не понял я. Тревис раздражённо замотал головой. — Тогда какого черта ты так пыхтишь, приятель? Владелец — от слова «владеть», и если планетой он не владеет и даже мэром не является…
— Он владелец Woolf & Lee! И если ты не знаешь, скажу: самой успешной компании по предоставлению юридических услуг.
— И?.. — недоумённо выгнул я бровь, уперев взгляд в свои потемневшие ногти, под которые глубоко и надолго въелась краска. — Это ведь не делает его хозяином Нью-Йорка? — Я посмотрел ему в глаза и не удержался от шпильки: — Люди, которые сами ни хрена не могут, только и умеют, что другим завидовать.
— Это не всё. Поговаривают, что у их семьи это не единственный бизнес, — объяснил Шон, ну или пытался объяснить и нейтрализовать дым, который вот-вот обещал перерасти в настоящий словесный пожар.
Тревис возмущённо открыл рот, но поезд-то уже проехал.
— Ребят, мне пора, — воодушевлённо хлопнул я по столу и, поднявшись, накинул рюкзак. — Мне надо зайти к профессору Джексону. На втором году уже не так легко удержаться на стипендии.
— Ботан, — фыркнул Тревис. — Когда-нибудь ты сдохнешь у своего мольберта или с книжкой о Рене в обнимку. Я на твои похороны не приду — мне будет слишком стыдно за такого неудачника, как ты.
— Вот только без этого! — нахмурился Шон. — Дэнни отличный парень.
— Пока, чувак, — бросил я Шону, проигнорировав пламенную речь Тревиса, — встретимся в общаге.
— Удачи, бро! — выкрикнул тот, отчего Тревис скривился, будто сожрал целый лимон. Мы недолюбливали друг друга, но почему-то всё ещё сидели за одним столом и делили Шона, ожидая, чью сторону он примет.
Если уж мы тут созвали вечеринку с пижамами и фондю, я расскажу о своём тёмном прошлом — с него-то и началась моя любовь к искусству. В детстве я был настоящей занозой в заднице. Родители не знали, что делать с моей энергией и агрессией: они показывали меня психотерапевтам, проводили воспитательные беседы, но венцом стала моя отправка на обучение изобразительному искусству. В первое время было тяжело, непривычно и обидно, что на меня повесили такое девчачье занятие. Я передрался со всеми парнями из своего класса по ИЗО. Да там и драться-то было не с кем — жалкая парочка доходяг! Об одноклассниках вообще молчу — они шарахались от меня как от прокажённого. Но постепенно что-то начало меняться. Я был единственным ребёнком в семье и не слишком-то умел общаться с другими людьми, но потихоньку я стал заводить друзей, общаться со сверстниками. В школе я был не особо популярен, в «высшую лигу» не метил, да и девушки у меня не было. Хотя последний пункт, видимо, следует вычеркнуть, потому что я не был уверен в том, что мне нравится женский пол. Я странный: нелюдимый, когда занят своими картинами или скульптурами, и болтливый в остальное время. Не дрался я с класса четвёртого, старался всегда улыбаться, но даже и не надеялся, что когда-нибудь появится человек, который полюбит меня.
Искреннее напутствие друга порадовало, и я, всё ещё чувствуя жутко уставшим и сонным, поторопился в нужный кабинет, не переставая себя чувствовать недобитым зомби.
Мистер Джексон уже ждал меня. Моя незавершённая курсовая была расположена у окна. Размер полотна был довольно большой — это же была курсовая как-никак! — мне хотелось поразить профессора. Тот, увидев меня в дверях, расплылся в улыбке и жестом подозвал ближе.
— Отличная работа, Дэниел, — похлопал он меня морщинистой рукой по плечу. — Цвета словно живые, они играют и… В последний раз я встречал человека, который мог так воспринимать цвета, в девяносто четвёртом. Почти двадцать лет прошло… Это будет замечательная картина, как раз для летней выставки университета.
— Профессор… — неуверенно промямлил я. — Она ведь незакончена — ещё рано делать выводы.
— Тебе бы перенести её в отдельную мастерскую, вдруг кто-нибудь украдёт идею… — будто не расслышал он. — Или украдёт саму картину!
— Этой мастерской никто не пользуется, кроме нас с Вами. Здесь ведь нет ничего, кроме мольбертов.
— И это правильно! — воскликнул старый профессор. — Я преподаю историю искусств уже более тридцати лет. И скажу тебе вот что: никакие современные технологии и всякие другие новшества никогда не смогут превзойти искусство, сотворённое только лишь руками человека.
— Вы правы, — улыбнулся я, взявшись за кисть. — Я продолжу?..
— Конечно! — всплеснул он руками и засобирался. — В общем-то, я пришёл посмотреть на твою курсовую и теперь уверен, что Бренану она понравится: как ни крути — его мнение решающее.
— Спасибо за похвалу, — польщённо улыбнулся я: всё-таки было очень приятно, что такой знаток, как профессор Джексон, так лестно отзывался о моей работе.
Я надел наушники и запустил плей-лист, который почти полностью состоял из рока. Под каждый день у меня была подобрана музыка: когда мне хотелось побыть одному и, не отвлекаясь ни на что, работать — я слушал рок; когда хотелось чего-то спокойного для релаксации или картин, требующих нежности и лёгкости, — я слушал классику. Конечно, и попса была, и джаз, и кантри. Сейчас в наушниках звучал голос Брендона Ури, а я сидел напротив мольберта и смотрел на свою картину, которая была завершена лишь наполовину.
Это была кромка осеннего леса, словно я стоял у самого его края, а за ним расстилался целый мир: закатное солнце отдавало мягкой желтизной, окрашивая листья деревьев в более тёплые тона; лесная дорога, попрощавшись с последними редкими деревьями, вывела меня к бескрайнему полю пожухлой травы. Этот мир будто дышал — казалось, листья деревьев вот-вот зашуршат и последние лучи солнца соскользнут с вершин деревьев на моё лицо, а потом и вовсе скроются за горизонтом, унося с собой вечернюю трель птиц.
Я взял в руки кисть и продолжил оживлять полотно. Не знаю, сколько времени прошло, но от стула оторвался я, когда в телефоне села батарейка, с удивлением заметив, что день подходит к концу. В большие окна уже почти не проникал свет, продолжать рисовать при таком освещении было бессмысленно. Я, поднявшись с места, потянулся, как кот, и направился в столовую: стоило перекусить, чтобы не шлёпнуться в обморок у мольберта. В столовой было оживлённо, я забрал у девушки за стойкой свой ужин и направился к нашему с Шоном столику. Когда я был почти у цели, кто-то толкнул меня сзади и я с подносом полетел на стоящего рядом парня. К несчастью, был испорчен не только мой ужин — дорогая одёжка какого-то пижона тоже была испорчена. И никакой пятновыводитель не отделается от овощного рагу на белоснежной рубашке.
— О, Господи! — взмахнул я руками, с ужасом глядя на поднос, который одиноко валялся на полу. — Прости! Чёрт!
Пижон стоял с непроницаемым выражением лица, мне показалось, что сейчас он достанет пистолет и сделает из меня сито. Я наклонился, чтобы поднять поднос и собрать разбитые тарелку и чашку, но подоспели уборщицы. Друзья этого парня дико ржали, наблюдая за его физиономией. Тогда-то я и понял, что вляпался по-крупному — он всё ещё смотрел на меня своим ничего не выражающим взглядом и не двигался.
— Давай я куплю тебе новую? — нерешительно предложил я.
— Каким образом? — надменно выгнув бровь, поинтересовался он. — Выйдешь на улицу грабить старушек? Эта рубашка стоит четыреста баксов.
— Сколько? — охнул я, широко раскрыв глаза. — Да она магнит для пятен! Придётся её выбросить, да и старушек столько не найти…
— Конечно, я её теперь выброшу! — разъярённо рявкнул пижон. — А тебе я, пожалуй, откручу башку!
— Чушь, — примирительно улыбнулся я, — она слишком привлекательная, чтобы откручивать её от тела.
— Ну да… Она просто эстетический бунт по сравнению с твоим тощим телом, — окинув меня беглым оценивающим взглядом, ядовито заметил он.
— Не всем ведь рождаться Аполлонами, — невозмутимо пожал я плечами. — Ни в какое сравнение с тобой, конечно же, но…
— Оу, серьёзно? Сразу тебе скажу: не интересует — даже если на один раз.
— Какое самомнение, — презрительно фыркнул я, начисто позабыв об инстинкте самосохранения. — И это сказал парень, по уши вымазанный в рагу.
— Уёбывай! — стальным голосом припечатал он. — Прямо сейчас. Или я с тебя шкуру спущу.
— Что так злиться-то? Уёбывать так уёбывать, — вмиг растеряв весь свой боевой запал, пролепетал я и быстро смотался из столовой: что-то этот парень стал меня напрягать.
Шон догнал меня в коридоре с громким воплем:
— Чува-а-ак!
— А? — растерянно посмотрел я на друга.
— Ты в порядке? — спросил он.
— Конечно я в порядке! — возмутился я. — Почему я должен быть не в порядке?
— Это был Брендон Вульф, чувак! — Шон сделал страшные глаза.
— Что за чёрт? — не понял я.