Ни Гарс, ни Дорина не должны знать, что его уволили. Но кто-нибудь из служащих обязательно перескажет кому-то, знакомому с Тисборнами, и пойдет-поедет молва. Тисборны рано или поздно обо всем узнают. Вот уж, наверное, порадуются. Они всегда лезут со своей помощью. А как будут радоваться все его враги… Под врагами Остин, конечно, подразумевал лучших друзей. И до чего же это унизительно – все время бояться, чтобы Тисборны чего не подумали. Даже от этой зависимости он не в силах освободиться. Слава Богу, Гарс в Америке. Слава Богу, Мэтью тоже за границей, и останется там навсегда, и никакой весточки о себе не подает. Сочувствие Тисборнов – это мука. Сочувствие Мэтью означало бы смерть.
Возможно, это счастье, что Дорина по-прежнему в Вальморане. О моя маленькая плененная пташка, как больно думать о тебе и как сладко! С Дорины должно было начаться что-то новое, она своего рода пригласительный билет в мир, наполненный красотой. Ее невинность была так драгоценна для него, овладение ею он ставил себе в заслугу. Как он любил ее зависимость, даже ее робость перед жизнью была мила. Удастся ли ему когда-нибудь вновь зажить с ней в безгрешной повседневности? В этом заключалась единственная значительная цель его жизни. Но сейчас каждый их шаг только причинял боль обоим. Как же так получилось? И как получилось, что их заботы вышли на публику, так что любой может вмешаться и высказаться как Бог на душу положит? Почему им никак не удается скрывать свои горести от посторонних глаз? Мэвис забрала младшую сестру в свою страну снов, выдуманное королевство, освещенное искусственным солнцем. Но Дорина – настоящая принцесса. А вот Мэвис в самом деле – лишь вышколенная католичка из интеллектуальных кругов Блумсбери, которой не повезло в жизни. «Я найду новую работу, – думал он, – и заберу Дорину. А сейчас и в самом деле пусть побудет с Мэвис. Там она в безопасности, там они ее не достанут, там она в надежном укрытии, недоступная. А позднее я за ней приду. В этой дурацкой конторе я был чем-то вроде козла отпущения, и отсюда шли все мои неприятности. Так что, всю жизнь презирать себя из-за пухлого мальчишки в спортивном костюме?»
Жаль, потом выяснилось, что у Дорины нет ни пенни. Мир людей, обладающих состоянием, отличается от мира людей, состояния лишенных. Любопытно, что делает человек, когда у него уже ничего не осталось на банковском счете? Или когда его жизнь разбивается вдребезги? У него остались одни долги и никаких доходов. У кого можно занять? У Шарлотты? Сдам внаем квартиру, а сам перееду к Митци Рикардо, вдруг решил он. Прекрасно придумано. Таким образом можно будет что-нибудь заработать. Митци уже предлагала такой выход, когда он остался после смерти Бетти без средств, а Дорину еще не встретил. Митци в него влюблена. Он знал, что она страдает из-за его вторичной женитьбы и втихомолку радуется его неудачам. Митци была рослой блондинкой, широколицей, с зычным голосом, когда-то довольно известной спортсменкой, до того, как сломала щиколотку. Ему нравилась Митци, нравилось ее суровое согласие на простую, заурядную жизнь. Митци не оставляли подозрения, что Дорина считает ее «плебейкой», но самой Дорине такое определение, разумеется, и в голову не пришло бы. Митци окружит его лаской и заботой, именно это ему сейчас необходимо, ласки и заботы, и именно со стороны таких же, как он, неудачников. Митци не станет ни о чем спрашивать, ничего не будет ожидать. Вот и славно. Ей не придется ничего объяснять. Люди одинаково недолюбливают как отверженных, так и баловней судьбы.
Людвиг Леферье тоже принадлежал к числу тех немногих, кому Остин доверял. Казалось бы, этот американец, приятель Гарса, будет последним, с кем Остин мог бы общаться. Но вышло так, что именно с ним ему было легче всего. О Гарсе он мог говорить с Людвигом, не испытывая боли. Может, потому, что большой, медлительный американец не чувствовал, сколько скрыто горечи в общении отца с сыном? Восхищение Людвига Гарсом и трогало, и огорчало Остина. Людвиг считал его любящим отцом, гордящимся успехами сына, словно такое отношение было вполне достаточным. Несомненно, Остин был любящим отцом и гордился успехами сына. Однако в самом ли деле Гарс такой необыкновенный? Остин боялся его осуждения, но это уже иное дело. Тут и в самом деле было еще очень много неясного. Он испытывал благодарность к Людвигу еще и за то, что тот, ведя себя так деликатно и лояльно, как самый лучший друг, никак не был посвящен в его отношения с Дориной и при этом не притворялся, что понимает ситуацию Остина лучше, чем тот сам ее понимает.
«Куда я подевал фотографию Бетти?» – не мог вспомнить он, поднимая из лужицы пива свои очки в металлической оправе. Остин заботился о своей внешности, и поэтому ему было неприятно, что с какого-то времени пришлось обзавестись очками. Роясь в сумке, одолженной мисс Уотерхаус, он вспомнил, что порвал фото. Но зачем? Почему он всегда совершает поступки, совершенно лишние, которых и не собирался делать? Кафе закрывают, пора отправляться домой. Принять несколько таблеток аспирина и лечь в постель. Но после этого явится демон астмы и сдавит грудь железным обручем. Эта болезнь его не отпускает со времени происшествия с газом. Да и в любом случае послеполуденная дремота была адом, о чем он хорошо знал по тем страшным субботам и воскресеньям, когда все тело и разум наполняются тоской и страхом. Покой теперь приходит к нему только в глубоком сне, когда сознание отключается.
А что, если пойти в Национальную галерею? Может быть, Тициан, Рембрандт и Пьетро делла Франческо окажут на него то самое целительное влияние, как бывало раньше? Нет. Любая книга, даже самая замечательная, от слишком частого чтения теряет силу воздействия, и картины тоже, даже самые великие, перестают пленять. Долго удивляться можно только в молодости, когда есть силы снова испытывать восторг. И если ему казалось, что когда-то его жизнь была прекрасной, как произведение искусства, это означало, что он вспоминает детство, те безмятежные времена, когда лавина камней еще не потащила его за собой под нескончаемый смех пухлого мальчишки.
В десять лет он вынужден был научиться писать левой рукой, хотя противился этой науке всем своим существом. Он прошел в Зазеркалье и уже никогда не смог вернуться. Даже сейчас, когда уставал, писал буквы наоборот, и знакомое пронзительное чувство бессилия охватывало снова и снова. Родители-квакеры советовали, чтобы физическое бессилие он превратил в духовную силу, но он не мог и не торопился учиться. Внутренний свет рано в нем поблек. Самодовольная важность родителей была ему ненавистна. Но в отличие от Мэтью ему не удалось вырваться из их затхлой среды.
Это все было очень давно, даже бедная Бетти умерла уже так давно, и горе, которое он испытывал, превратилось в бледную тень, а пухлый мальчишка в спортивном костюме стал немолодым почтенным дипломатом. «Так вы брат сэра Мэтью?» – спрашивали люди с плохо скрытым удивлением. Пусть же этот Мэтью вечно держится подальше от него, и лучше всего, если закончит жизнь в каком-нибудь монастыре на Востоке, как когда-то мечтал, главное, чтобы о нем больше не было ни слуху ни духу. Остин уже, в сущности, сказал себе, что Мэтью умер, потому что лишь после этого душа его могла почувствовать покой.
* * *
– Грейс Леферье. Звучит неплохо. Да, очень хорошо.
– И ты совсем не жалеешь о Себастьяне Одморе?
– Я считаю, Грейс никогда не вышла бы за него.
– Мне кажется, из двух зол ты выбираешь…
– Нет, Пинки, ты ошибаешься. На мой взгляд, прекрасно звучит.
Джордж и Клер Тисборн пили кофе в своей крохотной гостиной. Джордж был государственным служащим, работал в Миллбанке и почти каждый день приходил на ленч домой. Дождь прекратился, и легкий парок поднимался от высыхающего асфальта. Возле забившейся водосточной трубы успела образоваться обширная лужа.
– И все это произошло сегодня утром?
– Да, Грейс сказала, примерно в одиннадцать.
– Вот так спокойно сообщила?
– Притворилась спокойной. А на самом деле вся дрожала. И я тоже. Давай выпьем коньяку.
– Грейс обручена! – произнес Джордж Тисборн. – Это, несомненно, знаменательный момент. – Он принес бутылку бренди. – А она не передумает?
– Она влюблена в него. До безумия.
– С ней это часто случается. Лучше бы повременить с оглашением.
– Я бы хотела, чтобы она вышла за англичанина, но и за американца тоже неплохо, к тому же он такой милый. Должна тебе сказать, что американцы не бывают просто симпатичными, они всегда очень-очень симпатичны.
– Он собирается остаться здесь навсегда?
– Да. Ему не нравится его родина. Да он и родился в Англии.
– Это хорошо. Кажется, он парень неглупый. Жаль, что Грейс не удосужилась получить высшее образование.
– Грейс знает, как ей поступать. Она не пропадет.
– Да она всегда была самостоятельной, даже в детстве не очень полагалась на нас.
И оба родителя в тишине задумались об этой тайне характера дочки, вызывающей уважение.
– А еще он красив, – заметила Клер. – Приятная открытая улыбка, прекрасные ровные зубы. Даже эта ранняя седина его не портит. Разве что говорит слишком медленно, иногда теряешь нить разговора.
– А из какой он семьи? Чем занимается его отец?
– Я, разумеется, тут же спросила у Грейс. Она не знает.
– Кажется, они небогаты.
– Кажется. Но неловко было выпытывать у Грейс сейчас, когда она в таком восторженном состоянии.
– Хм-м. А если вскользь… как ты думаешь?
– Не стоит. И мне кажется, чем скорее мы уедем на уик-энд к Одморам, тем лучше.
– Клер!
– О, Пинки, надеюсь, все будет хорошо, неудачного замужества Грейс я не переживу. Сложится ли у них все так же удачно, как у нас? Как все мучительно сложно. Мне с тобой никогда не надоест разговаривать, пусть пройдет и сто лет.
– Не беда, если они и не будут много разговаривать. Рецептов семейного счастья столько…
– По-моему, устроить надо в Аббатстве святой Марии или как оно называется, как ты считаешь?
– Ты имеешь в виду венчание? А почему не в святого Георгия, на Ганноверской площади?
– Потому что к нам ближе Баркерс, а не Гарродс, и потому, что там наш приход.
– А пастор не станет возражать? Мы там так редко появляемся. Я не был с крестин Патрика.
– Я знаю пастора, он член бридж-клуба Пенни Сейс.
– А ты уже сказала Элисон?
– Бедная мама, сейчас я ей уже не звоню, это слишком больно. Говорила с Лотти, она ей передаст.
– Ну и как Шарлотта отнеслась?
– Сухо. Удивилась, что Грейс так спешит. Бедная старая Лотти, вечно она недовольна, вечно пытается съязвить.
– Старается нам немножко досадить, это вполне естественно. Она нас любит и в то же время чувствует обиду. Отношение старшей сестры к младшей всегда бывает несколько двусмысленным, особенно когда младшая удачно вышла замуж, а старшая не вышла вообще.
– И еще добавь, не забудь, – вышла за человека, в которого старшая была влюблена.
– Если и была влюблена, то оставила все это в далеком прошлом.
– Я бы не судила слишком поспешно. Шарлотта – это шкатулка с секретом. И я не знаю, что она задумала.
– Тут нет никаких тайн, Клер.
– Голова на то и дана, чтобы задумывать нечто. Вот, например, ты, Пинки, о чем ты думаешь? Мы беспрерывно с тобой беседуем, как бы ничего не скрывая, но твое «я» для меня по-прежнему – абсолютная загадка.
Они посмотрели друг на друга. Джордж не имел никаких душевных тайн от жены. Но была одна вещь, о которой он ей никогда не говорил. Он когда-то изучал математику и хотел стать математиком. Но перед лицом чистой науки, этих ледяных утесов интеллекта, он оробел, после чего поспешно вошел в мир, в котором жить можно было в тепле, достатке и без особых тягот. Человек умный и одаренный, он вынужден был выполнять несложные задания. И поэтому не раз чувствовал, что его интеллектуальные способности не используются должным образом и судьба отняла у него надежду на славу. Жене об этом не говорил, не говорил и о том, что вечно будет себя презирать за это бегство. Однако сейчас это малодушие перестало быть таким важным, потому что к старости, когда конец жизни уже близок, многое теряет прежнее значение, даже самолюбие.
– Ты читаешь мои мысли так, будто они появляются на экране над моей головой, – сказал Джордж, отпив глоточек бренди.
– Бедная Лотти. Наверняка не раз пожалела, что решилась взять на себя заботу о маме. Скорее всего и не предполагала, что на это у нее уйдет вся жизнь.
– Это все началось так давно.
– Я помню, ты вначале думал, что мама malade imaginaire.
– С мнительности началось. И наверное, она очень удивилась, когда оказалось, что она и в самом деле больна.
– Но Лотти впряглась гораздо раньше. Интересно, жалеет ли человек, что уступил чувству долга?
– Иногда мне кажется, что она именно об этом и сожалеет. Попала в ловушку. А уж потом вышло на сцену чувство долга как оправдание.
– Да, да. Некоторые люди просто опаздывают на поезд. Бедняжка ничего не получила от жизни.
– Ошибаешься. У нее есть своя особая роль. Роль, которую некоторые одинокие играют в семьях своих друзей. Семейные люди нуждаются в одиноких. Те для них своего рода душпастыри.
– Хочешь сказать, что на общество Лотти можно рассчитывать всегда? Ошибаешься, знаешь ли. Она ненавидит свою судьбу. Она вовсе не добрый пастырь.
– И не обязательно. Речь идет скорее о чем-то символическом. О том, что ее всегда можно найти в доме: приходишь, а она там тебе навстречу выходит.
– Как домашний кот?
– Именно так. А как мама?
– Все хуже. Но угасание может длиться годами. Помнишь тот ужасный приступ, который она перенесла когда-то и все же поправилась? Все равно, ремонт и так не успеем сделать.
– Полагаешь, в будущем году в это время будем уже жить в Вилле? – «Виллой» назывался дом матери в Челси.
– Не знаю. Ты не против, чтобы Лотти продолжала там жить? Мама ясно сказала, что оставляет дом нам всем. В нижнем этаже можно было бы устроить прекрасную квартиру для Лотти.
– Если мы туда переедем, она тут же выберется.
– О Господи! Ладно, не будем заранее расстраиваться. Скажу тебе, что Вилла – великолепный дом. Как замечательно будет иметь больше места после этой обувной коробки. И больше денег. По-твоему, я похожа на бессердечную материалистку?
– Не ты ли говорила, что в хозяйстве предпочитаешь экономию? И не ты ли говорила, что презираешь богатство?
– Старею, Пинки. Меняю взгляды.
Элисон Ледгард, мать Клер, вышла замуж за неудачливого адвоката, мечтавшего быть поэтом, но так ничего и не написавшего. Сама Элисон, дочь торговца льном из Ольстера, была невестой с изрядным приданым.
– Тебе надо почаще навещать Элисон.
– Да, знаю. Но мне так больно видеть, как она исчахла, а последние несколько дней она уже и говорить не может. При всем при том ее энергия не исчезла, она в ней, но только глубоко внутри, в глазах, они просто пылают, это ужасно. И будто слышишь, как она говорит: «Я погубила свою жизнь только из-за того, что родилась женщиной». Она должна была скакать впереди отряда по степи.
– Она видела Людвига?
– Нет. Мне кажется, ей уже все равно. Как только заболела, перестала волноваться о детях. А им молодость застит глаза.
– Ах, этот ужасающий эгоизм молодых, так ранящий стариков. Но Патрик ведет себя достойно.
– Да, Патрик умеет вести себя спокойно и достойно. Подозреваю, что это влияние Ральфа Одмора.
– А Чарльз говорит, что, наоборот, Ральф из денди превратился в хиппи.
– Неужели? Но Ральф и с длинными волосами будет выглядеть элегантно.
– И все же Грейс и Людвиг должны навестить бабушку. Грейс у нее сто лет не была.
– Я знаю. Я ей прочла нотацию, по крайней мере что-то в этом роде. Она ответила просто: «Маменька, успокойся». Мне не нравится, когда она называет меня «маменька», это она специально.
– Помню, как Грейс жаловалась, что эта ужасная энергия Элисон ее изматывает.
– Я ее понимаю. Да, несомненно, они должны пойти вдвоем. Свадьба в сентябре, как ты на это смотришь? Хотелось бы знать, будем ли мы к тому времени жить в Вилле. Мне претит, что Людвиг снимает комнату у этой кошмарной амазонки, хлещущей джин.