* * *
– После стольких лет! Стыд какой!
– Я мог бы подать иск… опротестовать приказ об увольнении, – сказал Остин. – Но не хочу быть мелочным. Надо иметь достоинство.
– Безусловно, надо! Пусть видят, что ты не хочешь иметь с ними ничего общего!
– Именно. Ничего общего.
– Какой скандал! И ты пришел прямо ко мне, я так рада.
– Ты можешь мне помочь, Митци.
– Помогу, чем сумею, не сомневайся!
Остин сидел в крохотной конторе у Митци и пил кофе. Хотя лето только началось, он уже успел загореть. У него был длинный нос и длинные волосы цвета молочного шоколада, пряди которых он заправлял за уши. Лицо его выражало сейчас величественный покой, и очки в металлической оправе поблескивали многозначительно.
– Митци, скажу тебе прямо. У меня в карманах ветер свищет.
Предложение о помощи уже готово было сорваться с языка, но тут Митци вспомнила, что у нее тоже нет ни гроша.
– Мне тебя так жаль.
– Найду другое место, несомненно.
– Конечно. И намного лучше прежнего.
– Куда лучше. Но сейчас я в кризисе. Думал, что заработаю, если сдам квартиру. Цены сейчас приличные.
– Прекрасная мысль.
– Только вот мне придется приискать себе какое-то жилье.
– Переезжай ко мне, – предложила Митци.
– В самом деле? Ты согласна меня принять? Как мило с твоей стороны. Я знаю, что большие комнаты у тебя заняты постоянно. Но может быть, на чердаке найдется комнатушка?
– Ну что ты! – великодушно возмутилась Митци. – Поселишься в одной из больших комнат. Как раз освободилась.
– Но у меня нет денег на оплату.
– И не надо. Перестань молоть чушь. Мы же с тобой друзья.
– Ты не потребуешь платы? Честное слово?
Десять гиней в неделю черти взяли, подумала она, а Сиком снова отделается векселем. Ну и черт с ним, главное – Остин поселится рядом!
– Заплатишь позднее, когда сможешь.
– Как только поступлю на должность, сразу же заплачу, договорились? Конечно, тут могут быть трудности. Не хочу соглашаться на первое попавшееся. И на поиски может уйти время. Поэтому я не имею права обещать, вот в чем дело. Знаешь что, лучше… я себе подыщу место для ночевки.
– Остин, не беспокойся о деньгах. За комнату тебе не придется платить.
– Митци, ты настоящий друг. – Он схватил ее за руку, сжал, тут же выпустил и с облегчением потянулся за кофе.
Митци ощутила давнее пронзительное дружеское сочувствие и вместе с тем смутное желание огреть его чем-нибудь тяжелым. Ладони с растопыренными пальцами она положила Остину на лацканы пиджака, стараясь, чтобы они не прижимались к телу: нелепый, неуклюжий жест, каким только животное может выражать свою привязанность.
А Остин дружески похлопал ее по плечу и поднялся:
– Могу я перебраться сегодня же вечером?
– Разумеется. – Остин будет у нее дома! Под ее надзором. Остин рядом – и ночью. Каждую ночь, как прежде. – Предлагаю тебе занять среднюю комнату на третьем этаже. О, и угадай еще: кто обручился?
– Обручился?
– Ну кто?
– Кто?
– Людвиг. И угадай с кем.
– Понятия не имею, – ответил Остин, кажется, чем-то обеспокоенный.
– С Грейс Тисборн.
– Да? А откуда ты знаешь?
– Людвиг звонил утром.
– Подумать только! Не верилось, что до этого дойдет. Хотелось бы знать, что у них получится.
Митци обручение Людвига, честно говоря, не очень интересовало, ей было ни холодно ни жарко. Но когда Остин опешил, ей стало грустно. Она симпатизировала Людвигу. И знала, что Остин питает симпатию к Грейс. И к Людвигу тепло относится. Но перспектива будущего счастья молодых его явно не устраивала.
Еще минуту назад светило солнце, а тут опять полил дождь.
– Пойду сделаю пи-пи, если ты не возражаешь, – сообщил Остин. Через студию прошел в сад.
Митци пошла следом и остановилась, наблюдая. Он стал у стены спиной к ней. В наступившей полутьме он был похож на Сиком-Хьюза, когда стоял вот так уверенно на широко расставленных ногах. Во влажном воздухе резко запахло мочой. Не терплю мужчин, подумала Митци. Попросту не выношу. Не выношу.
* * *
– Клер, это ты? Это Шарлотта. Кажется, она умирает.
– О Господи! А мы тут собирались на ужин к Арбатнотам.
Шарлотта помолчала.
– Ну что ж, как знаешь. Я позвонила, чтобы ты была в курсе.
– Ты не ошиблась?
– Нет. Доктор говорит… нет, я не ошиблась.
– Хорошо. Мы сейчас будем.
Шарлотта положила трубку.
Доктор Селдон надевал пальто.
– Доктор, не уходите. Пожалуйста, не уходите.
Сдерживая неудовольствие, доктор снял пальто.
– Я сделал все, что мог, мисс Ледгард.
– А если это один из тех ужасных приступов? Вы сами говорили, что если приступ, то надо сделать укол… ну понимаете… чтобы ей облегчить…
– Сестра, закройте дверь, – приказал доктор.
Сестра Махоуни закрыла дверь комнаты Элисон. Прежде чем дверь закрылась, Шарлотта успела поймать взгляд Элисон, устремленный в ее сторону. Она смотрела одним глазом, но в нем было сосредоточено столько осознанной ярости, что Шарлотта почувствовала, будто ее пронзила стрела. Почему она произнесла эти слова в присутствии Элисон? Еще утром постеснялась бы. Но по мере того как проходили часы, она начинала воспринимать мать как нечто отдаленное, как корабль, все дальше отплывающий от берега. В какой степени этот гаснущий разум способен еще воспринимать мир?
– Она ведь уже не слышит и не понимает?
– Не знаю, – ответил доктор. – Но думаю, что помогать ей не требуется. Вскоре все свершится естественным образом.
«Только бы все произошло спокойно. Если с мучениями, я тоже не выдержу», – подумала Шарлотта.
– А если будет мучиться? Пожалуйста, останьтесь.
– Сестра сделает все необходимое.
– Вы хотите сказать, что сестра сделает укол… чтобы помочь?
Слово доктора, повторенное Шарлоттой, прозвучало странно, словно предстояли роды, а не смерть. Но смерть – это тоже борьба за что-то, и тут тоже нужна помощь.
– Нет.
– Нет?
– Нет необходимости, – уточнил доктор.
– Будьте добры, посидите здесь. Может, хотите перекусить? Еще немного. Сейчас все кончится, вы сами сказали, все останется позади. Сейчас приедет сестра с мужем. Он собирался с вами поговорить. – Эту причину Шарлотта выдумала. Может, доктор заинтересуется.
– Ладно. Подожду.
– Может, хотите чаю или чего-нибудь покрепче?
– Пожалуй, чаю.
– Сестра, будьте добры, заварите чай для доктора. Я посижу около нее.
Шарлотта вновь открыла дверь. Сиделка поднялась с края кровати.
– Разрешите позвонить? – попросила она.
– Да, пожалуйста.
Сиделка вышла. Это была ирландка, рыжеволосая, широколицая, с карими глазами, очень молодая и совершенно равнодушная к драме, в которой принимала участие. Сегодня один умирающий, завтра другой. Умелая и предупредительная, мыслями она так далека от этих людей; все они, кроме доктора, для нее вне реальности.
Шарлотта опустилась в кресло у кровати. Лицо матери было искривлено, теперь уже, наверное, больше страданиями души, а не тела. Душа тоже терпит родовые муки. И возможно, в час кончины эти муки становятся нестерпимыми. А может, душа, сжалившись, отлетает первой? Один глаз был плотно закрыт, другой болезненно широко распахнут, и в нем поблескивала влага, быть может, от непролитых слез, в этом глазу жило, в полную силу жило сознание. Вчера Элисон плакала, и это было страшно. Сегодня слезы ушли внутрь. Слышала ли она те слова? Даже из-за закрытой двери Шарлотта слышала, как сиделка разговаривает по телефону со своим парнем, сообщает ему, что завтра у нее выходной. «Я тоже, – подумала Шарлотта, – завтра буду свободна».
Ужасный день, ни минуты покоя. Кажется, впервые за весь день удалось присесть. Теперь уже все решено, все приготовлено. Оставшееся – за Элисон. Столько суеты. И вот наконец тишина. Элисон смотрела на дочь. Открытый глаз всматривался в нее не с любовью, не с ненавистью, даже не с тревогой, рождающейся из страха, а с неким чистым созерцанием. Как у малого ребенка, смотрение на мир стало, наверное, самоцелью. Она видит меня, поняла Шарлотта, наконец-то… Какой бред, она ничего не видит, ничего не знает, вообще ничего.
– Как ты, мама? – спросила она. Сам вопрос прозвучал бессмысленно, деревянно, тупо.
Элисон пробормотала что-то, какие-то слова. Она и раньше пыталась выговорить что-то похожее. Как будто слово «древ…».
Шарлотта посмотрела на окно. За ним виднелось темнеющее вечернее небо. Под окном когда-то росли две липы, но их срубили. Элисон так хотела, и Шарлотта устроила. Потом Элисон стало жаль, и она все повторяла: «Мои любимые деревца, бедные деревца, погубила я вас». Шарлотта сурово осуждала такую сентиментальность. Столько на свете вещей, куда более важных и достойных жалости.
– Без деревьев лучше, – сказала Шарлотта. – Больше света.
Мать снова пробормотала что-то.
– Больше света, – повторила Шарлотта. – Лучше.
Боже, спаси меня сейчас от жалости к ней, взмолилась Шарлотта, потом пусть, но не сейчас. Уходи, уходи с миром. Бедная, бедная мамочка. Она прожила хорошую жизнь, но какое теперь это имеет значение, да и так ли это было?
– Тебе удобно? – спросила Шарлотта. Коснулась подушки, коснулась тусклых волос лежащей, в последнее время постоянно распущенных, что иногда в полумраке делало ее похожей на девушку. Уже ничего нельзя сделать. Она даже подушку не пыталась поправить. Даже подушку поправить, и то ни к чему. И нести еду тоже не надо, хотя уже время ужина. Ей уже не нужна еда, как странно. Хотя сознание еще тлело, многолетний порядок жизни рухнул. Ничего нельзя сделать, дела закончены. В это с трудом верилось. Странное чувство, как после экзаменов, когда книжки, так прочно соединившиеся с повседневностью, можно навсегда поставить на полку. Господи, не дай мне поддаться жалости… убереги меня от сострадания, еще будет время.
– Мисс Ледгард, чай будете пить?
– Нет, сестра, спасибо. Кажется, кто-то звонит. Посидите минуту, я пойду открою.
Шарлотта вышла в коридор. Доктор отворил дверь. Вошли Клер и Джордж, за ними Грейс.
Зачем Грейс пришла, с досадой подумала Шарлотта. Равнодушная зрительница, не более.
– Лотти, дорогая! – громким шепотом произнесла Клер. Она плакала.
– Моя дорогая, – подхватил Джордж. Сжал Шарлотту за плечо. Ладонью прикоснулся к ее щеке.
– Как она? – снова прошептала Клер.
– Снимайте пальто, – произнесла Шарлотта самым обычным голосом. Целый день сражаясь то с жалостью к матери, то с болью, то с ненавистью, сейчас она уже не находила сил на волнение. Да как смеет Клер плакать!
Пришедшие положили пальто в холле. Под пальто они оказались в вечерних нарядах – Джордж в строгом костюме, Клер в чем-то восточном, длинном, зеленом, шелковом, с черной вышивкой. Грейс, не сняв светлого пальто, сунула руки в карманы и прислонилась спиной к двери.
– Красивое платье, – машинально заметила Шарлотта.
– Благодарю, Шарлотта, милая.
Старая песенка.
– Мне сказали, что вы хотите о чем-то поговорить со мной, – обратился доктор к Джорджу.
– Я? А… Да, – ответил Джордж, невольно подчиняясь суровой мужской манере доктора. – Как… э-э… самочувствие? Удастся ли на сей раз вернуть ей сознание? Помню, тем разом…
– На этот, боюсь, не удастся, – ответил доктор, после чего вдвоем с Джорджем прошел в гостиную. Потому что столовая теперь превратилась в спальню больной. Шарлотте приходилось обедать в каком-то подсобном помещении. Слуг не было, а Перл, приходящую домработницу, Элисон уволила, потому что ей показалось, что та украла старинную ложечку, которая позднее отыскалась под диваном. По дому все приходилось делать Шарлотте.
– Лотти, ты, наверное, намучилась ужасно? – вполголоса спросила Клер.
– Не особенно. Пойдемте к ней. Хотя она никого уже не узнает.
Шарлотта отворила дверь, и перед вошедшими возникла Элисон, лежащая высоко на подушках. Сиделка включила ночник. На столике возле кровати, словно жертвенные приношения, поблескивали бутылочки, и было много цветов, даже слишком много. Чем-то похоже на индуистский храм, когда-то виденный Шарлоттой на снимке.
– Мама, Клер пришла к тебе.
– Мамочка, – проговорила Клер. Она никогда раньше так к матери не обращалась.
– Не расстраивай ее, – вмешалась Шарлотта.
Клер приблизилась к умирающей и села в кресло, придвинутое сиделкой. Взяла Элисон за руку и тут же отпустила. Шарлотта поняла почему. Рука была почти мертвая.
Элисон медленно повернула голову. Теперь она, наверное, видела дочку одним глазом. Губы ее зашевелились, она старалась что-то сказать.
– Что она говорит? – попыталась разобрать Клер. – «Устала»?
– Не плачь, Клер. Перестань.
– Прости, Лотти, ты умеешь держаться. А я не вынесу.
– Ну так иди. Ты просила в случае чего сообщить, я сообщила. Попрощайся и иди.
– Как я могу… попрощаться!
– Клер!
– Не сердись…
Открытый глаз напряженно смотрел на Клер, обмякшие губы шевелились.
– Древ, – сказала Шарлотта. – Она говорит – древ… деревья.
– По-моему, нет. Что ты, мама? Скажи мне.
– Может, я попробую? – вмешался Джордж. – Элисон, посмотри, это я, Джордж.
Вошел доктор и остановился возле дверей рядом с сиделкой. Джордж наклонился, всматриваясь в искривленное старческое лицо с некоторым интересом. Эффектная пара, подумала Шарлотта. Густые волосы Джорджа припорошены красивого оттенка сединой. Несмотря ни на что, он выглядит моложаво, уверенно и празднично. Сейчас полон заботы о больной, но вскоре снова вернется к своим акциям и ценным бумагам. Клер, хотя и постаревшая, тоже хороша собой, с лицом, одухотворенным заботой и болью, без этого свойственного ей самодовольно-радостного выражения. Только волосы, покрашенные в насыщенный каштановый цвет и старательно уложенные, своей изысканной волнистостью напоминают, что она собиралась на приятный званый ужин.
Элисон делала усилия, страшные усилия, так что подрагивало веко открытого глаза.
– Что она говорит? – спросила Клер. – Ведь она что-то говорит.
– Зовет священника? – предположил Джордж.
– Нет! – возразила Шарлотта.
– О Боже, может, нам лучше…
– Доктор, как вы считаете? – спросил Джордж. – Достаточно ли она понимает, чтобы…
– Вполне возможно, – ответил доктор. – Наверняка не скажешь.
– Наверное, тогда мы должны… – начала Клер.
– Не говори глупостей, – прервала Шарлотта. – Она не могла сказать «священника». Никогда этого слова не употребляла.
– Но ведь какое-то время она увлекалась католичеством, – напомнил Джордж.
– Никакого увлечения католичеством у нее не было, – возразила Шарлотта. – Она испытывала отвращение к католичеству. Мама, ты не хочешь, чтобы пришел священник, правда? Ни за что не хочешь.
Взгляд открытого глаза переместился на Шарлотту, губы дрогнули, а лицо исказилось от внутреннего напряжения. Шарлотта застыла, стараясь не показать, что задыхается.
– А по-моему, она именно этого просит, – настаивал Джордж. – Она посещала какое-то время одного священника.
– Они обсуждали вопросы благотворительности, а не религии.
– Об этом мы не знаем, – сказала Клер. – И не должны пренебрегать своими обязанностями. Надо позвонить священнику. Как его имя… сейчас, дайте припомнить… отец Менелли.
– Католический священник в этот дом не войдет, – заявила Шарлотта.
Наступило молчание.
– Но если она хочет… – огорченно произнес Джордж. – Вы согласны, доктор?
Он уже не наклонялся над больной, а стоял выпрямившись, серьезный, полный стремления выполнить долг.
«Что я плету, – подумала Шарлотта. – Я ведь совсем не то хотела… хотела… ее защитить… никаких святош, бормочущих молитвы и кропящих над ее головой… Нужно сохранить достоинство… Пусть ее смерть будет достойной… не превращать уход в посмешище».
– У нее есть духовник? – спросил доктор.
– Нет, – ответила Шарлотта. – Она воспитывалась в семье методистов, но уже много лет не посещала церкви, ни методистской, ни какой-либо другой.
– Тут есть местный пастор, человек, по-моему, симпатичный, – заметил Джордж. – Его зовут Инстон. Ну так как?
– Но ведь она не сказала «священника», – не сдавалась Шарлотта.