Ну я понаблюдала, что туда и оттуда действительно – толстенькие девочки шныряют. Пышки. Туда – прямо бегом, каблуками топают, несутся, голодные, злые, а оттуда – медленно, лениво, что-то дожевывая на ходу. Улыбаются и добрые. И там, наверное, у входа сидит менеджер и каждую взвешивает на электронных весах. Кто больше 70 кг, тому скидки: семь процентов – на блины, кулебяки, расстегаи и пельмени. А на булки – десять. Кто – 100 кг и выше, тому вообще десерт за счет заведения. И комплимент в виде ликеру к чаю. А кто меньше 70 кг, того позорят, смеются над ними прямо у входа и выгоняют. Еще унижают и срамят вслед… Обзывают даже. Скелетиной.
Так я и не решилась туда войти. В «Пышечную»…
Сумка
В гардеробной роюсь в сумке. Роюсь – ничего не могу найти. Там, глубоко в сумке, звонит телефон. Нет телефона. Звук есть, аппарата нет. Шарю, шарю… Сломала ноготь. Все вокруг с таким интересом: ну детектив, ну фантастика прямо у них на глазах. Ни телефона, ни моего диктофона для работы, ни даже расчески, которая всегда вот тут, под рукой, почему-то не обнаруживаю. Ничего нет… А телефон звонит… Таня Липтуга говорит: «У меня тоже есть такая сумка. Сумка-космос, там, внутри, черная дыра». Подозреваю, и не одна.
А Р. Г. своим бархатным хрустящим голосом:
– А эсли правэсти в вашу сумку сувэт?
Шляпа
«Как не стыдно», – обсуждаем мы с ма, когда смотрим бездарный рекламный ролик. И вспоминаем, какие прекрасные сюжеты рекламировал банк «Империал». Уже банка того нет, а сюжеты в памяти… Кто их делал? А социальные ролики. Где Гердт… «Не плачь. Я люблю тебя». Где девочка на роликах и старший Ефремов в роли водителя троллейбуса.
И где «Помаши маме!» у Мавзолея. И где ссорятся двое. И она выходит из машины, хлопая дверцей, а он от бессилия выбрасывает вслед прямо на мостовую ее шикарную шляпу…
Потом Надя, секретарша предисполкома, носила такую шляпу несколько лет. Подобрала, наверное. Ту, с мостовой…
Муха
Котик моей сестры Мотя вчера разговаривал с мухой. Март еще, но придурочная муха очнулась, сидит, полуобморочная, на раме окна, глаза трет, выбирает – то ли помереть окончательно, то ли еще пожить, то ли опять заснуть, то ли поразминаться и пожужжать в этом теплом гостеприимном доме.
А котик Мотя, потрясенный ее красотой, ей тявкает: «Мняк! Мьярк! Эй! Спускайся! Поиграем! Ну? Ну?! Иди сюда! Я – тут! На голос иди! На голос!»
И Тане, сестре, жалуется: «Она не хоооооочет! Не хоооочет онаааа!!! Процииивная!»
И в отчаянии кидается на диван всем своим мохнатым пузом, прямо в подушки с жалобным м-мявом: «Меня никто не лююююбит! Даже она (оглянулся и мотнул в муху головой) не хочет со мной играаать…
Дайте хоть поесть!..»
Свитер
Недавно был такой мороз, что сосед наш Михалыч сломал свитер. Его жена Тоня выставила во двор сушку с бельем свежестираным, свитер толстый, домашней вязки Михалыча висел, радостно по-весеннему капал, потом заскучал и замерз. А Михалыч хотел идти в Пенсионный фонд нарядным, в свитере. Он во двор выскочил, свитер цапнул с сушки, а тот в дом не влазит – растопырился рукавами, стучит по двери. Михалыча жена этот свитер повесила так вольно, как степь, широко. Как будто свитер, как крылья, руки гостеприимно развернул: «Оооо! Кого я вижу!» Ну типа.
Михалыч свитер за пузо взял, а свитер «Оооо! Кого я вижу!!!» Михалыч рукава к бокам прижал, вроде как сложить пытался, и один рукав отломился совсем. По плечо.
Нет, я сама не видела, я в это время в Одессе была, а Михалыч рассказывал. Стоит в жилетке, из нового свитера сделанной, и руками показывает, какой свитер у него был приветливый: «Оооо, кого я вижу…»
Путильская ватра
рассказы
Путильская ватра
И ведь сотни раз предупреждали, перестань уже…
И ведь сама убеждалась не раз, что придуманное мной обязательно материализуется. В особо изощренной форме. И писала уже об этом себе в назидание. Нет. Меня все несет и несет.
Вот смотрите… Только-только опубликовала текст «Приходите, бургомистры…» в Живом Журнале. И почти тут же в журнале «Фонтан». А потом еще в какой-то периодике опять – «Приходите, приходите…».
Ну и вот накликала… Бургомистры, они ведь тоже люди! Раз так настойчиво зовут: «Приходите! Приходите, бургомистры…», он и пришел. Наш бургомистр. Раз зовут. Пришел.
То есть сюжет, как всегда, материализовался. И как всегда – в особо изощренном виде.
Рассказываю… В Путиле – есть такой в Черновицкой области карпатский поселок Путила, – в Путиле был праздник «Путильска ватра». То есть путильский костер. Но это не звучит в переводе, потому что костер – это костер. А ватра – это совсем другое, хоть и тоже огонь. Это такой символ домашнего очага, огонь, который разжигают пастухи вдали от дома. Иногда он маленький, уютный, на нем варят кулеш или бануш, рядом с ним греются ночами, наигрывая на окарине или сопилке. А иногда он огромный, нарядный и буйный, когда пастухи празднуют день выхода на полонину и танцуют вокруг него «Аркан». Поэтому и праздник так называется – «Путильска ватра». Словом, это день, когда пастухи выгоняют стада на пастбища.
И в этот праздник наше районное начальство тоже собрало своих овец-сотрудниц и тоже поволокло их на летний выпас. Обычно они тусуются там пару часиков со скучающими, но суровыми минами – «мы-городское-начальство» – и оживляются только на словах «извольте откушать», где их и покормят, и нальют, а чего ж, от щедрот-то гуцульских… Дамы наклюкаются и уже в автобусе добреют.
Я приехала отдельно. Не смотреть, не наблюдать. А побыть. Чтобы понаслаждаться. Чтобы порадоваться. Душой отдохнуть.
Так вот, приехала в Путилу, начался дождь, и он то лил бешено, истерично, лупил молниями рассерженно, то немного успокаивался, но все равно капризничал и капал по чуть-чуть, потом опять набирался сил, вздыхал и хлюпал своими тучами, пыжился, обиженно дулся и опять начинал изливаться и рыдать от души.
Машину мы оставили далеко и шли пешком. И навстречу нам ехали всадники, и лошадки были нарядные, украшенные как будто на конкурс «Мисс Лошадь», одна краше другой, все в косах, лентах, цветах, плетеных ярких шнурах. Загляденье. И я раззявила варежку и любовалась такой красотой. И один юный легинь, увидев мою запрокинутую завистливую и восхищенную физиономию, привстал в стременах в своем ярком гуцульском наряде – вышитом кептаре и в постолах, – снял шляпу и с коня своего поклонился мне с достоинством и гордостью. И я завертела головой вокруг, завопила: «Вы видели? Видели? Это он мне! Это он мне поклонился!»
А по полю, где там и сям были расставлены палатки с сыром, колбасами, банушем, мамалыгой и всякими другими национальными кушаньями, ходило наше областное начальство. Засвидетельствовать. Ну и представители местных ведомств рядком выстроились по предполагаемому маршруту областных властей и стояли, чуть прогнувшись. А мне, любопытной, кто-то: «В сторону! Отойдите в сторону, сейчас СЮДОЙ губернатор пойдет! И другие представители».
Я пожала плечами: зачем мне губернатор и другие представители. Мне это не надо! Я скромно в сторонку отошла, стала музыкантов заводных слушать и приплясывать даже. А эта компания как раз мимо меня и промаршировала. А перед ними какой-то клювастый в сером костюме, мокрый уже от усердия и дождя, мне опять же: «В сторону! В сторону!» Я опять пожала плечами и решила не в сторону, а вообще куда-нибудь подальше. (Не туда, куда вы подумали.) Словом, я сделала шаг назад, чтобы выпасть из толпы, и наступила кому-то на ногу. Сначала я увидела модный светлый башмак с дырочками под своей сандалией, потом, как в кино, светлую брючину, потом льняной аккуратный рукав сорочки на крепкой сильной молодой руке, а потом… круглое, сияющее, радостное лицо мэра города Черновцы… (То есть бур-го-мист-ра, дорогие мои. Да!) Пока я, как видеокамерой, вела взгляд от башмака вверх к лицу, я, не останавливаясь, извинялась. Сначала на модном молодежном башмаке я вскрикнула: «Ой, извини, брат!»; на коленке в выглаженной брючине: «Ой, простите, молодой человек!»; на рубашечке: «Йой, выбачтэ!»; потом, когда увидела лицо Мыколы Трохымовыча, воскликнула: «О! Здрааасте!!!» И даже забыла, что плотно стою ногой не в грязи, а на чистеньком. И он, славный человек, благодушно выдирая свой белый, испачканный мною башмак из-под платформы моей сандалии (дождь был, говорила? И кругом болото, жижа и грязь), весело отмахнулся: «Та лааадна… Чево там…» И пошел дальше. Но потом (как говорят, сильный респект вам, господин бургомистр!) он вдруг вернулся, взял меня за руку и покачал головой: «Так не годится! Давайте-ка и я теперь вам на ногу наступлю».
«Ну давайте…» – помрачнела я. Мэр – парень спортивный, но не худенький.
Но он прямо как Махмуд Эсамбаев легонько-легонько, невесомо протанцевал на рантике моей сандалии и объяснил: «Это чтоб мы не поссорились!»
Слушайте, я чуть не кинулась его обнимать, нашего бургомистра. За то, что мы не просто потоптали друг другу ноги, бургомистр и я, а с прекрасной целью – чтобы жить в мире и дружбе и чтобы не ссориться. И распрощались, довольные друг другом, в грязной обуви, но миролюбивые.
И Николай Трофимович, наш бургомистр, пошел себе дальше вслед за губернатором. А я вернулась к оркестру. Там вообще происходило что-то феерическое. Эти замечательные хлопцы – труба, аккордеон, саксофон и барабан, – подпрыгивая и радостно подвизгивая и покрикивая в такт, темпераментно жарили молдавскую сырбу. А под нее танцевали абсолютно все – несколько развеселых кругов. В середине – какие-то беззаботные парни в кипах, по-видимому, гости из Израиля, выделывали кренделя ногами внизу и руками вверху; в среднем кругу – жители какого-то цыганского села, все в золотых зубах, атласных рубахах, широченных многослойных юбках, изгибались, притоптывали и трясли плечами, а в самом большом внешнем круге, сцепившись руками, отплясывали вместе гуцулы, и молдаване, и гости неопределенной национальности, и я в своих исторических сандалиях.
Недаром же писал наш мудрый М. М. Ж.: от количества наций количество праздников только увеличивается – размышляла я, весело подскакивая под музыку вместе с темпераментной старушкой в цветастом фартуке с одной стороны и молодым высоченным и уже немного хмельным пареньком – с другой. Эти двое, мои друзья по танцам, подмаргивали всем вокруг, вскрикивали в такт и подбадривали меня: мол, давай-давай, не стесняйся. Здесь все – СВОИ.
Но как только закончился этот танец, ко мне подлетела незнакомая разъяренная дама. И заверещала. Я тут же вспомнила ее укоризненный взгляд, когда топталась на туфле Николая Трофимовича.
Слушайте, я вам говорила, что терпеть не могу фальшивых блондинок? Говорила?
Так вот, она, видимо, чиновница из мэрии, заорала, перекрикивая музыкантов, которые завели новую мелодию: «Вы что себе позволяеце? Вы хоть зна-а-аеце, КОМУ вы на ногу наступили? А? Я прям умираю, что вы тут творице!!! Нет, я прям умру сейчас, какая вы нахальная! Какая вы наглая! Как вы смели с ним так разговариваць?! Нет, я просто умру сейчас! Вы хоть знаеце, кто это был? Вы хоть знаеце?!»
Все, кто со мной давно знаком, например мой муж и дети, мои друзья, моя мама, немедленно закрыли бы мне рот. Ладонью, куском сыра, поцелуем, в конце концов. Но я стояла одна-одинешенька, с сожалением поглядывая на своих товарищей по прыганью под национальную музыку, стояла перед этой вроде бы умирающей, но очень энергичной чиновницей.
«Вы хоть знаеце?!» – продолжала она, размахивая рукой перед моим лицом.
«Знаю, знаю, – ответила я. – А ОН знает?! Он знает, кому ОН на ногу наступил?» – смотрела я честно прямо ей в глаза. Черные брови, и помада такая… Вылезла за границы губ… Противная… И костюм. И эти прядки… Я вам говорила, что ненавижу?.. Ах да, говорила…
Дама от неожиданности сделала губами куриную… эту… Как это говорится… куриную гузку.
«Что?! Что вы себе позволяеце?! Немедленно идемце и попросице прощения! Немедленно!»
Чиновница даже схватила меня за руку. (Не надо было ей этого делать, ох не надо было! Кроме фальшивых блондинок, обведенных контуром ярких нарисованных губ, я еще не люблю навязанного физического контакта. Есть такое слово – «прайвеси». Ну частное пространство, по-нашему…) Словом, когда она схватила меня за руку, перебив мои радостные размышления про жизнь и хороших людей, оборвав такой веселый дружный хоровод с моей прекрасной старушкой в фартуке и юным пьяницей, я разозлилась. Я вырвала свою руку (многострадальную правую руку, которая еще до сих пор болит после февральского осколочного множественного перелома), я вырвала свою руку, повернулась и пошла к машине…
Вот так и окончился праздник. Вот так.
Третий глаз
Редактор нашего молодежного еженедельника Загаевский в общении с сотрудниками редакции оперирует всего несколькими фразами, самые распространенные из них: «Так», «Давай» и «Не морочь голову». При этом он ухитряется пользоваться уважением коллектива и выпускать популярную газету.
Рано-рано на рассвете просыпаются утята, и котята, и кто-то там еще, но я обычно как раз на рассвете крепко сплю. И, как обычно, звонит телефон. Пять утра. Загаевский уже на ногах. Почему бы его сотрудникам не проснуться тоже.
– Так. Ты что, спишь? – Зачем «Доброе утро? Извини, что разбудил»? Зачем эти формальности? – Ты что?! Спишь?!
– Нет, – говорю, – жду вашего звонка, Загаевский! – сонным голосом бормочу я.
Собственно, неважно, что Загаевскому говорить, на его вопросы можно и не отвечать, главное, дать понять, что ты есть на другом конце провода и слышишь его указания. Можно мычать, можно мяукнуть. Завыть, наконец. От такой жизни. Сегодня я спросила:
– Ну?
– Она приехала, – торжественно объявил Загаевский. – Так. Давай. Иди и бери у нее интервью. Люди это любят. Давай. Иди бери.
– А кто мне даст, – подала я реплику, – отметиться в эфире.
За окном темно. А тут еще долго выяснять, у кого брать и кто приехал. И вообще пять часов утра.
– Не морочь голову. Целительница Федосия! Кто же еще? Мать Федосия! Договаривайся давай! Спит она. Давай!
– Уже сейчас? – жалобно заскулила я.
– А когда? – поинтересовался ядовито Загаевский. – Если не хочешь мать Федосию, сделай материал по национальной самоидентификации!
– Кого?
– Что?
– Национальную идентификацию – чью?
– Кого – чью?
– Национальную самоидентификацию – кого?! Племени мумба-юмба? Или кого?! Чью?! – Я уже орала во все горло.
Если Загаевский хотел меня разбудить, он своего добился.
– Так! Не морочь голову! Давай! – И отключился.
Рекламные проспекты целительницы Федосии висели на каждом столбе. Там было сказано, что целительница и спасительница (ого!) мать Федосия ворожит на персте указующем, на вибрации голоса, на высушенных и растертых насекомых, на кофейной гуще и на фасоли. Пророчит и изменяет судьбу, исцеляет от всех болезней, помогает похудеть без диет, снимает порчу, изгоняет духов и открывает третий глаз. Тут я задумалась. Внешне я и так не очень, а с тремя глазами…
На фотографии сидела огромная пасмурная баба с лицом бывшего сельского клубного работника. Несколько тронутого былым девичьим легкомыслием. Баба Федосия в черном платке отгораживалась от фотографа двумя холеными пухлыми ладонями: мол, вот они, ручки-то, чистые, непорочные. Ими же и лечу.
Пробиться к Федосии по контактному телефону не было никакой возможности. На спасительницу-мать было установлено пять степеней защиты. Как в Пентагоне. Первый контактный номер, когда я представилась, послал меня на второй. Второй номер, когда я снова подробно все объяснила, – на третий. Третий послал на четвертый. А четвертый в крепких выражениях послал меня так далеко, что я не имела представления, каким образом туда попасть. Пятый номер оказался телефоном прорабского участка, куда, по всей видимости, я не первая позвонила по поводу встречи с целительницей-избавительницей. Пришлось записываться на прием на общих основаниях.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.