— Так а для чего ж наклейки на бутылки клеют?! — Леха аж чуть не прослезился от удачной шутки.
Даже Доля состроил подобие улыбки на своих узких губах.
— А вот ты лучше скажи, зачем тебе деньги? Пить не пьешь, на сок и инженером можно намолотить. Бабы тебя редко интересуют...
— Тебе, Леха, не понять. Я вот тут недавно «Британику» купил.
— Какую такую британию? Пушка, что ли, новая?
— Не пушка, Леша. Энциклопедия. Лучшая в мире. Английская.
— Так прям не по-русски и читаешь?
— Да, кумекаю немного по-басурмански, как говаривал поэт Клюев, друг твоего любимого Есенина, между прочим.
Доля подозвал официанта и потребовал живую розу в высоком стакане. Вышколенный официант только кивнул.
— Ну ты, Игорек, даешь, — с искренним восхищением сказал Леша и протянул собеседнику свою огромную ручищу для дружеского рукопожатия: — Слушай, ты б что-нибудь такое Буку завернул. Он любит такие приколы.
— Бук ты мой опавший, бук заледенелый, — нарочито скрипучим голосом пропел Доля на мотив известной есенинской песни.
— Буку, дорогой мой, мы с тобой, вместе взятые, со всеми нашими потрохами и талантами интересны только постольку поскольку. Вообще я тебе советую с ним поменьше шутить и язык без надобности не распускать. Я его по Афгану слишком хорошо помню...
— Ладно, хрен с ним, с Буком. Ты мне лучше вот что скажи. Вон видишь, там на пивном бочонке крантик? Ты отсюда в него из «макара» попадешь?
— Запросто, — ответил Доля, «поправляя очки».
— Ну давай попробуй, а то мухи на лету дуба дают. — Леха правой рукой полез в задний карман джинсов.
— Окстись, Леша. Что-то тебе моча от пива в голову вдарила. Сходи отлей, и пойдем.
Сам отливай, бля, — обиженно насупился Леша, засовывая фирменную картонную подставку от пива в карман своего малинового пиджака, и поднялся.
— Фи, Леша, что за плебейство! Положь на место, — скривился Доля.
— Да я ж их коллекционирую. Я из Германии их целую кучу привез.
— Ладно, поехали, а то Бук ждать не любит. Сегодня плачу я. — Доля достал аккуратный кожаный бумажник и положил на стол несколько крупных купюр.
Входивший в зал официант с абсолютно неуместной розой в стакане увидел только их спины.
... Я сижу в кабинете, листаю книгу Роальда Линча «Парадоксы Кларка». Мне все больше кажется, что хитрый маленький Турецкий не обманывался насчет морских купаний. А к таким купаниям следует готовиться. Я прекрасно вижу все ужимки и уловки ловкого биографа, но пока не понимаю, чем же они вызваны. Или это у них, у американцев, такой жанр...
Сегодня у Верочки уже оранжевая помада, но, заглянув ко мне, она говорит ровно то же самое, что вчера, — меня вызывает Меркулов. Кажется, нынче я догадываюсь зачем. И на всякий случай беру с собой эту самую биографию с портретом жизнерадостно улыбающегося Кларка на глянцевой обложке.
Я киваю Валерии Петровне и прохожу в кабинет. Меркулов встает из-за стола, а я, словно игрок в покер, кладу на стол «Парадоксы Кларка».
— Ну ты догадливый, — искренне восхищается Меркулов.
— На том стоим, — скромно отвечаю я. Ничто так не украшает следователя по особо важным делам, как скромность.
— Интересно, какова же твоя первая версия на предмет господина Кларка? Только, чур, не думая!
Меркулов, видимо, вспомнил свои собственные рассуждения о так называемой «первой версии», о том, что «ляпнутое» с бухты-барахты самое невероятное предположение иногда вдруг оказывается попаданием в единственно верную точку. Главное — выдавать текстуху, не думая. Я и не думал:
— Кларк... Кларк — это советский шпион!
Честное слово, если стекла от нашего хохота не
вылетели из рам, то это было лишь счастливой случайностью. От нелепости моей «первой версии» Меркулов аж прослезился.
— Ну ладно, посмеялись, и будет, — он тыльной стороной ладони вытер глаза. — Слушай, Саша. Твои акции прямо-таки на глазах растут в цене. «Хопер», да и только. На сей раз о тебе вспомнил уже не замминистра, а сам Президент. Правда, привета не передавал. Или наш и. о. себе привет зажилил, в копилку положил.
— Я весь внимание, Константин Дмитриевич.
Меркулов положил перед собой тонкую глянцевую папочку с грифом «Президент Российской Федерации». Я обратил внимание, что Костя совсем поседел и выглядит усталым. Похоже, наши пикники вновь откладываются на неопределенное время.
— В общем, слушай. Президент через нашего и. о. Генерального поручает именно тебе дело Кларка. Дело, прямо тебе скажу, темное. Мне даже кажется, что его вообще бы спустили на тормозах, но здесь вмешались некоторые привходящие обстоятельства.
В кабинет вошла Валерия Петровна с традиционным чаем и теплыми булочками на тарелке.
— Это из новой кондитерской на Петровке, по австралийским рецептам, — словно радуясь за Австралию, гордо сказала Валерия Петровна.
Сегодня она выглядела чуть за сорок. Верно, погода поменяется.
Прихлебнув чаю, Меркулов продолжил:
Дело в том, что в настоящее время в Москве в Институте русского языка проходит стажировку некая Баби Спир, внучка бывшего американского посла, недавно умершего в США. Через нынешнего посла она обратилась к Президенту России с личной просьбой о расследовании обстоятельств смерти Нормана Кларка, личного друга ее деда и одного из распорядителей Фонда Самюэля Спира. Она считает, что смерть Кларка и смерть Самюэля Спира, случившаяся вследствие автомобильной катастрофы, связаны между собой. — Меркулов допил чай, так и не прикоснувшись к булочкам. — Мало того, она утверждает, что с делами фонда, которыми в последнее время распоряжались Кларк и вторая жена, точнее вдова Спира, Рути Спир, что-то явно нечисто. — Костя чуть усмехнулся, мол, прежде мы с тобой, Турецкий, только стерильными делами занимались, а тут — на тебе! Нечисто! — Ко всему прочему, исчезла принадлежавшая Кларку коллекция картин русских художников-авангардистов, которую он собирался передать в дар недавно открывшемуся Музею частных коллекций. Коллекция находилась в московской квартире Кларка в Плотниковой переулке. Вот такие булочки, — философски заключил Меркулов.
Я взял папку и биографию Кларка и откланялся. Уж теперь-то Грязнов с Ломановым наверняка появились.
По сиянию Верочкиных глаз даже и не сыщик понял бы, что Ломанов на месте.
Так я и знал! Сидит, режется с компьютером в шахматы, а всклокоченный рыжий Грязнов яростно болеет за компьютер. Побеждает дружба — при появлении грозного начальника стажер прерывает партию.
— Докладывайте, ребятки, по очереди, — усаживаясь за свой стол, говорю я, — давай ты сначала, Слава.
Грязнов пытается растопыренной пятерней привести в порядок свою шевелюру, но безуспешно.
— Расческу потерял, — недовольно говорит он и приступает к делу.
Грязнов успел обойти не только дом 7а, из чердака которого был произведен выстрел, но, кажется, облазил вообще все окрестности. Результат, к сожалению, оказался невелик. Все-таки плохо иметь дело с дипломатическими домами, где нет вездесущих любопытных бабулек у подъезда. Дело в том, что подъезды обычного дома 7а выходят в противоположную от дипломатического двора сторону. Никто не видел с 22 до 24 часов незнакомого человека с портфелем или «дипломатом».
Есть, возможно, одна зацепка. Житель третьего подъезда, того самого, в котором есть выход на чердак, Поливанов Евгений Геральдович, в это время возился с двигателем своей машины. Его «пятерка» стояла ровно напротив подъезда. Было уже темно, но над подъездом горела яркая лампа. Поливанов заметил невысокого худого человека лет 25 — 30, который вышел из подъезда с большим плотным полиэтиленовым пакетом желтого цвета в руке.
Поливанов обратил внимание на этого человека, на мгновение оторвавшись от любимой машины, потому что «опознал» пакет с надписью «SEE. BUY. FLY». Такие пакеты даются всем покупателям фришопа в амстердамском аэропорту Шифол, а Евгений Геральдович по долгу службы там регулярно бывает.
— Как раз сейчас он у Толика, они там фоторобот делают. — Грязнов опять попробовал причесаться, но похоже было на то, что ему давно пора не причесываться, а стричься.
Но я ему про это не сказал. Сам не маленький — разберется. Как-то Слава Грязнов совершил необдуманный поступок — отрастил бороду. Чего не сделаешь, чтобы завоевать капризное женское сердце! Хорошо, что борода Грязнова существовала на его лице недолго — это было зрелище не для слабонервных. Верблюды в зоопарке и те на Грязнова оборачивались. Принимали, видно, его рыжие колючие кусты на подбородке за родную растительность пустыни...
— А что у тебя, Сережа?
— Я проверил все телефоны с автоматическим выходом на абонента. Их десять. Шесть из них — официальные телефоны посольства, МИДа, администрации Президента. — Ломанов пасьянсом раскладывает на столе листы бумаги. — А вот четыре телефончика — более интересные. Номер раз — вдова бывшего американского посла Рути Спир, распорядительница Фонда Спира. Номер два — телефон московской квартиры Нормана Кларка. — Здесь Ломанов смотрит на меня многозначительно, я согласно киваю, что зафиксировал, он продолжает: — Второго распорядителя вышеназванного фонда. Номер три — телефон Буцкова Андрея Леонидовича, председателя Фонда воинов-интернационалистов. Судя по разным документам, которые я выудил из компьютера Ричмонда, Фонд Спира делал мощные вливания в фонд «афганцев». Сам Буцков, насколько я выяснил, бывший майор, воевавший в Афганистане, но сейчас он и его организация занимаются явно не одной благотворительностью ...
— Да, я помню, этот Буцков проходил по делу о торговле наркотиками. То ли им прикрывались, то ли он прикрывал. Хитрый лис. Сухим из воды вылез. Хорошенькие связи у американского экономического советника. А четвертый?
Четвертый принадлежит, видимо, той самой таинственной незнакомке, следы присутствия которой мы обнаружили в квартире Ричмонда. Лебедева Ольга Афанасьевна, двадцати пяти лет, не замужем, артистка балетной труппы Большого театра. — Пасьянс, похоже, удался. Ломанов смотрит на него с горделивым выражением опытной гадалки. Будет, мол, вам и женишок, будет и дальняя дорога.
— Хорошо, с балерины и начнем. Я сам с ней встречусь. Что там сегодня в Большом?
— «Жизель», — тоном бывалого балетомана ответил Ломанов. — Лебедева как раз танцует.
Театр был полон, ложи блистали. Мы с Ломановым немного опоздали, директор посадил нас в министерскую ложу, откуда сцена была видна как на ладони. Я чувствовал себя как минимум министром культуры в окружении иноземных дам в вечерних туалетах с настоящими бриллиантами на шеях и в ушах. Такие камешки я предпочел бы хранить в служебном сейфе.
Ломанов шепотом объяснял мне содержание балета. На нас стали оборачиваться, очевидно, в надежде узнать о судьбе его героев. На всякий случай я приложил палец к губам, чтобы Ломанов не раскрывал все секреты раньше времени.
Среди исполнителей в роли второй подруги Жизели значилась О. Лебедева. На сцене переодетый простолюдином Альберт обхаживал не подозревающую о его коварстве, доверчивую деревенскую девушку. Они изящно прыгали, крутились, Жизель обрывала лепестки ромашки: «любит — не любит», укоризненно качала головой соблазнителю.
Я было увлекся нехитрой историей, но — вот проклятая служба! — Ломанов пребольно ткнул меня локтем в бок.
Партия второй подруги Жизели на второй акт не распространялась, и потому мне не удалось досмотреть спектакль из своей роскошной ложи. Вместо танца девушки, умершей до свадьбы от несчастной любви, я должен был увидеть девушку, у которой совсем недавно погиб любимый человек. Ломанова я решил оставить досматривать пляски коварных вилисс.
Я не рассчитывал на слишком любезный прием, понимая состояние Ольги, но она, увидев мое удостоверение и, пристально посмотрев мне в глаза, кажется, едва ли не обрадовалась. Единственное, она попросила не задавать ей вопросов в театре, а проводить ее немного.
Мы вышли из служебного выхода. Пока мы были в театре, прошел небольшой дождь. Дышать стало легко.
Мы шли вверх к «Детскому миру», и Ольга рассказывала мне о Дэвиде, какой он был замечательный. Как он был не похож на практичных американцев, с которыми ей приходилось прежде общаться. Но не похож и на наших, не умеющих подать даме пальто и забывающих дарить цветы.
Про себя я подумал, что и сам, наверное, принадлежу к этим «нашим».
Через месяц они должны были пожениться и отправиться в свадебное путешествие в Египет. Египет, пирамиды, Каир, Александрия были мечтой ее детства. После травмы, полученной как-то на занятиях в училище, она даже хотела стать историком. Но травма оказалась не столь опасной, и она все же стала балериной.
Я слушал ее не перебивая. Я понимал, что ей необходимо выговориться, а я вдруг оказался рядом и, видимо, чем-то был ей симпатичен.
Ее родители сумели перебраться в Подмосковье лишь несколько лет назад. Все школьные годы она прожила в интернате, а потом — в общежитии Большого театра. Самое тяжелое в интернатской жизни было постоянное ощущение голода. То есть кормили, конечно, нормально, но все же, когда появлялся липший рубль, они с подружками мчались в ближайший гастроном, покупали кусок докторской колбасы и съедали его прямо у прилавка. Только на каникулах отъедались понастоящему.
После каждого лета преподаватели гоняли их до изнеможения, заставляя сбрасывать вес, грозя всяческими карами, вплоть до исключения из училища. Об этом страшно было подумать, потому что все были помешаны на высоком искусстве, к тому же Ольга всегда понимала, что с общим образованием, полученным в училище, даже в приличный техникум не возьмут, не говоря об институте.