Рулоны пластмассовых и бумажных лент с многочисленными значками и причудливыми линиями переходили из рук в руки. Внимательно рассматривая и сравнивая их с протокольными записями операции, ученые не торопились с выводами. Наконец норвежский врач Галльстрем задумчиво сказал:
— Все указывает на то, что причину неудачи следует искать вовсе не в избыточном давлении крови, подававшейся в мозг… однако снимки безоговорочно доказывают, что кровоизлияние произошло именно из-за этого… Ничего не понимаю!
Американский профессор Дамбури поднял руку:
— Разрешите, Александр Иванович! На мой взгляд, может быть несколько причин неудачи. Первая и наиболее вероятная: метод, который оказался пригодным для оживления животных, не пригоден для человека. Вторая: возможно, кора мозга и центральные нервы были повреждены во время замораживания. И, наконец, третья: кровь современного человека не годится для неандертальца, который, по сути, стоял на переходной стадии между человеком и животным…
— Я бы хотела возразить академику Дамбури, — отозвалась Наташа Орлова. — Разрешите, Александр Иванович?
— Прошу! — кивнул головой Тарабкин.
— Думаю, что об ошибочности методики не может быть и речи. Оживляя неандертальца, мы на основании многочисленных опытов изменили весь ход операции, приняв во внимание степень развития первобытного человека. Мозг перед переливанием крови нисколько не был поврежден замораживанием, это проверено. И, наконец, при трансфузии мы не использовали кровь современного человека такой, какая она есть, а изменили ее согласно общему биологическому состоянию неандертальца. Итак, все три предположения академика Дамбури отпадают. Я лично искала бы причину в другом. Еще на заседании Всемирной Академии наук я говорила об опасности разрушения нежных тканей замерзшего мозга ультразвуком и радиоволнами…
— Нет, нет, не в этом дело! — покачал головой Тарабкин. — До переливания крови физиологический раствор протекал по всем сосудам без преград и легко проникал во все капилляры мозга. Я лично не верю в разрушительное действие исследовательских лучей на замерзшие ткани…
Было высказано еще несколько предположений о причинах неудачи и так же детально они были обсуждены. Все свидетельствовало о том, что коллектив тарабкинцев предусмотрительно учел все возможные обстоятельства, предпринял все нужные меры.
Вскрытие трупа подтвердило предположение Тарабкина о том, что мозг неандертальца действительно был оживлен и перед операцией не имел ни малейших следов разрушения структуры.
Странным и необъяснимым было то, что кровоизлияние произошло в результате разрыва капиллярных сосудов, хотя в них не наблюдалось ни малейших признаков склероза.
— Значит, во всем виновата я! — Наташа Орлова схватилась за голову. — Это же я следила за манометром подачи крови в мозг!
Но не успела она это произнести, как от дверей вдруг раздался грустный голос дежурного хирурга:
— Нет, Наташа, ты ни в чем не виновата… Товарищи, я принес вам еще одну неприятную новость: минуту назад, во время последней операции, при переливании крови погибла подопытная собака номер семнадцать-тридцать… Опять же кровоизлияние в мозг…
Тарабкин быстро сбросил резиновые перчатки и выбежал из операционной. За ним — Наташа, Бастиен, остальные члены коллектива и гости.
Животное неподвижно лежало в термостате. Его смерть была горьким упреком ученым, навевала тревожные мысли и сомнения. Где, когда, каким именно образом в слаженный ход операции вкралась роковая ошибка? Что это — снова досадный случай или еще не раскрытая закономерность?
— После стольких удачных опытов — уничтожен мозг…
— огорченно сказал академик Тарабкин после длительного молчания. — И — у животного… Товарищ Дамбури, вы теперь убедились, что все ваши предположения отпадают?… Посмотрите на этот мозг сами. Те же признаки, что и у неандертальца. А этот пес был заморожен ненадолго, и мы использовали те же методы, что и раньше; даже те же самые аппараты… В чем же тогда кроется ошибка?
Китайский академик Сун Чин-и подошел ближе к термостату:
— Говорите, использовалась та же аппаратура?… Так давайте же внимательно ее проверим.
Тарабкин согласился.
Сначала опробовали каждый из аппаратов в действии. Все они работали безупречно. Затем все приборы разобрали до последнего винтика, тщательно осмотрели каждую составную часть. Все было в порядке.
— Что ж, остается только проверить вакуум… — предложил академик Дамбури.
Туг и прозвучало впервые сокрушительное, потрясающее сообщение: в вакууме манометра оказался воздух!
— Так вот в чем дело! — воскликнул Тарабкин. — Манометр врал! Он показывал значительно меньшее давление крови в мозгу, чем было на самом деле… Во время нормального переливания крови это не сыграло бы особой роли, а для обессиленного организма повышение кровяного давления стало катастрофическим… — академик задержался взглядом на лице Наташи Орловой. — Но как мог попасть воздух в манометр?!
Наташа молча закрыла лицо руками. Она даже не касалась чувствительного точного прибора, который четкостью и безукоризненностью своей работы определяет успех или неудачу операции. Никто не мог бы упрекнуть ее в невнимательности или злом умысле. Но факт оставался фактом: сам собой воздух просочиться в манометр не мог.
Дамбури взял в руки небольшую закрученную трубочку, еще раз пристально осмотрел ее.
— Друзья, — сказал он после минуты гнетущего молчания. — Прежде всего следует установить, кто разбирал манометр, а потом я выскажу свое последнее и, возможно, единственно верное предположение о причине неудачи… Когда была последняя, закончившаяся удачно, трансфузия?
— Две недели назад.
— Итак, после этого кто-то покопался в манометре.
Академик Тарабкин внимательным, мрачным взглядом обвел членов своего коллектива. Его глаза встречались с честными, правдивыми глазами соратников. Он был уверен в них: эти люди ради успеха общего дела отдавали все, никто из них не скрыл бы собственной вины.
Тарабкин пожал плечами:
— Что ж — тогда остается предположить, что манометр из каких то своих соображений разбирал Ионес… кстати, я забыл вам сказать, друзья, что он сегодня на рассвете вылетел домой, в Америку. У него тяжело заболела мать.
Академик Дамбури насмешливо поднял левую бровь и покачал головой:
— Кажется, пришло время высказать мое последнее предположение, друзья!… Итак, я подозреваю, что кто-то специально добавил в вакуум прибора пузырек воздуха!
Тарабкин замахал руками, словно отгоняя злого призрака:
— Вы шутите, дружище?! Кто, скажите мне, кто мог бы быть в этом заинтересован?! Ведь это — страшное преступление!… Кто из нас хотел бы уничтожить то, что так самоотверженно создавал в течение долгих лет?!
— И все же я думаю, что воздух было впущен в вакуум нарочно! — упрямо повторил Дамбури. — Предлагаю спросить Йонеса по радио, разбирал ли он манометр?
— Я против! — сухо возразил Тарабкин. — У Ионеса больная мать, ему сейчас не до этого. Он ответит на вопрос, когда вернется. А про злой умысел с его стороны не может быть и речи. Я знаю его уже шесть лет, и знаю хорошо. С каким увлечением он работал над проблемой продления жизни человека! С каким усердием и настойчивостью проводил самые сложные, самые ответственные опыты… Нет, друзья, Йонес на это не способен… да и вообще кто бы мог сделать это сейчас, когда на Земле уже не существует капитализма, когда нет ненависти между народами и людьми?
— Видите ли, Александр Иванович, у нас, в Америке, считают, что еще не настало время абсолютной безопасности, что необходима бдительность… Или вы думаете, что бывшие эксплуататоры уже вымерли или переродились? А может, у кого-то из них еще осталась в сердце зверская ненависть к человечеству и безумная жажда снова захватить власть?
Все поглядели на академика Дамбури удивленно и недоверчиво, однако никто не возразил. А он улыбнулся невесело:
— Ну, подождем, что скажет Йонес.
Разговор постепенно перешел на другие темы, потом гости разошлись.
Тарабкин долго стоял молча, погрузившись в глубокую задумчивость. Слова академика Дамбури вызывали в нем чувство протеста: не хотелось даже предполагать, что в новом мире — мире без угнетения и эксплуатации человека человеком — может найтись тот, кто безжалостно разрушит плод ярких мечтаний и дерзаний, выступит не только против человечества, а даже против самого себя. Весь коллектив института объединен светлой целью — продлить жизнь человека, преодолеть преждевременную смерть. Неужели… Нет, этого не может быть!
Надеясь немного отвлечься, академик отправился на свою любимую прогулку по залам института.
В анатомической лаборатории академик остановился возле ассистентов, которые готовили тело неандертальца к бальзамированию. При взгляде на неподвижную волосатую фигуру ему стало жутко. Один-единственный пузырек воздуха помешал осуществить дерзкий, неоценимый эксперимент, полностью развеял мечту встать лицом к лицу со своим далеким предком, первобытным человеком…
— Ну, что же… — сказал академик скорее самому себе, чем ассистентам. — Начнем все снова.
Академик подошел к видеофону и набрал номер. На экране появилось лицо белокурой девушки — дежурной на центральной станции связи.
— Оля, пожалуйста, вызовите Арктику и попросите Бергера от моего имени приготовить льдину с телом летчика. Мы прилетим ее забрать.
— Хорошо, Александр Иванович… Подождите минуточку, только что звонил из аэропорта академик Дамбури и просил передать вам его извинения за то, что он вопреки вашему желанию вызвал Йонеса… Представьте себе, Александр Иванович: Йонеса не существует…
— Не существует?! — удивился академик. — Как это?… Что же с ним случилось?
— В городе, куда он вылетел, никто его не знает, никакой матери у него там нет. Он там не родился и не жил никогда. Йонес — вымышленное имя…
Глава IV
Говорит Проксима Центавра
Уже несколько лет академик Чан-су живет на Луне. По поручению Всемирной Академии наук он руководит большой астрономической обсерваторией на Северном полюсе нашего спутника. Работа такая интересная, и каждый день открывает так много неизвестного, неисследованного, нового! Сотрудникам приходится постоянно напоминать неуемному академику, что отдыхать следует по земному, а не по лунному календарю, где одни сутки длятся почти месяц.
Сегодня у Чан-су выходной день, — конечно, по земному календарю, — и он дома.
Сквозь большое окно на него смотрит черное небо, на краю которого сияет Солнце, затянутое вуалью полыхающей пламенем короны. Скалы, равнины и кратеры Луны ярко освещены, а на небе — миллионы звезд. Здесь они не мигают, а сияют спокойно и ярко, словно нарисованные на черном небосклоне. Низко над горизонтом неподвижно висит большой шар. Это — Земля.
Земля… Именно к ней сейчас и прикован взгляд академика Чан-су.
На полушарии, погруженном во тьму земной ночи, видно сияние тысяч огней. Это — свидетельство силы и величия человека. Континенты, моря и облака на освещенной части планеты — как красочная палитра художника. Воздушная оболочка размывает контуры большого глобуса, но все же видно, как на темно-голубой поверхности Атлантического океана ослепительно играет отражение Солнца. Почти вся Европа затянута облаками.
Чан-су оторвал взгляд от Земли, посмотрел на часы. На его родине, в Китае, сейчас полдень. Пекинская телевизионная станция как раз начинает свою передачу. Надо включить телевизор.
Прежде всего — репортаж из Сахары. Несколько часов назад была закончена постройка тридцатой атомной электростанции для огромного насосного комплекса. Две трети бывшей пустыни уже стали плодородными… Потом аппарат переносит зрителей на Крайний Север, в район работ экспедиции по отеплению Арктики… А вслед за тем на экране появляется изображение большого зала.
Телевизионная камера быстро приближается к прозрачной стеклянной призме, внутри которой спит статный мужчина. Его грудь медленно приподнимается и опускаются. Рот приоткрыт.
— Найденный во льдах Арктики летчик, соратник Амундсена — жив! — торжественно звучит голос диктора. — Наука празднует еще одну победу над смертью… Слава академику Тарабкину и всем сотрудникам его института!
Чан-су придвигается ближе к телевизору. А на экране появляется лицо академика Тарабкина.
— Да, нам удалось вернуть к жизни летчика Северсона… — спокойно и сосредоточенно говорит академик. — Сейчас мы держим его в состоянии искусственного сна; впереди у нас еще много хлопот и тревог, но в самом главном мы уже победили…
От радостного волнения на глаза Чан-су навернулись слезы. Он выключил телевизор, лег на диван. Мыслями полетел через космическое пространство к академику Тарабкину, в Москву, что вот сейчас горит ясной звездой на неосвещенном полушарии большого глобуса.
Вдруг внимание академика привлекли неяркие вспышки в небе недалеко от диска Земли. Несколькими секундами позже вспышки повторились уже значительно ближе. А потом, подняв густое облако пыли, на равнину перед обсерваторией прилунился неуклюжий на вид ракетоплан. Он подъехал на гусеничном шасси к ангару и исчез в воротах шлюзовой камеры. А скоро в дверь комнаты Чан-су постучали.
— Прошу! — сказал академик, поднимаясь с дивана. — А, это вы, Цаген!… Очень рад вас видеть!… Что-то случилось?… Вы так неожиданно…
Руководитель астрономической обсерватории на противоположном полюсе Луны академик Цаген, — еще нестарый, стройный мужчина, — молча пожал руку Чан-су, вытащил из кармана рулон кинопленки и развернул его на столе.
— Что вы на это скажете? — провел он пальцем по причудливой зигзагообразной линии на целлулоидной ленте. — Это — запись радиоволн из космоса.
— А что тут особенного?… Возможно, обнаружили еще одну радиозвезду?
— А посмотрите-ка внимательнее!… — Цаген, едва сдерживая победный смех, сложил руки на груди. — Взгляните!
— Но я не вижу здесь ничего общего с радиоастрономией! — пожал плечами Чан-су. — Может, вы перехватили какие-то радиосигналы с Земли?
— Нет, мой друг, эти сигналы пойманы при изучении созвездия Центавра.
— Тогда это значит… — Чан-су еще раз пробежал взглядом по целлулоидной ленте. — Вы точно зафиксировали источник радиоволн?
— Конечно! — улыбнулся Цаген. — Могу сообщить вам кое-то еще более интересное: на протяжении того времени, что я изучаю эти сигналы, их источник заметно переместился по круговой орбите вокруг Проксимы Центавра. Следовательно… следовательно, можно сделать вывод, что речь идет о планете.
— Какова длина волны?
— Четыреста сантиметров.
Чан-су потер рукой лоб:
— Почему вы молчали об этом до сих пор? Ведь это — удивительное открытие! Оно дает основание надеяться, что вы перехватили сигналы мыслящих существ!
Цаген пригладил пальцами свои кудрявые пепельные волосы:
— Осторожность — мать мудрости! Я сказал себе: прежде чем ты, Роберт, сунешься со своим открытием в мир, хотя бы пойми, в чем суть дела… — он оперся тремя пальцами на кинопленку. — Как видите, передача систематически прерывается. Длительность сигналов и интервалы неодинаковые. Сначала я пытался найти в этом какую-то закономерность, но таковой не существует… Потом я попытался преобразовать сигналы в своеобразную телеграфную азбуку. Вот она… — Цаген положил на стол толстый блокнот, густо исписанный черточками и точками. — Это ужасно сложная азбука, для расшифровки которой моего таланта астронома не хватает. Завтра хочу полететь на Землю и предложить, чтобы мое открытие обсудили во Всемирной Академии.
— Предлагаю другое… — Чан-су выпрямился и положил руку на плечо Цагена. — Я за то, чтобы вы послали во Всемирную Академию подробное сообщение… а меня пригласили в вашу обсерваторию. Один ум хорошо, а два — лучше. Пока Академия будет разбираться в этом деле, я хотел бы помочь вам в изучении сигналов.
Цаген охотно согласился. Чан-су быстро приготовился к путешествию.