– Браво, Ваше Величество!
Распоряжался император толково, даже очень толково, он уверенно определял лучшие позиции для пушек, пока один из голштинцев вдруг не поинтересовался:
– А стрелять чем?
– Как чем?
То, что Петр услышал в ответ, повергло его не просто в шок, а в полную прострацию – у голштинских полков не было ни оружейных пуль, ни пушечных ядер!
– А куда девались?
– Так их и не было, Ваше Величество, – развели руками командиры. – На парадах ни к чему…
Голштинский полк оказался чисто парадным, солдаты умели изображать упражнения с оружием, но не стреляли из него, а пушки били только холостыми выстрелами, имитируя пальбу. Голштинские солдаты оказались такими же игрушками, какие были на длинных столах во дворце…
Неизвестно, что было бы дальше, но из Кронштадта прибыл Барятинский, подтвердивший готовность крепости принять императора.
Мужчины бросились убеждать Петра немедленно плыть в Кронштадт, потому что больше некуда. Но пока погрузили кухню, винный погреб, массу всякой всячины, пока разместились дамы, прошло много времени, такого дорогого… Никто не знал, что следом за Барятинским в Кронштадте уже побывал Талызин и привел гарнизон к присяге государыне.
В Кронштадт их не пустили, сказали, что императора Петра больше не существует: «Да здравствует императрица Екатерина Алексеевна!» Талызин оказался более скор, чем повара и слуги Петра, грузившие заморские вина и изысканные яства, а также дам в их парадных кринолинах. Это была катастрофа!
Миних сделал последнюю попытку вразумить свергнутого императора:
– Ваше величество, вы должны ехать в Ревель, там войска, нужно призвать их! Еще не все потеряно!
Но Петр был уже перепуган настолько, что капитулировал, не увидев еще ни своей супруги, ни единого вооруженного гвардейца. Он распорядился возвращаться в Ораниенбаум и вступить в переговоры с Екатериной.
– Она отпустит нас с тобой в Голштинию… Там хорошо… – убеждал он Лизку Воронцову, устраиваясь спать у нее на коленях.
Совершенно иначе вела себя Екатерина. Она прекрасно понимала ценность каждого даже не часа, а минуты.
Когда на крыльце дворца появились две дамы – императрица и ее подруга Дашкова – обе в форме Семеновского полка, солдаты возликовали: вот это женщина! В памяти многих еще сохранились рассказы о том, как возводили на трон матушку Елизавету Петровну. Эта такая же! Виват императрице Екатерине Алексеевне!
Екатерина приняла парад своих полков и отправилась во главе их навстречу мужу. Встречаться вовсе не хотелось, но оставлять Петра ни в Петергофе, ни в Ораниенбауме нельзя, это понимали все. Екатерина ломала голову только над одним: куда его вообще девать?
В пути их застала ночь, пришлось вставать бивуаком, только Алексей Орлов с авангардом выступил вперед. Он подъехал к императрице, тихо предложил:
– Катя, мы вперед, мало ли что там…
Она кивнула:
– С Богом!
Григорий Орлов держался рядом с возлюбленной. Оба они производили впечатление – рослые, красивые, сильные, удалые… Но пока не до любви, потом, все потом, ныне только власть важна, а когда все успокоится…
Алехан добрался до Петергофа к пяти утра и никого там не обнаружил, оставшиеся голштинцы вели себя мирно, бесполезное оружие сложили безропотно. Осознав, что оно не заряжено и никогда заряжено не бывало, Орлов долго хохотал:
– А остальные тоже так?
– Так…
Но возразил Бибиков:
– Алексей, это может быть ловушка…
– Посмотрим.
Пожилой голштинец сокрушенно покачал головой:
– Нет, это не обман. Будь у Голштинского полка заряды, император не удрал бы в Кронштадт…
– Нету больше вашего императора, понял, нет! Есть императрица Екатерина Алексеевна!
– Я присягу Петру Федоровичу давал, – возразил голштинец.
Орлов похлопал его по плечу:
– Ништо… дашь Екатерине. – Поняв, что тот собирается возразить, строго, но ласково пообещал: – А не дашь, шею сверну.
По пути на Ораниенбаум попался лагерь голштинцев, тоже без снарядов, его гвардейцы Орлова разметали шутя, солдат заперли в ближайшем сарае и бросились дальше.
К тому времени, когда Алексей Орлов добрался до Ораниенбаума, Екатерина получила письмо от мужа, которое привез вице-канцлер Голицын. Петр каялся и просил прощения за все доставленные ей неприятности, обещал все исправить и разделить с ней правление. Она мысленно усмехнулась: поздно. Сообрази он немного раньше, и… а что «и»? Неужели осталась бы на троне рядом с этим слизняком, в распоряжении которого еще несколько часов назад были армия и флот, а он испугался нескольких гвардейских полков и грозного окрика женщины, которую столько лет унижал? Он храбр, только когда не возражают. Может, с самого начала нужно было не потакать ребячеству и глупости Петра, а прикрикнуть на него?
Но теперь думать об этом поздно, теперь она провозглашена императрицей и никому, даже сыну, престол не отдаст! Екатерина не стала отвечать на письмо, привезенное Голицыным, более того, отправила Петру сочиненный ночью акт об отречении.
Когда в Ораниенбауме сначала появился Алексей Орлов со своими гвардейцами, а затем генерал Измайлов привез текст отречения, Петр совсем пал духом. Он безропотно переписал отречение и написал еще одно письмо Екатерине, прося разрешить уехать вместе с Воронцовой в Голштинию. Лизка вовсе не была в восторге от такого поворота событий и не мечтала отбыть в Голштинию, но, понимая, что от возлюбленного толка не будет никакого, согласилась и она. Не бывать Лизке Воронцовой Российской императрицей…
Петра, Воронцову и Гудовича перевезли от греха подальше в Петергоф. Он умолял императрицу о встрече, но Екатерине вовсе не хотелось портить свой триумф даже видом униженного супруга. В Петергофе с Петра сняли мундир и дали гражданскую одежду.
К поверженному монарху отправился Панин. Граф пока ничем особенным не услужил императрице, пора было и ему включаться в общее дело. Никита Панин объявил бывшему императору, что по приказу императрицы Екатерины Алексеевны он отныне государственный узник и будет жить в загородном доме в Ропше, пока не определят постоянное место пребывания.
Для Петра это был удар, он слишком хорошо помнил бледного, похожего на привидение Иоанна Антоновича, тоже государственного узника, жившего в Шлиссельбургской крепости. Один, безо всякой помощи и поддержки?! А как же Лиза?
Петр рыдал, ползал на коленях перед Паниным, целуя его руки и умоляя не отнимать Лизку Воронцову. Следом за любовником рухнула на колени и фаворитка. Панин содрогался от необходимости лицезреть столь отвратительное зрелище – потерявшего не только величественность, пусть и напускную, но и всякую человеческую привлекательность Петра и толстую, обрюзгшую Елизавету Воронцову, заливавшуюся слезами, – у своих ног. Граф считал это самым страшным моментом своей жизни, хотя позже у него бывали минуты и похуже.
Екатерина распорядилась Лизку Воронцову отправить в Москву (от нее живенько отреклась вся семья, уже посыпавшая голову пеплом и перешедшая на сторону новой государыни), а Петру оставить только его негра Нарцисса, моську Можу и любимую скрипку. Воронцову Екатерина позже даже довольно удачно выдала замуж за Полянского, а потом была… крестной матерью ее первенца! Вспоминала ли Лизка свой закончившийся падением взлет? Неизвестно, но на жизнь не жаловалась.
В Ропшу Петра увозил Алексей Орлов. Перед этим он пришел к императрице и попросил разговор наедине, даже Гришку выгнал.
– Катя, что с этим… делать будешь?
Екатерина твердо глянула в лицо Алехана, она уже не столь пугалась его шрама:
– Пока поживет в Ропше.
– А потом?
– Потом в Шлиссельбург.
– А может, его…
– Нет!
– Жалеешь?
Несколько бесконечно долгих мгновений она молчала. Жалела ли Екатерина Петра? Чисто по-человечески, по-женски жалела, несмотря на все доставленные им страдания, на все унижения, пренебрежение… Хотела ли его смерти? Заглянув в свою душу, она честно ответила, что желает. Но просто смерти, а не его убийства! Она не хотела убивать или приказывать убивать сверженного супруга!
– Жалею. Не смей!
Их глаза встретились, Алехан долго смотрел, что-то выискивая, в конце концов вздохнул:
– Эх, Катя…
Она еще раз тихо повторила:
– Не смей.
Сокрушенно махнув рукой, Орлов вышел.
Григорий, который повредил ногу и ходил с трудом, доковылял до брата:
– Что, Алехан?
– Бабы дуры! Даже самые умные все равно дуры! – И вдруг схватил Гришку за грудки, притянул к себе, горячо зашептал в ухо: – Женись на ней, Гриш, а? Женись!
– Да как, ежели у нее муж есть?
Глаза Алехана заблестели:
– Пока есть… в жизни всякое бывает…
Петра увезли в закрытой карете с задернутыми занавесками в Ропшу. Ему позволили оставить при себе негра, собачонку, любимого слугу Брессана, а вот Лизку не позволили. Екатерина объяснила Орлову:
– Гриш, ну как я могу разрешить жить с ним любовнице? А ну как дети пойдут?
Тот долго хохотал:
– Ты скольких от Петра родила?
Екатерина вскинула голову:
– Павла.
– Да будет врать-то?
И она вынуждена была проглотить вот эту вольность, она полностью зависела от гвардейских полков и братьев Орловых.
В Петербурге в первую же ночь после возвращения Екатерина получила еще несколько ярчайших доказательств, в какую кабалу попала. Началось все с ссоры Дашковой и Григория Орлова. Княгиня полагала, что именно она главное действующее лицо в перевороте (она, кстати, так думала всю оставшуюся жизнь, и то, что сам переворот попросту проспала, нисколько Дашкову не смущало), а посему неизменное присутствие рядом с Екатериной Григория Орлова и его вольное поведение вызывали у княгини резкую неприязнь.
Стоило улечься спать, как Екатерину разбудил поручик Пасек, тот самый, с чьего ареста и начался переворот. Оказалось, в Измайловском полку прошел слух, что три тысячи голштинцев хотели похитить императрицу, и теперь пьяные измайловцы во что бы то ни стало желали видеть матушку государыню, чтобы лично убедиться, что с ней ничего не случилось. Никакие заверения Пасека и даже Орлова не помогали. Поручик только что не на колени встал:
– Покажись им, Екатерина Алексеевна! Не отстанут ведь, штурмом дворец возьмут.
Пришлось одеваться в военную форму, выходить на балкон и долго выслушивать заверения пьяных измайловцев: «Мы все готовы за тебя головы сложить, матушка!» Хотелось крикнуть: «Поспать дайте!», но она терпела, только уговаривала верить своим офицерам.
Пришедший под утро в дым пьяный Григорий сокрушенно мотал головой:
– Не сердись, Катя. Любят они тебя, ой как любят.
– Гриша, перестаньте звать меня на людях Катей. Я императрица Екатерина Алексеевна.
Сказано строго и требовательно, даже пьяный Орлов понял:
– Понял, Ваше Величество!
– Ты не сердись, просто иначе от остальных уважения не будет.
– Да понял я, понял…
На следующий день она писала Понятовскому:
«Самый незначительный гвардеец говорит себе при взгляде на меня: это дело моих рук».
Понятовский рвался приехать, но она вспоминала ласкового Станислава Августа, оглядывалась на неистового Григория Орлова и понимала, что этого нельзя делать. Понятовский так и остался в Варшаве…
Алехан привез сверженного императора в Ропшу и вынужден был охранять там до решения его судьбы. Но у старшего Орлова были свои соображения. Он прекрасно понимал Екатерину, у которой рука не понималась подписать приговор мужу, а язык не поворачивался приказать убить. Однако совсем не моральные страдания занимали Алексея Орлова. Не зря при выходе из кабинета императрицы он посоветовал Григорию жениться на Екатерине. И не брат на престоле был нужен Алехану, а зависимость Екатерины от них.
Кто такие Орловы? Лихие гвардейцы, которым не страшны ни раны, ни боль, которые не ведали страха и были обожаемы женщинами. Но это просто гвардейцы Орловы, а что дальше? Алехан пытался поставить себя на место Екатерины. Что сделал бы человек, получи он вот так и вот такую власть? Укрепился и постарался избавиться от бывших помощников, прежде всего от тех, кто при новом положении не нужен. А по зрелом размышлении получалось, что не нужны именно они, Орловы!
Как можно привязать к себе Екатерину, пока еще есть такая возможность? Просто выдать ее замуж за Гришку не получится, слишком много найдется недовольных среди придворных, жить постоянно в осаде невозможно. Оставалось фаворитство. Но фаворит – это ненадежно, сегодня один, завтра другой… У Екатерины Гришка не первый любовник, вернется Понятовский, и Орлова прочь?
Чем можно если не навсегда, то очень надолго привязать женщину? Любовью? Она преходяща. Детьми… Но у Екатерины от Гришки есть сын, а рожден тайно, и что это его сын, не докажешь, скорее сам в Шлиссельбург попадешь. Можно венчанием, пусть не открытым, так хоть тайным. Но этому препятствие – муж.
А еще на всю жизнь привязывает… преступление. И как бы Алехан ни гнал такую мысль, она упорно возвращалась. Екатерина запретила даже думать об убийстве Петра, но что она сделает, если такое произойдет? Отправит его в крепость? Не посмеет. Даже арестовать не посмеет, сейчас все за нее и против Петра, но никто не поймет, если государыня станет наказывать героя-гвардейца, погубившего ради нее же постылого свергнутого императора, это было бы равносильно разрыву с гвардией, что смертельно опасно.
Глядя на поникшего подопечного, Алехан все чаще задумывался: что же сделает Екатерина, случись такое? Отдаст под суд или поможет скрыть следы? Если поможет выпутаться, то она навсегда с ним повязана. А если все же отдаст под суд? Суд – это гибель не только для него, но и для нее, но эти женщины непредсказуемы, решит, что совесть или память о муже дороже, и погубит всех. Так ничего и не решив, охранял свергнутого императора Алехан Орлов.
А Петр болел. Видно, из-за нервного расстройства у него сильно болела голова и случился страшнейший запор, от которого началось отравление всего организма, это привело даже к обморокам. Почувствовав колики, Петр страшно испугался отравления и немедленно потребовал к себе голштинского врача Людерса. Екатерина разрешила, понимая, что никому другому муж не поверит. Но Людерс вовсе не горел желанием сидеть с таким пациентом взаперти в Ропше.
Но его мнением не интересовались, подхватили под белы руки и привезли. Оглядев пациента и убедившись, что никакого отравления нет, Людерс просто прописал ему сильное слабительное. Через несколько часов все было в порядке.
Петр писал супруге слезные письма, умоляя вернуть ему… Лизку!
– Да что он, с ума сошел, что ли?! Я и в Шлиссельбург к нему Лизку посадить должна?
Конечно, она очень желала бы, чтоб он тихо умер, и как можно скорее, но прекрасно понимала, что любая болезнь вызовет подозрение в отравлении. Людерс объявил, что причина страданий государя геморроидальные колики, что он дал слабительное и все прошло, но даже тут нашлось немало недоверчивых.
И вдруг…
Она держала в руках серый, помятый листок бумаги и никак не могла вникнуть в суть написанного рукой Алехана Орлова. Вкривь и вкось. Пьяный Орлов каялся:
«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете… Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором Барятинским. Не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принести и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневили тебя и погубили души навек».
Через много лет Павел Петрович, разбирая бумаги умершей матери, нашел это письмо, дотоле никому не известное. А ведь могла бы показать, могла оправдаться….