Часть вторая
Чикаго потряс меня своими размерами, огромным количеством людей, высокими домами, но больше всего почему-то конкой. Я вслух пожалела, что не смогу на ней прокатиться, миссис Вуд ответила, что конка — для простолюдинов, а приличные леди ездят в экипажах, а поскольку я теперь воспитанница мистера Ремингтона, то тоже должна вести себя как приличная леди. Я хотела возразить, что леди или нет, но теперь я никогда не смогу прокатиться на конке, поскольку не могу ходить, но тут Спенсер велел кучеру остановиться, взял меня на руки, вышел из экипажа, и, прямо со мной на руках, сел в конку, и мы проехали две остановки, а потом вновь пересели в экипаж, который всё это время ехал следом. Миссис Вуд неодобрительно качала головой, но не решалась ничего сказать, а я была просто счастлива, что Спенсер, снова нарушил правила приличия, только чтобы сделать мне приятное.
Дом Спенсера оказался большим, трёхэтажным и очень красивым. Моя комната была просторной, светлой и выходила окнами в сад, к тому же из неё был выход на балкон, на котором я позже провела многие часы, читая, любуясь садом и просто мечтая. К моей спальне примыкала ванная комната с настоящим водопроводом, холодная и горячая вода поступала в ванную прямо по трубам, и её не нужно было качать из колонки, нагревать на плите и носить в ванную вёдрами, как у нас дома. Ещё для меня было приготовлено специальное кресло на колёсиках, в которое меня по утрам сажала миссис Вуд, и я могла ездить на нём по комнате и выезжать на балкон. А когда была хорошая погода, то конюх и лакей выносили меня, вместе с этим креслом, в сад, где миссис Вуд катала меня по мощёным дорожкам.
Вскоре после приезда, ко мне стали приходить доктора. Сначала местные, потом даже несколько заграничных профессоров. И все сошлись в одном — если левую ногу со временем можно разработать, и я даже смогу на неё наступать, то с правой поделать уже ничего нельзя. Беда была в том, что почти все переломы пришлось в область ступни и щиколотки. Чудом было то, что удалось сохранить саму ногу, большинство из приглашённых врачей заявили, что предпочли бы сразу ампутировать её при таких повреждениях. И я мысленно поблагодарила доктора Лесли. Не его вина, что я не смогу ходить, но хотя бы саму ногу он мне спас.
К тому же у меня появилась надежда — если я смогу встать на левую ногу, то смогу и ходить, пусть даже на костылях. И я, подчиняясь предписаниям врачей, стала делать всё, что мне велели: и упражнения, и массажи — их, конечно, делала миссис Вуд, но это было больно, а я всё равно терпела. Потому что теперь у меня была цель.
Чаще всего в будни днём Спенсера дома не было. Если, конечно, не считать визитов врачей — он сам привозил их и всегда присутствовал при осмотре, сидел рядом и держал меня за руку, разрешив сжимать его ладонь, если мне становилось слишком больно. И хотя доктора явно не одобряли его присутствие, но никогда не возражали, только молча кидали недовольные взгляды, на которые Спенсер не обращал внимания, вот и всё. И именно ему говорили свои выводы и вердикты, признавая главным.
Вечера же, за редким исключением, Спенсер проводил со мной. Завтракала и обедала я в своей комнате, но ужинали мы вместе. Он на руках относил меня вниз, в столовую, где для меня было приготовлено специальное кресло-шезлонг, на котором я могла сидеть, положив ноги на специальную подставку. После ужина мы перебирались в гостиную, где беседовали, играли в шахматы — у меня получалось всё лучше, — и нарды, а порой Спенсер читал мне новости из газет, и мы их обсуждали. Казалось, ему никогда не надоедает со мной общаться, он вроде бы даже получал от этого удовольствие. Я же с каждым разом всё с большим нетерпением ожидала этих вечеров, день для меня тянулся очень долго, хотя и был заполнен прогулками, чтением, играми с котёнком, которого я назвала Уголёк, потому что он был весь чёрный, массажами, рукоделием, которому я начала обучаться под руководством всё той же миссис Вуд. Но только с возвращением Спенсера я словно оживала.
Ближе к вечеру, если не было дождя, я устраивалась на балконе — если смотреть вправо, то можно было увидеть экипаж Спенсера, точнее — его крышу поверх забора, когда он подъезжал к парадному подъезду. Тогда я возвращалась в комнату и с нетерпением ждала того момента, когда Спенсер войдёт в мою комнату, улыбнётся мне, поднимет на руки и понесёт вниз, расспрашивая на ходу, как прошёл мой день.
Поначалу, я ожидала этих вечеров потому, что они разгоняли мою скуку, я словно оживала, со Спенсером было весело, и я даже порой забывала о своём уродстве. Но, постепенно, я стала замечать, что дело не только в том, что общение с ним скрашивает мои будни, моё отношение к Спенсеру стало меняться. Я вдруг осознала, что уже не вижу в нём просто опекуна, друга, родственника, как прежде, я начала видеть в нём привлекательного мужчину. Я видела теперь не просто идеально красивые черты лица, а ямочку на левой щеке и морщинки в уголках глаз, когда он улыбается, замечала, как чуть сдвигаются его брови — значит, ему не очень нравится то, что он читает сейчас в газете, как упрямая прядь волос падает ему на лоб, когда он склоняется над шахматной доской — потому что когда он был рядом, я не могла глаз от него отвести.
Прежде, когда он нёс меня на руках, я восхищалась его силой и обнимала за шею, просто чтобы не упасть. Теперь же мне хотелось, чтобы он нёс меня долго-долго, потому что мне нравилось чувствовать себя, в каком-то смысле, в его объятиях. И когда он был рядом — моё сердце замирало, а потом начинало быстро-быстро колотиться, а когда он относил меня в спальню перед сном, сдавая с рук на руки миссис Вуд, для меня словно заходило солнышко, потому что Спенсер уходил.
Я не была такой уж наивной, чтобы не понять — я влюбляюсь в Спенсера Ремингтона, своего опекуна, самого прекрасного человека на свете. С Реджинальдом всё было совсем не так. Я не испытывала к нему и доли того, что я испытываю сейчас к Спенсеру. С Реджинальдом всё было просто. Мне нравилась его вежливость и предупредительность, нравилось гулять с ним под ручку по тротуару, кланяться знакомым и гордиться, видя завистливые взгляды подруг, ведь меня выбрал самый красивый парень нашего городка. Мне нравилось представлять себя миссис Гайд, я уже придумала, какой у нас будет дом, как я буду содержать его в идеальной чистоте и порядке — ведь я буду очень хорошей женой. На окнах у нас будут занавески в цветочек, возле крыльца будут цвести петунии, а ещё у нас будет трое детей, таких же светловолосых, как их папа.
Всё это я намечтала себе за время нашей невероятно короткой помолвки, я знала, что Реджинальд будет хорошим мужем, как и мой папа, он не будет напиваться в салуне и тратить все деньги на женщин с плохой репутацией, он будет хорошим отцом, и будет приходить вечером из мастерской и улыбаться мне, а я буду кормить его вкусным обедом.
Но никогда моё сердце не замирало, а потом не начинало биться быстро-быстро рядом с ним. И когда он уходил — мне никогда не казалось, что уходит солнце. И когда Реджинальд меня бросил — моё сердце не было разбито. Мне было обидно, больно, да, но скорее всё же обидно. А если меня бросит Спенсер… я, наверное, просто умру.
Беда была в том, что чувство моё было обречено изначально. Потому что если я полюбила Спенсера, как мужчину, то сам он видел во мне не более чем ребёнка, больного, требующего ухода, ласки и заботы ребёнка. Он был заботливым, внимательным, щедрым… опекуном. Ни разу, ни словом, ни жестом, ни взглядом, он не дал даже намёка на то, что воспринимает меня как-то иначе.
И что мне оставалось делать? Ничего. Просто жить дальше. Просто радоваться тому времени, которое Спенсер проводит со мной, наслаждаться тем вниманием, которое он мне уделяет. Придёт время — и он женится, а как иначе? И он уже не сможет уделять мне столько внимания — у него будет своя семья. Конечно, он слишком ответственный, поэтому продолжит заботиться обо мне, но, скорее всего, его жене не понравится моё присутствие в её доме, и тогда меня просто поселят отдельно вместе с миссис Вуд, и я уже не смогу видеть Спенсер.
Поэтому я жила сегодняшним днём, радовалась тому, что есть, стараясь не заглядывать в будущее, потому что оно всё равно было безрадостным. У меня никогда не будет семьи и детей, потому что никакой мужчина не сможет полюбить калеку, я с этим уже смирилась, но у меня не будет и Спенсера тоже. Никогда…
* * *
Шло время. Осень пришла на смену лету, скоро станет слишком холодно, чтобы сидеть на балконе или часами гулять по саду. Я думала, что ещё немного — и я окажусь пленницей своей комнаты до следующего лета, но я ошибалась. Ежедневные изматывающие массажи и упражнения постепенно приносили свои плоды — левая нога, хоть и слегка искривлённая, всё же стала почти нормальной, я даже пробовала наступать на неё, хотя пока не очень удачно. Но главное — постепенно прекратились изнуряющие боли в правой ноге, и когда это произошло, и поездка в экипаже больше не была для меня мучением, мои горизонты заметно раздвинулись.
Спенсер стал вывозить меня на прогулки — в парк и на набережную озера Мичиган. По воскресеньям мы посещали службу в ближайшей церкви. А вечерами ездили в театр — у Спенсера была своя ложа, в которую он относил меня на руках. Первое время, когда он нёс меня по фойе, на нас все глазели, и мне было очень неловко, но удовольствие от спектакля перевесило любую неловкость. А со временем люди привыкли и уже если и смотрели на нас, то не так открыто. Кроме регулярных поездок в театр, мы дважды побывали в цирке-шапито, приезжавшем в город, при одном из них был зверинец, и я впервые увидела льва и слона живьём, а не на картинке. Слон мне понравился, а лев не очень — он был какой-то облезлый и совсем не походил на царя зверей, о котором я читала в книгах. Спенсер сказал, что он очень старый, а условия, в которых он содержится — просто бесчеловечные, поэтому не удивительно, что он так выглядит.
В общем, если не брать в расчёт мои ноги — я была счастлива. Единственное, что омрачало мои безоблачные дни — это регулярные отъезды Спенсера. Два-три раза в месяц он уезжал на несколько дней по делам своей торгово-транспортной компании. Поначалу эти отъезды очень огорчали и даже обижали меня, пока я не подслушала разговор двух горничных, из которого узнала, что раньше, до моего появления, Спенсер отсутствовал месяцами, и дома появлялся совсем ненадолго, чтобы вновь исчезнуть по делам ещё на месяц. И я поняла, что ради меня он сократил свои поездки до минимума, поэтому, хотя и тосковала по нашим совместным посиделкам вечерами, но уже не обижалась.
Но однажды Спенсер задержался дольше обычного, и я вся извелась в ожидании. Вновь вернулись мысли о том, что скоро он женится, и тогда… А что, если он потому и задержался, что встретил ту, которую полюбил? И прямо сейчас, вот прямо в эту самую минуту, он делает предложение своей любимой? А что, если он приедет уже с женой, и мне придётся уехать из этого дома прямо… да прямо сразу же? Я понимала, что накручиваю себя, что, скорее всего, причина совсем не в этом, но ничего не могла с собой поделать.
Я вновь останусь одна. Миссис Вуд не в счёт. Она — не Спенсер. И она тоже меня оставит, ведь она уже немолода, и скоро уже не сможет, как сейчас, носить меня на руках в ванную, я же никогда не изменюсь, я всю жизнь буду калекой. И Спенсер наймёт кого-то другого, он ведь такой ответственный и заботливый, потом ещё кого-то, и ещё. И, наверное, будет меня иногда навещать, может, даже, со своими детьми, которых подарит ему его жена, а у меня никогда не будет детей, потому что я калека! Калека!!! Всё, что я могу — это сидеть в этом кресле и… стареть! Больше ничего. И ничего никогда не изменится.
Не выдержав, я разрыдалась, зажимая рот подушкой, чтобы не разбудить миссис Вуд. Она спала в соседней комнате, и у меня был колокольчик, чтобы позвонить, если она понадобится. Я знала, что спит она очень крепко, но всё равно вцепилась зубами в подушку и завыла, оплакивая свою судьбу.
Сильные руки подхватили меня, прижав к крепкой груди и покачивая, родной голос зашептал:
— Тише, Айрис, тише! Успокойся, всё хорошо, я рядом, всё хорошо.
Осознав, что лежу на коленях Спенсера, в его объятиях, я вцепилась в его рубашку и слегка успокоилась — ведь Спенсер вернулся. Мои страхи были беспочвенны. Или нет?
— Ты… один в-вернулся? — сквозь всхлипы спросила я.
— Конечно, — в его голосе звучало удивление. — А с кем я должен был приехать?
— А п-почему так долго? — решив не отвечать на его вопрос, задала свой.
— Обвал. Железнодорожные пути завалило, пришлось ждать, пока расчистят.
— Ты не пострадал? — тут же вскинулась я.
— Нет. Наш поезд был далеко от того места, когда произошёл обвал. Но там только одна линия, без ответвлений, объехать было нельзя, пришлось ждать. Извини.
Какое-то время мы сидели молча, Спенсер покачивал меня, я понемногу успокаивалась. А потом он спросил:
— Почему ты плакала?
И всё навалилось снова.
— Потому что я — кале-е-ека, — разрыдалась я. — Я не человек, я получеловек! Меня никто никогда не полюбит! У меня не будет семьи, не будет детей. Ты ж-женишься, у тебя будут дети, а я…
— Нет, — резко прервал меня Спенсер.
— Что — «нет»? — я даже всхлипывать перестала, поражённая его тоном — такое короткое слово, и столько горечи.
— У меня не будет детей. Никогда. Я бесплоден, Айрис.
Я замерла, глядя на его лицо, едва различимое в свете уличных фонарей. Я знала, что есть бесплодные женщины, но не знала, что мужчины тоже такими бывают. Я мало что знала о рождении детей, но про бездетные семьи слышала. Но ведь виновата всегда женщина, так говорили. Но если Спенсер сказал, что не может иметь детей… Наверное, поэтому он так и не женился? Как же я его понимаю! Я снова завсхлипывала, теперь не только из жалости к себе, но и к нему.
— И я тоже. У меня тоже никогда детишек не будет, никогда!
— Айрис, это не так. Да, твоя нога покалечена, но это никак не влияет на возможность деторождения.
— Не влияет? Спенсер, я не очень много про это знаю, слышала только, что для того, чтобы родился ребёнок, муж и жена должны спать вместе. Ты можешь представить себе мужчину, который захочет уснуть рядом с такой, как я? Они же от меня шарахаются! Ты не видел, как они на меня смотрят, и в театре, и в парке, везде. Жалость и презрение — вот, что я вижу в их глазах, когда мужчины на меня смотрят. Именно так смотрят на калек. На них не женятся, их бросают. Реджинальд меня бросил, а говорил, что любит… так что у меня никогда не будет детей. Никогда…
Я снова заплакала, на этот раз тихонько, и Спенсер просто сидел, покачивая меня и гладя по голове, давая выплакаться. Наконец, когда я уже успокоилась, и лишь изредка тихонько всхлипывала, он негромко заговорил.
— Видит бог, я старался. Я хотел дать тебе нормальную жизнь, так хотел! Но даже я не всесилен. Айрис, — он приподнял моё лицо и серьёзно посмотрел в глаза. — Есть один способ вернуть тебе возможность ходить. Твои ноги станут такими же, как прежде, но… За всё нужно платить, и тебе придётся заплатить очень дорогую цену.
— Какую? — Я была готова заплатить любую цену, любую, кроме разлуки со Спенсером.
— Ты не сможешь иметь детей.
— Я и сейчас не могу!
— Нет, как я сказал, пока — можешь. Но потом это станет невозможным. Никогда. И назад дороги уже не будет. Понимаешь?
— Да, — ответила я. — Я согласна.
— Не решай прямо сейчас. Я всё объясню тебе, а ты подумай. Хорошенько подумай, взвесь все «за» и «против». И ещё, Айрис. Поклянись, что независимо от того, что ты решишь, ты никогда, ни единой живой душе, не расскажешь то, что сейчас услышишь.
— Клянусь! — ответила я.
— Хорошо. — Спенсер ещё какое-то время помолчал, а потом, вздохнув, начал говорить. — Я вампир, Айрис.
Я мысленно ахнула, но промолчала, боясь пропустить хоть слово.
— Я живу на этом свете уже более двухсот лет. Я бессмертен. Я быстр, силён, мгновенно исцеляюсь от ран и никогда не болею. Но есть и минусы такой жизни — я одинок, я не могу иметь детей. И, кроме того — я могу питаться только кровью.