— Что, калган то купил?
Хлопец уставился на меня, словно видел впервые. Вот досада, неужто забыл?
— Ты корень калган-травы искал, для калгановки, еще яблоки рядом, сторговался хорошо. Иль не помнишь меня?
Хлопец кивнул неуверенно, улыбнулся робко.
— Помню, просто сразу не признал.
— Так что, видел ты утопленницу?
— Видел. Когда купец кричать начал, я ее увидал. Она с ним рядом появилась, поманила его, и он совсем с ума сошел…
— Так как она выглядела? Почему решил, что утопленница? — перебила я Тараску.
Хлопец задумался, плечами пожал, уставился мимо меня.
— Так зеленая вся, тиной облеплена, лицо рыба съела, коса распущена…
— Говорят, прошлой ярмаркой утопла?
Шинкарь влез:
— Утопла, как же. Люди добрые сказывают, сама пошла топиться!
Тараска бесцветные брови сдвинул гневно, заволновался.
— Неправда! Брешут люди, от зависти брешут!
— Да как можно! Злыдень! Зачем ясну пани морочишь? Молчи уже. Глаза она тебе застила, дурню, а ты и рад. Марыська еще той хвойдой была, я вам так и скажу, ясна пани. А ведь и смотреть не на что, дура размалёванная, из всей красоты — коса и только. А как из речки достали, коса и отвалилась, а сама Марыська раздутая и страшная… А ведь ровно пава между девками ходила, как же, единственная дочка Ивана Бунчука, завидная невеста!
Я глаза прищурила, глядя, как шинкарь злобой исходит, видно, девка и ему приглянулась.
— А что, жених у нее был?
Аж перекосило шинкаря, грохнул передо мной чарку горилки да нехитрую закусь.
— Тьфу! Был, как не быть, ясна пани! Иван расстарался, сосватал дочку в соседний хутор, за пасечника Стёпку Кривошея. Тот уже два года как во вдовцах ходил, хозяйку в дом присматривал. А у него богатый надел земли, я вам так скажу. И свадьбу уже готовили, сыграть должны были на Покрова.
— Так чего ж Марыське топиться? И жених славный, и свадьба богатая, всем девкам на зависть… — поддела я шинкаря.
— А откуда бедному шинкарю знать, — пожал он плечами. — Только зачем ей в воду самой лезть? Ведь холодно было на Покрова в прошлом году…
— Так может, и не сама? Может, помог кто, а?
Шинкарь обиженно засопел, усы подкрутил, на казацкий манер. А сам небось даже сабли в руках не держал, поганец! Ох, и хотелось мне его нагайкой отходить, чтоб не повадно было.
— Может и помог. Кто ж теперь знает. Только я вам так скажу, ясна пани, не своей смертью померла, и то правда.
— А купцы что же?
— А что купцы? — не понял шинкарь.
— Чего девка им является? А не жениху своему или батьке? Или мамке?
— Мамка ейная при родах умерла. А Кривошей жениться собрался, погоревал и хватит.
— А на ком?
— Так на Оксанке Горобець. С лица воду не пить, а скарб за ней знатный староста дает.
— И свадьба когда?
— Как ярмарка закончится, так на Покрова и сыграют. Слажено уже все.
— Купцы, что померли, в прошлом году тоже на ярмарке были?
Шинкарь кивнул, но молчал. Потом меня пальцем подозвал, на Тараску искоса глянул, зашептал мне на ухо.
— Люди добрые сказывают, гуляла она с купцами заезжими. Жадная до подарков была да похвалы. Я вам так скажу, ясна пани, Тараска за ней как барвинок вился, только куда халупнику без родителей на такую девку заглядываться! Хоть и знал про купцов, сам говорил про то, да только как померла она, совсем умом тронулся, слово против нее не дает сказать…
Не верила я в утопленницу, что купцов за собой в пекло тянет. Если б каждый убиенный за душегубом своим из нави мог возвращаться, то за мной сколько бы ляхов убитых ходило, подумать страшно! Вздрогнула, оглянулась, словно и вправду за мной ляхи притаились, за батьковским крестиком потянулась, пустое место на груди обожгло. Клятый лях! Косой черной встряхнула и к дому олийника Бунчука отправилась. А на могилку к девке все равно надобно придти, помолиться, чем черт не шутит.
Богатая хата, только пустая и печальная, словно мороком скрыта. Я хозяина кликнула, долго не отзывался. А как во двор зашла, окна настежь открытые увидала и сообразила, что поминки недавно справили. Ведь аккурат его дочка в прошлую ярмарку потопла, год прошел. Стыдно стало, уйти хотела, только поздно, вышел хозяин. Высок, темноволос, с чубом казацким да выправкой, никак из гнездюков?
— Челом вам, пане, — поклонилась я. — В хату пустите? Поговорить надо.
Оглядел меня олийник, на пол сплюнул, кивнул неохотно.
— И тебе не хворать, девка. Заходи, коли надо.
В хату зашла, на иконы в уголке перекрестилась, рука к крестику потянулась по привычке. Заметил казак, нахмурился:
— Отчего без креста?
Потупилась я с досады, не хотелось мне лукавить.
— Клятый лях отобрал, шляхтич Осышковский, из города. Не по своей воле к вам, пане Бунчук, пришла. Уж простите меня. Чертовщина на хуторе творится, вот староста шляхтичу и пожаловался. Не вернет тот батьковский крестик, пока не узнаю, кто его пана сгубить хотел. Купцы заезжие с ума сходят, сказывают, что ваша дочка за ними приходит да за собой тащит…
Потемнел лицом казак, темными очами гневно сверкнул:
— Это кто ж на мою Марыську наговаривает? Мало им, что похоронить по-людски не смог!.. Так и после смерти в покоя не оставят!
На лавку без сил опустился, голову повесил. Молчал долго.
— Что узнать хотела?
Я рядом села, задумалась.
— Отчего Марыська купаться удумала? Ведь на прошлые Покрова холодно было…
— А я почем знаю, — махнул рукой казак.
— Ее как нашли? В сорочке одной или в одежде? Может, видел кто, как она купаться шла? Подружки?
— Нет. Я ведь не сразу дочки хватился, по утру кинулся, нет ее. Думал, что на ярмарку с утра побежала, уж больно охоча Марыся была до бабских заморских диковинок. И где их только брала?.. А как вечером не вернулась, искать стали, всем хутором. Одежду на берегу нашли, а Марыська словно в воду канула… — казак осекся, губу закусил, я глаза отвела.
— Когда ж нашли?
— Через три недели. Вниз по течению, в соседнем хуторе, к берегу прибило. Едва узнал, и то — по крестику.
— В сорочке была?
— Да. Только от сорочки одни лохмотья остались…
— А хоронили в чем?
— В свадебной сорочке, ее Марыся сама вышивала.
— А рисунок на ней помните, пане Бунчук?
Казак задумался, в скрыню полез неохотно, достал вышитый рушник с маками и птахами, мне протянул.
— На всех сорочках такой был?
— Да. Нравились ей маки…
— Пане Бунчук, а вы на свадьбу с ее согласия сговорились?
— Да неужто я дите свое неволить бы стал? Приглянулся Степка дочке моей, богатый хозяин, щедрый, хоть и немолодой. Да и я за ней приданое знатное давал…
— Так зачем же ей топиться?
— Да не топилась Марыська! — стукнул олийник по столу кулаком. — Наговоры все это, завидуют люди, злыми языками брешут!
— А может помог ей кто? Не по своей воле в воду полезла?
— Да кто б посмел!
— А если свадьба кому поперек горла стала? Поклонники у Марыськи водились? Ведь сказывают, девка красивая была…
— Да хлопцев вокруг нее столько вилось, разве всех упомнишь!
— А купцы заезжие среди них водились? Или шляхтичи городские?
— Ты что такое несешь, девка!
— Люди сказывают, что зналась твоя дочка с купцами. А людская молва…
Вскочил казак, лицо страшное сделалось, кровью налилось, кулаки сжал, по столу стукнул, тот и раскололся.
— Вон пошла!
Горько мне стало, что правду приходится вытаскивать, мертвых тревожить. Поднялась с лавки, кивнула, к двери направилась, но возле порога застыла, обернулась.
— Уж простите, пане, но неужто подарков дорогих у дочки не замечали? Ведь сами сказали про…
— Уходи, а то зарублю!
Уже за порогом вспомнила, что хотела спросить, где могилка Марыськи, но возвращаться не хотелось. А когда за ворота выходила, с хлопцем столкнулась. Статный, голубоглазый, он стоял словно вкопанный, на хату тоскливо смотрел, но зайти не решался.
— Здоров будь, хлопец. Чего в хату не идешь?
Он взглянул на меня сумрачно, темноволосой головой покачал, и меня словно обожгло — ведь до дрожи похож на олийника!
— Тебя звать как? Ты ведь сын пана Бунчука?
— Василь, — кивнул хлопец, потом вздохнул, развернулся и прочь пошел.
— Обожди, — кинулась я его догонять. — Покажи мне, где могилка Марыськи.
Запнулся он на ровном месте, меня кажется впервые по-настоящему увидал, спросил удивленно:
— Тебе зачем? Ты кем ей была? Подружкой? Так отчего спрашиваешь, знать должна.
— Не так все, — начала я, под его шаг торопливый подстраиваясь. — Меня староста разузнать все заставил. Потому что на ярмарке дела странные твориться начали, купцы утопленницу видели, сказывают, что Марыська то была.
— Брехня это! — он даже шагу не замедлил.
— Василь, а скажи, какой Марыська была? — не унималась я, торопясь узнать побольше, пока есть возможность.
— Красивой она была, — в сердцах он сказал. — А люди такого не прощают. Завидовали ей, злобой исходили. А она даже радовалась, что завидуют. Глупая была!
— А отчего топиться полезла? — поддела я хлопца.
— Не топилась Марыська! — он так резко остановился, что я на него налетела. — Это тоже брехня! Даже после ее смерти все уняться никак не могут! Вот ведь мертвую — и ту оболгали! Найду, кто слухи распускает, — своими руками удавлю!
Светлые глаза потемнели, на меня уставились.
— А старосте какое дело до Марыськи? Чего он вдруг тебя прислал?
— Я ж говорю, купцам утопленница являться стала, к себе тащит, а ему убыток с того. Виданное ли дело, уже второй купец душу богу отдал. А сегодня с утра вон даже пану Потоцкому она привиделась.
— Тоже брехня! — отмел он мои слова, словно листья сухие, дальше зашагал.
— Да подожди ты! Василь, а скажи, если сестра твоя не сама потопла, то кто ей помог в этом?
— Да кто б посмел? — слово в слово за батьком повторил он. — Знали все, что за сестру глотку перегрызу, а мне-то за это ничего не будет, пану верно служу.
Отшатнулась я от хлопца.
— Да неужто ты в панские гайдуки пошел? А разве батько твой?.. — тошно мне сделалось, что сын казака мог ляхам продаться, гордость и волю на службу шляхтичам променять.
— А нет у меня батьки, — горько сказал Василь. — Проклял меня старый казак, как узнал.
В соседней хате шумно было, девки и бабы замужние по двору сновали, подметали, деревья лентами украшали, никак к свадьбе готовятся. Ближе подошла, поздоровалась. Рябая девка к тыну подошла, узнала я ее сразу, Оксанка, дочка старосты. Губы поджала, худую косу нервно подергала, на меня зло взглянула:
— Тебе чего надобно, Христинка?
— К свадьбе готовишься? — улыбнулась я. — В хату пустишь? К батьке твоему дело есть.
Посторонилась Оксанка, во двор пропуская. Но я не спешила к старосте, интересно мне стало.
— Говорят, замуж за Степана Кривошея собираешься?
— А тебе какая забота?
— Так говорят, на другой собирался жениться. И года не прошло с ее смерти, а вы уже о свадьбе сговорились.
— Так ты батька спроси. Это он сговаривался, — буркнула Оксанка и надулась.
— А ты замуж разве не хочешь?
Девка с лица спала и как-то сникла.
— Боязно мне. У Кривошея жена умерла, а потом и невеста. Может, сглазил его кто? Слушай, Христинка, уговори батька? Не хочу я за него замуж!
Задумалась я крепко, а Оксанка меня уговаривать начала, за руки цепляется, словно утопающая. Тьфу ты!
Старосту я в хате застала, поклонилась и поздоровалась.
— Челом тебе, пане. Вопросы имею, по поводу Марыськи.
— А с ней чего? Ты бы лучше купцами занималась. А ну как еще кто богу душу отдаст!
— Пане староста, сами ведь просили с чертовщиной разобраться. А как с ней разобраться, если неведомо, что с Марыськой случилось. Сама утопла нечаянно, или помог кто…
Староста чарку недопитую на стол поставил, руками всплеснул, на меня уставился:
— Дык ведь сама она пошла топиться, что ж тут неясного!
— Отчего так решили? Не было у нее причины в воду лезть. Про свадьбу было договорено, жених ей был люб, завидовали все счастью, а она в воду лезть? Уж простите, не поверю, пане Горобець!
Староста помолчал немного, ус пожевал, крякнул смущенно и выдал:
— Порченая она была. С купцами заезжими баловалась. Все на хуторе про то судачили, только батько все слепой ходил. Может, поняла, что Степка после свадьбы, как узнает, так и прибьет сразу, вот и решилась — в омут?
Я покачала головой.
— Неужто Марыська не смогла бы мужу голову задурить? Не верю. Думаю, что помог ей кто-то. А теперь утопленница за душегубом приходит и ищет его…
Староста с лица осунулся, посерел весь.
— Что ж теперь делать? Ведь разорюсь! Как пить дать — разорюсь!
— На приданное дочке не разорились же? И не страшно вам Оксанку-то замуж выдавать за жениха Марыськи? А ну как и за ней придет?
— Да типун тебе на язык, злыдня! Ты дочку не трожь! Оксаночка моя — чистая душа, а Марыська — хвойда гулящая. А такого завидного жениха дочка моя заслужила.
— Может, свадьбу перенесете? Боязно Оксанке, только вам не говорит, не хочет батька гневить…
Староста стукнул кулаком по столу и завопил:
— Да вы обе с ума сошли! Уже все приготовлено! — стал пальцы загибать, перечислять, жадностью глаза враз загорелись. — Сорочки свадебные, рушники вышитые, цветастые скатерти молодым, сорочки из льняного полотна, опояски шелковые, плахты клетчатые, платья люстриновые, все готово!
Оксанка робко в хату заглянула, на пороге замерла.
— Батько, страшно мне… Не хочу замуж…
Потом на лавку села, вышивку недоделанную перебирать стала, в пальцах теребить. Я с ней рядом села, за плечи обняла, на узор из барвинков кивнула:
— Неужто сама такую красоту вышиваешь?
Оксанка кивнула, а у самой слезы на глазах.
— Вот что, дочка, ты не печалься. Христинка покойницу угомонит, аккурат до Покровов успеет. Верно, Христинка?
Я задумчиво кивнула, разглядывая вышивку.
Могилка Марыськи была за кладбищем, ухоженная, цветы лежат. Я на колени опустилась, перекрестилась, молитву прошептала за невинно убиенную душу. Хоть и блудила она с купцами, сомнений в том у меня уже не осталось, но все равно не заслужила подлой смерти. И ведь главное — нет никакой возможности найти ее душегуба, разве что сам сознается. Задумалась я крепко, даже не заметила, как темнеть стало. Холодный ветер с реки потянул, листья с деревьев сорвал, по земле их разметал. А вместе с ними и цветы на могилке в воздух поднял. И словно подсказка мне из нави, остался лишь барвинок синий, искусно из шелка сделанный, затрепетал он тонкими лепестками, удерживаемый в трещинке могильного камня. Плохо мне сделалось и страшно. Впервые в жизни. Сроду ничего не боялась, ни зверя лесного, ни ляха клятого, ни басурманина окаянного, ни смерти лютой, а тут вот холодно стало. Перекрестилась, сухие губы облизнула, зажмурилась, но рука к барвинку так сама и потянулась. Вытащила и разглядывать стала. Сделан искусно, шелк дорогой, персидский. Да полноте! В жизни не поверю, что из нави кто возвращаться может! Такой цветок дорого стоит и не каждому по карману. Людских это рук дело! Значит, мстит кто-то за Марыську. Батько, жених, Тараска влюбленный или другой кто? А может дело и не в ней вовсе, а в одном из купцов, а Марыська так, для отводу глаз? Или про купцов узнала, что не следует, вот ее и утопили? Барвинок я себе взяла, хоть и не по себе стало, вроде как покойницу обираю. Но мне для дела надобно, уж прости, Марыся.