— Именно.
— Погоди, дай мне…
Галка почувствовала внезапную горечь. Какое-то глухое отчаяние, предощущение беды задергало изнутри.
Ахххх.
— Нет, нет, Сергей Сергеич, вы мне фраз не говорите! Вы мне скажите только: что я — жена ваша или нет?
— А, мы с этого места? — сказал Паратов-Шарыгин. — Извольте. Как там… Прежде всего, Лариса Дмитриевна, вам нужно домой. Мы завтра, завтра поговорим.
Глаза его сыто и сонно моргали.
Дальше она не слушала. Погибла, глухо отбило сердце. Погибла!
Она еще говорила что-то ("Нет-нет, не все равно. Вы меня увезли от жениха…"), увещевал и объяснялся в ответ Паратов ("Какая экзальтация! Вам можно жить и э-э… должно…"), и дальше, и опять, какие-то слова, какие-то тени, кто-то шагах в трех смотрит через плечо. Но зачем это? К чему? Ведь все кончено, кончено.
Непонимание копилось, набухало, как тучи грозовым дождем, наконец прорвалось:
— Подите от меня! Довольно!
Наотмашь.
Паратов открыл и закрыл рот. И все, нет его. Ушел в кофейную. Или остался? Чей это гривастый силуэт?
Нет, что-то со зрением.
Вот она, низкая решетка. А внизу Волга, темная, ночная, и далекие огоньки.
— А если упасть, — задумчиво произнесла она, — так говорят… верная смерть. Вот хорошо бы броситься! Или нет — стоять у решетки, смотреть вниз, закружится голова и упадешь… Да, это лучше… В беспамятстве…
Шарыгин ощутил, как мягко содрогнулась под домом земля, и не обнаружил вдруг стен вокруг, а увидел почему-то серое здание, площадку перед ним с двумя столами, чугунную оградку в глубине, скамейку перед ней, а дальше — широкую, посеребренную луной реку, текущую к горизонту, и темные пространства полей.
— Га…
Ему не хватило воздуха.
Он заскреб пятерней по горлу и неожиданно нащупал щетину на в общем-то гладком с утра подбородке. Странно. И усы.
В ноздри потекли медвяные, летние запахи.
И чужая досада обволокла его, досада человека вольного, к которому пристают и навязываются. Была, была страсть, воспоминания, женское тело, сгорающее от воображенной в прошлом любви, но он-то здесь, господи, каким боком?
Мимолетное помрачение, не более.
— Галочка!
Одновременно с воплем приключился новый толчок.
Шарыгин поймал косяк, протаявший сквозь пустоту июльской ночи, и вцепился в него, наблюдая, как возвращаются стены, как затуманивается кофейная и площадка со столами, как обретают вещественность комод и сервант с книгами, а между ними — светло-зеленый обойный рубчик.
Лариса Дмитриевна отвернулась от решетки, и та пропала, пропал вид на реку, тяжелое платье скукожилось в халатик с квадратами, высокая прическа сменилась подсушенными, едва расчесанными темно-льняными волосами.
Руки с побелевшими пальцами тискали поясок.
Поворот головы — и в глаза Григорию Шарыгину заглянула смертная тоска пополам с обидой, он почувствовал себя гнусно, словно был виноват, словно к этой тоске, исказившей красивое, тонкое лицо был причастен.
Но ведь нет, нет! Это — Паратов!
— Галочка!
Шарыгин сделал два шага и кулем упал на свободный край дивана. То ли пол сделался шаткий, то ли ноги размякли от слабости.
— Все, все, что-то дурно мне, — он сполз с валика ниже, на подушку сиденья, провернулся, задрал голову. — Полный атас.
Несуществующие усы кололи углы рта.
Галку от его телодвижений качнуло, она смотрела, сначала не понимая, затем взгляд ее посветлел.
— Се… Гриша, ты что?
— Ничего.
— Тебе плохо?
Шарыгин отвлекся от созерцания потолка, скосил глаз. Пожевал губами, но все-таки решился спросить:
— Ты видела?
— Что?
— Волгу, решетку, — он обрисовал рукой. — Как в пьесе. Вернее, как в жизни. Еще кофейня, натурально, деревянные досточки, резьба, наличники…
— Где, здесь?
— Странно, да?
— Может, это сардельки порченые?
Шарыгин захохотал.
— Ох, Галчонок, ну какие сардельки? — отсмеявшись, произнес он. Осторожно, словно боясь что-то там обнаружить, потрогал кожу под носом. — Тут другое. Тут действительно…
Он замолчал.
— Я же вроде все по тексту, — сказала Галка.
— Это-то да.
Тихий, задумчивый Шарыгин был странен. Сидел, гипнотизировал точку чуть левее настенных часов. Морщился от непослушных мыслей. Галке даже не по себе стало. Она тихонько вышла в кухню, подожгла конфорку, поставила чайник. Выглянула в окно.
Темно совсем.
Усталость от роли навалилась только сейчас. Руки, плечи, казалось, стиснула колкая шелуха второй кожи. Какая Волга? О чем он?
Пустота в груди.
Там, куда Карандышев еще выстрелит, не выстрелил, но обязательно выстрелит. Только такое ощущение, что пулю уже изъяли. Остался лишь раневой канал. Он и дергает.
Галка вздрогнула от немелодично звякнувшего в прихожей звонка.
Кто бы это? Ей вдруг представилось, что там, за дверью, мнется весь не в себе Мягков из "Жестокого романса", в очечках, с усиками, с рукой за отворотом сюртука. Она откроет и — пыф-ф! Выстрел. "Так не доставайся ж ты никому!"
Вроде и смешно, а все ж ознобно.
— Кто там? — спросил Шарыгин из комнаты.
— Не знаю.
В дверной "глазок" подошедшей Галке был виден лишь силуэт на фоне уходящего вверх лестничного пролета. Лампочка над электрощитками, похоже, опять перегорела. Или нарочно выкрутили?
Ах, Мягков, Мягков…
— Кто? — спросила Галка, прижимаясь лбом к мягкой дверной обивке.
— Сосед ваш, — ответили с площадки.
— И что?
Очень интересно, подумалось. Нахал?
— У меня сакраментальная просьба — не дадите соли?
— Вы серьезно?
Силуэт в "глазке" шевельнул плечами.
— Я здесь не одна, — зачем-то сказала Галка.
— А соль?
— Соль со мной. — Вот же дурацкий диалог, подумала Галка. — Вам вообще много надо?
— Хотя бы половину солонки.
Килограмм этак пять или шесть, больше ему не съесть. Он у нас еще маленький, этот Прынцик. Одарить что ли?
Галка включила свет и щелкнула замком.
— Солонка с собой?
Новоиспеченный сосед сначала вошел, улыбнувшись, потом кивнул. Он был в джинсах и футболке с разлетающимися нарисованными фруктами.
В ореховых глазах — искорки.
— Здравствуйте еще раз.
— Угу. Давайте, — протянула ладонь Галка.
— Вот. Извините… — Прынцик свернул стеклянной солонке дырчатую жестяную голову. — Вот теперь все.
— Ждите, — сказала Галка.
Соль у нее была крупная и мелкая, "экстра". Правда, мелкой сделалось жалко, ее оставалось совсем немного, тут самой бы жадине-говядине хватило. А крупную надо было поколоть ножом. В общем, не так все просто.
— А вы что-то готовите? — спросила Галка, выглядывая из кухни.
— Да нет, — снова улыбнулся Прынцик. — У меня с поезда остались помидоры, а без соли их как-то, знаете… Удовольствие не то.
— Я вам крупной насыплю, хорошо?
— Сыпьте.
Вежливый. Непритязательный. Мечта просто.
Кроша ножом сероватый слежавшийся ком, Галка подумала, что если бы не Шарыгин… Вот интересно, что, если бы не Шарыгин? Расхожий сюжет — соседка пришла за солью. А здесь сосед, что, собственно, ничего в сюжете не меняет. Эмансипация. Феминизация. Обмен архетипами поведения. Нонеча, значит, мужики бегают.
А давайте солить вместе!
Галка фыркнула, представив, как безумно блестя глазами, вбегает в прихожую с этим предложением. По пути распахивая халат.
Эх, Галина батьковна, что-то вы сегодня в ударе. Точно ни обо что не прикладывались? А то ведь приложились и забыли. А последствия вон, в голове так и скачут. Прынцик, кстати, того самого роста, о котором еще ослик Иа говорил: "Мой любимый размер". На полголовы выше — чтобы и в лицо можно было смотреть без насилия над шеей и на цыпочках до губ губами дотянуться. Наверное, сла-адкие…
Все, хватит циклиться.
Галка сердито ссыпала наколотое в пластиковую плошку, зачерпнула солонкой, набивая ее до верха.
— Вот, — она вручила солонку молодому человеку, ладони соприкоснулись — ни отклика, ни статического электричества. — Может еще что-нибудь?
Улыбка номер три.
— Если можно, хлеба.
А потом мяса, а потом переночевать. С другой стороны, кто ее за язык тянул?
— С отдачей, — наставила палец Галка.
Вот и думай: шутю или не шутю.
— Постараюсь.
— А-а, — выглянул, выступил из гостиной узящий глаза Шарыгин, — наш молодой друг из квартиры спра… сле… нет, справа. У вас там список длинный?
— Какой? — удивился Прынцик.
— Продуктовый.
— Н-нет.
— Это, знаете, хорошо, — покивал Шарыгин. — Объедать здесь Галочку могу только я. Только я.
Конечно же, это был Степлтон из "Собаки Баскервилей".
Его интонации, его мягкая улыбка. И вышло, несмотря на совершенное несходство Шарыгина с Янковским, очень похоже.
"Кофе в этом доме варю только я…"
Только в конце фразы Григорий совсем уж по-свински притянул Галку, вышедшую из кухни с четвертинкой ржаного, за пояс халата к себе. И руку под грудью собственнически пропустил. Тоже что ли из "Баскервилей"?
Да не было там такого!
— Возьмите.
Галка протянула хлеб, незаметно и больно пихнув Шарыгина локтем. Театральный лев, получив свое, хрюкнул.
— Спасибо, — произнес Прынцик. — Я обязательно, завтра вечером…
— Не торопитесь, — просипел, напутствуя его Шарыгин.
Щелкнул замок.
— Это вообще что? — повернулась Галка через мгновение.
— Как что? — Григорий отступил в комнату, успокаивающе выставив ладони. — Галчонок, это были благие намерения. Исключительно! Я же видел, на что он рассчитывает!
— На что?
— На все! — Шарыгин попытался объять руками квартиру. — На это все! На тебя! Глазами так… Ох, — он скривился, схватился за правый бок, — как ты мне меж ребер-то заехала! А я тебя, между прочим, считай, что спас.
— Да? Спокойной ночи!
Разозленно пфыкнув (ничего не загорелось? жалко! казалось, есть способности), Галка влетела в свою комнатку.
Шпингалет в паз. Свет — долой. Абрис ночного окна осторожно прикоснулся к глазам.
В сумраке забелела кровать. Шум дождя пробился, рассыпался успокаивающими шипящими. Ш-ш-ш… Чего ты? Чего ты злиш-ш-ш…
Ничего, сказала дождю Галка, размазывая слезы.
Обидно, когда кто-то решает за тебя. Шарыгину вообще стоит проломить голову.
Кровош-ш-шадная, прошипел дождь.
Галка поджала губы. Может быть. Только почему у меня такое чувство, будто он сейчас сломал мне жизнь? Словно что-то не произошло, не случилось, рассыпалось из-за его слов. Это было настолько рядом…
— Галочка? — произнес из-за двери Шарыгин. — Галочка, прости. Спокойной ночи.
Она не ответила.
Разделась. Легла. Обида комкала губы и щипала глаза. Ее почему-то было нельзя как халат, как блузку с юбкой сложить и повесить на спинку стула.
Ш-ш-ш, шептал дождь.
А если это мой Прынцик? — спросила его Галка.
Дождь смутился и не ответил.
…В раскрытое окно затекало лето, вяло передвигались по нагретому подоконнику мухи, покачивались ситцевые, в крупных подсолнухах занавески. Солнце пятнало комнату. От медвяных ароматов щипало в носу.
— Галинка, ну где ты? — Голос мамы был устал. — Книжку-то несешь?
— Несу! — сказала Галка, но не двинулась с места.
Дверь в дедову спальню была приоткрыта, и был виден край кровати, подушка и спящая дедова голова. Тяжелая рука наполовину голову прикрывала, и Галкино любопытство довольствовалось закрытым глазом, носом и смятой лежанием губой, через которую прорывались грозные раскатистые звуки: "Хр-р-р… Хр-р-р…"
Деда, наверное, где-то проглотил тигра.
Деда был большой, он мог даже не заметить. Но тигр не переварился, а затаился и ждал удобного момента, чтобы выбраться. Как Красная Шапочка.
Присев на корточки, затаилась и Галка.
Тигру, наверное, было очень страшно в чужой глотке, и он рыкнул особенно громко, подбадривая сам себя.
— Ш-ш-ш, — сказала ему Галка, прижимая пальчик к губам. — Пока нельзя.
Мутный с полуденного сна дедов глаз вдруг уставился на нее.
— Чего нельзя, внучка?
— Ты спи, деда, спи, — сказала деду Галка. — Я вовсе даже не тебе…
Принц приснился Галке в самом конце сна.
Он выступил из вязкой мглы, печально ведя белого, в серых яблоках, коня в поводу, почесался, посмотрел куда-то в сторону ветвистого дуба и туда же и пошел, словно его позвали.
"Куда ты?" — спросила его Галка.
"Репетиция у нас", — глухо ответил тот, скрываясь в клубах тумана, похожих на театральные декорации.
"Репетируете спасение принцессы?"
"Вот дура", — кажется, огорчился принц.
А конь его несколько раз стукнул копытом.
Тук-тук, тук-тук. Какой вежливый конь! Деликатный. Негромкий.
— Галочка.
Еще и разговаривает, и имя знает.
В со страшными, нечеловеческими усилиями приоткрытые глаза протиснулось утро, рассыпало по комнатке вещи, блямкнулось красной солнечной полосой в белую дверь и дерзко закачалось в узком пространстве, стиснутом светлыми обоями.
Тук-тук.
— Галочка, ты спишь?
А-а, сообразила Галка, так это не конь тук-тукает, это лев тук-тукает. Живу как в зоопарке. Львы, кони… принцы.
Она с трудом приподняла голову.
— Да. Нет. Уже не сплю.
Иногда, без всякой на то причины, Галка вставала легкая, будто перышко, бодрая, полная сил и бурлящей в теле энергии. Казалось, эх, раззудись плечо, размахнись рука, посторонитесь люди! Меня Бог подзавел.
Впрочем, было и состояние номер два.
Тогда Галку можно было поднять с постели только пинками. Но лучше, конечно, сразу расстрелять и оставить в покое. Все равно никакого толку не будет.
В череде прочих промежуточных вариаций нынешнее пробуждение стремилось как раз к пинкам и расстрелу. В теле бродили сонные апатия и вялость, ломило шею, и никак не получалось сфокусировать зрение на висящих на стене мишках, год за годом обживавших сосновый, в темной рамке лес.
— Галочка, нам скоро на репетепи…
Шарыгин был в своем репертуаре.
Война, мор, глад, чугунная голова — а нам на репетепи… Сколько, интересно, времени? Есть ли оно, это время?
— Я в курсе, — сказала Галка, заворачивая край одеяла.
— Тогда я скоренько в душ, — из-за двери бархатно зашелестел Шарыгин, — а ты, будь душенька, приготовь чего-нибудь перекусить. Чайничек, бутербродики.
— М-м-м, — глубокомысленно выдавила Галка.
— Вот и ладно.
Ладно? Галка кое-как привела себя в горизонтальное положение. Раскомандовался. Ему за вчерашнее вообще…
Она подавила зевок и встала.
Из старенького зеркала, закрепленного на обороте дверцы купленного еще родителями платяного шкафа, на нее уставилось покачивающееся лохматое чучело в голубеньких трусиках, с царапинами на плече и с одним, оказывается, открытым глазом.
Гы, лихо одноглазое. А второй что?
Ага, второй тоже открылся, но подозрительно сузился. Да уж, бывало, встаешь и сама себе нравишься, свежая, румяная, никакой дополнительной красоты не надо. А тут?
Можно, кстати, Шарыгина испугать. Но ведь запрется тогда в душе, не выковыряешь.
Галка вздохнула, намотала прядь волос на палец. Нет, до носа не достает. И принц во сне дурой обозвал.
За окном топорщила листья умытая осень. По детской площадке бродили голуби. И ей что ли побродить? Гули-гули.
Галка слегка расчесала волосы, построила зеркалу рожицы и, накинув халат, вышла из комнатки в гостиную. Ком одеяла поверх смятой простыни. Пасть чемодана. Чужие вещи уютно расположились на диванной спинке и подвинутом к окну стуле. Рубашка, носки, пиджак на плечиках. Одеколон за стеклом серванта.
Да, подумалось, это основательно. Фиг теперь побродишь ню по квартире.
В ванной шумела вода, раздавался плеск мокрых ладоней и немузыкальный вой: