— Умирать никто не собирается, но ведь нам не по двадцать лет и не по тридцать. Такие года, что все приходится делать с умом. Я так рассудил, что мы с тобой сладимся. Вот прямо хочу тебе сказать — у меня на книжке трудовых сбережений три тысячи рублей.
Николай Иванович вынул из кармана пиджака затрепанную сберегательную книжку.
— В твои руки отдаю. Пусть она у тебя хранится. А поживем, может, еще доберем и машину купим, хотя бы не новую… И давай все по закону — в загс сходим, без лишнего шума, конечно…
Он ожидал, что она обрадуется, удивится. Но Фаина задумчиво размазывала варенье по блюдцу.
— Чего ж ты замолчала?
— Книжку ты свою возьми, Коля. Пусть она у тебя и будет. А в остальном я тебе так скажу — человек ты для меня подходящий, но сам сказал, что в эти годы жить надо с умом. Завтра мне на работу, а приеду — тогда у нас и будет с тобой окончательный разговор…
В этот вечер «спидола» не подвела. Передавались все любимые песни Фаины: «Гори, гори, моя звезда», «Течет Волга»…
Как молодые, Фаина и Николай посидели на скамеечке перед домом, а июньское небо все не темнело — сияло над ними, будто освещенное прожектором. По времени года в ближнем лесу должен бы щелкать соловей, но Фаине не хотелось выключать «спидолу», она с удовольствием пела вместе с артистами знакомые песни. Николай Иванович подтягивал.
В понедельник Фаина наскоро сварила геркулесовую кашу, вскипятила чайник.
— Я к обеду продуктов привезу, — пообещала она. — А если ты надумаешь чего-нибудь поделать, так под терраску фундамент подвести надо. Да газ зря не жги, его в баллоне мало осталось, когда теперь привезут…
Она совсем уже собралась — в сереньком костюме, загорелая, на коротких ножках. Как белый грибок. На нее приятно было смотреть, и Николай Иванович бессознательно улыбался.
У калитки Фаина обернулась к нему:
— В холодной комнате на столе я тебе бумагу оставила. Ты почитай, Коля, что там написано.
— Ладно, — сказал он благодушно, — стишки небось накорябала…
Он проводил ее и за калитку, остановился и смотрел, как она идет по нежно-зеленому полю к темному сосновому бору, за которым была станция. Глядя на ее удаляющуюся фигурку, он представил себе эту же дорожку, занесенную снегом, мрак и холод зимнего предутреннего часа… «Нет, — подумал он, — этого я не допущу! Тут уж надо либо работу бросать, либо в город насовсем подаваться. Для какого случая так себя изматывать?»
Он потянулся, сладко разминая суставы и чувствуя, как свежий душистый воздух наполняет легкие. Потом обошел участок, прикинул возможности сегодняшней работы. Перед началом трудового дня надо было позавтракать. Поел уже заклекшую овсянку. Чайник остыл, но Николай Иванович, помня наказ Фаины, газовой плитой воспользоваться остерегся.
Оставалось начать приятную зовущую работу, все оборудовать и приладить, чтобы удивить Фаинку быстротой и добротностью сделанного. У Николая Ивановича был свой метод. Для предстоящего дела он сперва подготавливал все до мелочи, сосредоточивал весь материал и располагал вокруг в той последовательности, в какой он мог понадобиться. Иногда эта тщательная подготовка занимала множество времени, но была всегда оправданна. И сейчас, подтащив к терраске все материалы — тесину, кирпич, цемент, — он прошел в холодную половину дома, где Фаина хранила кое-какой инструмент.
Только тут, увидев на чисто выскобленной столешнице раскрытую школьную тетрадь, он вспомнил слова Фаины и, не касаясь листков грязными руками, чуть отстраняясь от бумаги, потому что был без очков, прочитал первую строчку, выведенную крупными буквами: «Договор о совместной жизни между Фаиной Петровной Матвеевой и Николаем Ивановичем Самосадовым». Дальше буковки были помельче, и тогда он вымыл руки, достал из футляра очки и присел к столу.
«Пункт первый. Деньги держать раздельно и не интересоваться, у кого сколько.
Пункт второй. На питание складываться поровну. Продукты покупать Николаю Ивановичу Самосадову, готовить еду Фаине Петровне Матвеевой.
Пункт третий. Стирку белья и постельного и нательного производить Фаине Петровне Матвеевой, кроме мужских верхних сорочек и брюк, которые стирать и гладить самому Николаю Ивановичу Самосадову.
Пункт четвертый. Деньги, добытые продажей продуктов, выращенных совместным трудом с будущих парников или полученные от сдачи внаем вновь достроенных комнат, делить поровну.
Пункт пятый. Совместную жизнь в загсе не оформлять.
Пункт шестой. Быть друг с другом взаимно вежливыми.
В чем и подписываемся».
Подпись Фаины уже стояла на тетрадном листочке — крупная, четкая, разборчивая.
Когда Николай Иванович кончил читать этот документ, вокруг стояла мирная деревенская тишина и только далеко-далеко стучал трактор и в лесу куковала кукушка.
Хоть ученая, хоть неученая, а женщина всегда остается женщиной! Нина Яковлевна и переодеться не дала Фаине — принялась расспрашивать, как прошла встреча с бывшим мужем, о чем разговаривали, до чего договорились?
Фаина сказала, что все прошло по-хорошему, осталось утрясти кое-какие мелочи. Может быть, Николаю Ивановичу стоит пожить еще немного у себя в Александровске, задержаться какое-то время на старой работе, поскольку ему там квартиру обещают.
— Господи, да на что вам эта его квартира, — вскинулась Нина Яковлевна. — У вас и в деревне дом и в Москве комната. Скорее надо все оформлять.
Хорошее дело — оформлять! Вот одна знакомая сошлась с человеком, он ее в загс потащил, а через год себе молоденькую нашел. И пожалуйста — все имущество пополам. И дом, и участок, и все нажитое. Нет уж, Фаина так глупо не поступит.
А Нина Яковлевна все сокрушается:
— Неужели он не хочет жениться?
Фаина ничего ей объяснять не стала. Свои мысли и соображения лучше держать при себе.
После работы она купила мясо и рыбу окунь, выстояла в очереди за творогом и сметаной, хлеба московского набрала. Подумала поллитровку взять, но отказалась от этой мысли. Ни к чему среди недели.
По существу, настоящий жизненный разговор у них должен был состояться сегодня. Условия она ему предложила богатые. Все доходы пополам, ни с того ни с сего греби денежку. А труд в семье должен быть разделен поровну, об этом и в газетах пишут. Может, редко у нас семейные отношения оформляют договорами — так это отсталость наша, которая в дальнейшем будет ликвидирована, потому что во всех культурных странах брачные договора существуют. И ничего тут обидного нет. Его денег Фаине не надо, у нее свои есть. Жизнь у них может получиться очень хорошая, потому что мужчина в доме нужен.
На этот раз Фаина даже не полюбовалась зеленым шелковым ковром полей и бархатными лесами, мимо которых мчалась электричка.
Ей хотелось, чтобы Николай Иванович догадался встретить ее на станции. Но его не было. И навстречу он ей не вышел. И у калитки не ждал.
Она решила, что он заработался, пошла по дорожке тихо, чтобы удивить и обрадовать его. У терраски были набросаны бревна, кирпичи, стояли ведра с сухой известкой. Дверь была заперта, а ключи спрятаны не тайно, не по-хозяйски — наполовину торчали из-под половика.
Фаина положила кошелки возле крыльца и пошла по комнатам. Дух недостроенного дома стоял под ее крышей. Тетрадка, где были записаны условия договора, лежала на столе.
Вещей Николая Ивановича не было — ни чемодана, ни зубной щетки.
Фаина вышла на свой участок — еще пустой и голый. По краю дорожки зеленели молодые яблоньки, и только на одной из них белел один пышный букетик, заключающий в себе будущие плоды…
Вина непрощенная
Иван Ногайцев умирал. Его жена Ольга говорила в клубе:
— Ой, надо нам, девчата, торопиться. Доктор Ване не дает больше десяти дней. Значит, если пятнадцатого спектакль сыграем, восемнадцатого Ваня умрет, а уж двадцатого я уеду.
Никого это не удивляло, потому что все привыкли и к Ольгиным разговорам и к болезни бывшего директора леспромхоза Ногайцева. Еще полгода назад врачи сказали, что жить ему осталось не больше недели.
Ольга тогда уже распродала всю хозяйственную утварь.
— На что мне все это? Уеду в родной Ростов.
Женщины осуждали Ольгу, но украдкой бегали к ней покупать посуду и барахло.
Доторговалась Ольга до того, что не в чем было вскипятить Ивану Семеновичу молоко.
Соседка Ногайцевых Варвара Федотовна укоряла мужа:
— Друзья, товарищи, а как дело дошло — и нет вас. Собрались бы проведать Ивана Семеновича. Уморит ведь его Ольга.
— А я что сделаю? — хмуро отвечал Федотов. — Там не очень сунешься помогать.
Но он сговорил Рябова, Свободина, Первова. Это все были старые работники леспромхоза. Они давно знали Ногайцева, работали и с ним рядом и под его началом. Для них он был и Иваном Семеновичем и Ванькой, смотря по обстоятельствам.
Все они побрились, надели новые костюмы и долго топтались, вытирая ноги перед крыльцом маленького домика Ногайцева. Такие особнячки строили для рабочих в годы первых пятилеток. В поселке вытянулась длинная улица этих домиков с палисадниками, в которых росли высокие, ядовито-розовые мальвы и лиловые граммофончики. Зеленели грядки с укропом и редиской. В редком дворе не было пристройки для поросенка или отгороженного закутка, где бродили куры с цыплятами.
В палисаднике у Ногайцева не росло ни травинки. Серая земля была крепко прибита. «И при Анне Захаровне так было, — подумал Федотов, — нехозяйственные все бабы ему попадались».
В передней их встретила Ольга. Видно, собралась уходить из дому. Губы крашеные, на волосах капроновый шарфик.
— Ой, Ваня! — крикнула она в комнату. — Смотри-ка, гости к тебе!
Федотов вошел первый. Он увидел, как метнулся на кровати Иван Ногайцев, резко поднялся, сел, опираясь руками на матрац. Глаза его, прежние, острые глаза, вскинулись навстречу Федотову, устремились поочередно к Рябову, к Свободину, к Первову. И когда все они уже вошли, неловко толпясь у порога, Иван Семенович еще смотрел на дверь, а потом, поняв, что ждать больше некого, подломился в руках и сполз на подушки.
— Вань, Вань, тебе доктор не велел подниматься, — заверещала Ольга, втаскивая новые, свежеобструганные табуретки — черт знает, где она их взяла, комната была совершенно пустая, только кровать да тумбочка у изголовья.
Иван Семенович обессилел от своего минутного порыва. Он лежал с черными провалами у глаз и у носа, плоский под зеленым плюшевым одеялом.
— Вы садитесь, садитесь, — суетилась Ольга, подтягивая табуретки к кровати.
Гости по очереди подошли, осторожно подержали большую, вялую руку больного.
— Птица, ты нам сообрази, — хрипло распорядился хозяин, но Федотов предостерегающе поднял руку и отрицательно мотнул Ольге головой.
— Они не хотят, — сказала Ольга, — они с тобой так посидят, а я в клуб сбегаю.
— Иди уж, иди…
Мужчины проводили ее глазами и молчали, пока не хлопнула входная дверь.
Федотов сказал:
— А не лучше тебе обратно в больницу, Иван Семенович? Там все-таки медицина.
— Належался я в больнице, — медленно, с расстановками ответил Ногайцев, — от одного запаха помрешь. Мне только уколы помогают, а уколы Ольга умеет.
Гости молчали. Иван Семенович уловил в этом молчании неодобрение.
— А на кой мне надо, чтоб надо мной раньше времени слезы лили? Она молодая, пусть живет как хочет. Наплачется еще.
«Как же, заплачет она по тебе, жди», — подумал Федотов, но согласно закивал головой.
Дальше повелся обычный разговор. Поругали нового директора леспромхоза, человека чужого, присланного. Ругать его было не за что, но и хвалить при Иване Семеновиче казалось неудобным. Один простодушный Рябов высказался, что в отношении лесопосадок Мокеев вроде подвинул дело, но на него дружно накинулись:
— А работа? Так ли работали в прошлые годы…
Говорили напряженно, неискренне. Каждый боялся сказать лишнее слово. Свободин начал было:
— А вот в будущем году… — и замолчал. Мог ли Ивана Семеновича интересовать будущий год?
Но он сам сказал:
— Эх, лет через пяток да при мне бы… Большие я дела замысливал.
Пугаясь своих слов, Федотов утешил его:
— Встанешь еще.
— Хорошо бы. Я в двадцатом году так же в тифу лежал. Думал — ну, все. А там день за днем — и пошел. Сегодня вроде полегче, завтра, глядишь, еще полегчало…
— Это бывает, — сказал Свободин.
Рябов убежденно доказывал:
— Сюда бы мою бабку, покойницу, она бы тебя враз на ноги подняла. Такая бабка была, всякую болезнь рукой снимала.
Помолчали. Все знали, что Ногайцев по целым дням лежит один, но уйти, не дождавшись Ольги, было невозможно. Она пришла, когда уже совсем стемнело, притащила конфет, печенья, зашумела, завертелась, заставила гостей выпить по стакану чая.
Потом, переминаясь с ноги на ногу, каждый на прощанье говорил:
— Ну, поправляйся.
— Будет тебе лежать.
— Подымайся.
Иван Семенович устало закрывал глаза в ответ и едва улыбался темными губами. Но когда посетители, осторожно ставя ноги, выходили из комнаты, он забеспокоился, заметался, сбивая подушки, и прохрипел:
— Федотов, Гриш…
Федотов вернулся.
Комкая руками одеяло, обдавая наклонившегося к нему Федотова тяжелым дыханием, Иван Семенович с трудом говорил:
— Друг, прошу, Уварову Николаю Павловичу скажи — пусть придет на час. Я прошу. Мол, дело есть. Непременно. Сходи. А?
Федотов попробовал успокоить его:
— Ну что ты, Иван Семенович, какой труд! Конечно, схожу, не сомневайся.
Но больной все метался и, уже не глядя на Федотова, повторял:
— Главное, скажи, что дело есть. Ждать буду. Непременно…
Ольга набирала в шприц лекарство, ласково приговаривая:
— Ванечка, ты только не волнуйся, тебе доктор не велел волноваться…
Дома Федотова допрашивала жена:
— Ну как там у него? Подушки-то хоть есть? Белье на нем чистое?
Федотов отвечал угрюмо:
— Есть подушки.
Варвара сердилась:
— Слова от тебя не добьешься. Расскажи толком — что вы там делали?
— Что, что… Ну, говорили, чай пили.
— Эх, у тебя спрашивать! Ты даже того не увидел, что из своего стакана чай этот пил. Ольга-то сюда прибегала. И стаканы ей дай, и заварку займи. Как хочешь, а я Аннушке писать буду.
— Пиши, пиши. Он тебе спасибо скажет.
— Может, и скажет. Не чужая она ему. Двадцать лет жили. А делить ей с Ольгой нечего. Теперь ему жена — земля.
Федотов отмахнулся.
На другой день он пошел в механическо-ремонтные мастерские. Ему повезло. Уваров сидел в своем закутке. Вокруг было полно людей, но легче переждать, чем бегать за главным механиком по всей территории.
Николай Павлович приветственно приложил руку к седеющей голове и спросил:
— Ко мне?
— Ты кончай, кончай.
Федотову неловко было передать просьбу Ногайцева на людях. И когда механик всех отпустил, он тоже не сразу изложил все дело.
— Вот, понимаешь, пошли мы проведать Иван Семеныча…
Уваров слушал, положив кулаки на стол. Григорий не мог передать тоскливое волнение Ногайцева. У него не было в запасе таких слов. Он только повторял:
— Непременно велел прийти. Наказывал не медлить. Совсем плох.
Уваров сдвинул брови, стал искать что-то на столе, посмотрел на часы.
— Значит, передам, что зайдешь, так?
Николай Павлович встал.
— Зря не обещай.
Федотов изумился:
— Ты что?
— Я к Ногайцеву не пойду.
— Это как же не пойдешь? Помирает он, Николай Павлович. Перед кончиной тебя желает видеть.
— А я не желаю. Все.
Уваров сосредоточенно и угрюмо смотрел в сторону.
— Николай Павлович, ты, может, не понял…
— Разговору об этом больше не будет, — сухо отрезал Уваров.
Анна Ногайцева никому не сообщила о своем приезде. С маленьким чемоданом в руках она шла по улице поселка к своему дому. Варвара как посмотрела в окно, так и ахнула. В чем была выскочила на улицу, обхватила Анну руками, заплакала. Так они стояли обе, покачиваясь, превозмогая волнение. Анна Захаровна первая отстранилась и спросила, глядя в сторону: