Люба достала из сумочки три рубля. Ей за них целый день на работе вертеться, а эта за десять минут огребла да сунула куда-то, Люба и увидеть не успела.
— А помочь как-нибудь можно?
— Трудно этому делу помочь. Сама виновата — до развода довела. Теперь вдвое тяжелей.
— А сколько все же вы за это взяли бы?
Зина подумала.
— На работе у него была?
— Директор отказал принять. Партийный секретарь у них женщина. Она в отпуску была, с понедельника заступает. Схожу к ней.
— Ты меня слушай. Я сколько могу, буду помогать. Ты и так уж много упустила. На работу, конечно, сходи. А то и повыше можно. Другие в газету пишут — тоже иной раз помогает. Он выпивать любит?
— В компании, по праздникам. А так — нет.
— Это плохо. На алкоголь сейчас большое внимание. Ну, что я вам скажу? Дело очень трудное. Только вас, как женщину, жалею. А то и не взялась бы. В пятницу принесешь мне рубашку его — обязательно ношеную, — две пачки иголок да сто рублей денег.
— Сто рублей! — откачнулась Люба.
— Это деньги не мои будут, — строго сказала Зина. — Если за два месяца не вернется, я девяносто обратно отдам. А уж десять за труды пойдут. И тоже не мне — старухе одной, которая слово знает.
— Я ребенка одна воспитываю, скостили бы хоть половину, войдите в положение…
— Ох, не торгуйся, женщина! — предостерегающе подняла палец Зина. — Это дело не торговое.
— Нету же у меня ста рублей! И до получки еще неделю жить! — заплакала Люба, будто у нее и вправду не было денег.
— Последнее мое слово — восемьдесят. Вы, женщина, за счастье свое боретесь. Тут с расходами считаться не приходится.
Люба поняла, что больше ей не уступят. Настроение людей она всегда хорошо понимала. Бывало, Онин с сестрой своей в кухне тайком пошепчутся, а ей уже ясно, что ее, Любу, обсуждают. И тут поняла — рассердилась гадалка.
— Вы уж, миленькая, покрепче сделайте…
Зина усмехнулась:
— Меня учить не надо. Только если в ближайшее время придет, то постарайся, чтобы он твою вещь с собой унес. Духами пользуешься?
— Одеколон есть. «Лето».
— Ну, полей своим одеколоном хоть платок какой-нибудь и в карман ему заложи.
Зина все хорошо втолковала своей клиентке. Теперь она пойдет по начальству, по общественным организациям. А Зина свое дело сделает. Заколет иголками рубашку у сердца, у горла, рукава заколет — не просто, а с наговором. Душно человеку станет, сердце заболит, руки, ноги ослабнут. Домой потянет. И бывало — возвращались мужья к женам. Ну, а если нет, так деньги не просто отдашь, потянешь месяца три. Другой и надоест ходить. А придется отдать — тоже не убыток. Десятка останется.
— А вы не интересуетесь журналы получать? Я вам «Здоровье» могу выписать. Сейчас многие по «Здоровью» лечатся. Я даже «Работницу» могу оформить. Очень дефицитные издания.
Нет, не заинтересовалась Люба. Что ей журналы, когда жизнь разбита.
Проводив клиентку, Зина пошла на кухню. Сын чистил картошку. Сам догадался. Золотой ребенок. С детства приученный к труду. Когда Зина работала дворником, поднимала его в четыре часа утра, и они шли вместе очищать улицу и двор от снега. Не для помощи, какая от ребенка помощь. Боялась, что разболтается, разбалуется. До сих пор она его жизнь по-своему поворачивала и добилась того, что он ей принес золотую медаль из школы.
А теперь ее сын страдает душой. Ну не все ли равно, кем он будет? Лишь бы здоров да счастлив. Если не были филологами цыгане, пусть ее мальчик будет первым.
— Больно я тебя ударила? — сурово спросила Зина.
Он посмотрел на мать и улыбнулся:
— Мне твоя рука не тяжела.
Не помнит зла ее сын. Счастливая будет женщина, которой он достанется.
— Поступай куда хочешь, — сказала Зина, — делай, как тебе лучше.
И добавила на всякий случай:
— Только потом уж не кайся…
Того, что велела ворожея, Люба не сумела сделать. Платок, одеколоном надушенный, так на трельяже и остался. Рубашку, правда, отнесла. Одежды Викторовой у Любы припрятано много. Он никогда не знал счета своим вещам, а у нее Володечка растет. Иголок две пачки тоже отнесла. Расход небольшой. А деньги отдавала с трудом. Три получки копила — только собралась на книжку положить, — а тут своими руками отдай. Ну, на устройство жизни не жалко, но, если не вернется Онин, Люба свои деньги вытребует. Она деньгами не швыряется!
В субботу Володечка попросил два рубля на абонемент. В городском лагере решили последние недели перед учением поводить пионеров по театрам и концертам.
Люба денег не дала.
— А ты скажи, сынок: мы с мамой одни живем, нас папка бросил. У мамы денег на театры нет. Не бойся, возьмут они тебя, не оставят одного.
А он даже в лице переменился.
— Есть у тебя деньги! В тумбочке лежат. И от папы ты алименты получила.
Вот они какие хитрые теперь, дети!
В воскресенье с утра Люба сыну и рубашку чистую приготовила, и галстук пионерский нагладила. А он твердо заявил:
— Не пойду!
Пришлось Любе самой тоже одеться, взять его за руку и силой привести в уголок парка, где собирался отряд.
Совсем молоденькая и ростом маленькая вожатая смутилась, покраснела, когда Люба отвела ее в сторону и сказала, что ей, одинокой женщине, не по силам выложить два рубля на развлечения сына. Однако оставить его одного, когда все товарищи будут по театрам ходить, нехорошо. И Люба надеется, что вожатая этого не допустит.
Володя изо всех сил крутил руку, чтобы вырваться.
Он не переставая шептал:
— Мама, не надо, не хочу я, мама…
— Вы ж не бросите ребенка на влияние улицы?
Володя зарыдал в голос, чем сразу вызвал интерес ребят, которые обступили вожатую и мать с сыном.
— У нас никаких фондов нет, — растерянно сказала маленькая вожатая. Но тут же заторопилась: — Конечно, мы его не оставим… Не беспокойтесь, я за него внесу…
Это предложение Любу не устроило.
Сколько там она сама получает, эта пигалица.
— С какой стати вам тратиться! Пусть Володечке коллектив поможет. Как у пионеров положено — один за всех, все за одного. Кто сколько может.
— Мама, не надо! — рыдал и весь трясся Володя.
У ребят были сосредоточенно-серьезные лица.
— Пионеры, — растерянно сказала вожатая, — придем на помощь нашему товарищу…
Она знала, что подобные благотворительные сборы не поощряются, и ничего хорошего для себя в дальнейшем не ждала. Поэтому больше она ничего не сказала.
Володя приглушенно всхлипывал и тщетно выдирался на свободу.
Но среди детей нашелся инициатор, который всегда знает, что нужно делать и чего от него ждут. Он вынул из нагрудного кармана монетку, подошел к вожатой и сказал высоким, чистым голосом, которым выкрикивал стихи и лозунги на торжественных собраниях:
— В фонд абонемента Володи Онина! — И своей формулировкой определил сущность мероприятия.
Один за другим мальчики и девочки в белых блузах и чистеньких носочках отдавали свои монетки маленькой вожатой:
— В фонд Володи Онина.
Люба прослезилась. Чтоб достать из сумочки платок, она выпустила руку сына, подтолкнув его в круг детей. Вожатая обняла Володечку за плечи.
Теперь никуда не денется.
* * *
Любе все-таки везло на отзывчивых людей. И на работе к ней все хорошо относятся. Хотела она в понедельник поехать к Онину на место службы — Вера Петровна остерегла. Понедельник — день тяжелый.
Во вторник с утра Люба в партком позвонила, женский голос ответил. Ну конечно, разговор совсем другой: пожалуйста, приходите к трем часам.
В проходной, только назвалась, ей сразу пропуск выдали. И перед кабинетом ждать не пришлось. Встала ей навстречу женщина в джерсовом костюмчике, блузочка в прошивках — русское шитье называется. Молодая еще женщина, загорелая, видно, на юге отдыхала.
Меня зовут Лариса Андреевна. Онина я, — сказала Люба, — жена вашего сотрудника.
И заплакала. Потому что какая уж теперь жена, когда разведенные?
Она какое-то время плакала и удивлялась, что ее не успокаивают, не уговаривают: «Возьмите себя в руки», «Выпейте водички…»
А Лариса Андреевна знала, что это пустые слова. Как взять себя в руки, если нестерпимо болит зуб? А душевная боль так же тяжела. Хлопоты вокруг да уговоры еще больше растравляют человека. Лучше помолчать. Она смотрела на миловидную скуластенькую женщину, которая понемногу успокаивалась и сморкалась в платочек. Ее мужа Лариса знала. Человек неразговорчивый, замкнутый. Работник хороший, из тех, про кого говорят: «Золотые руки». Общественно малоактивный, но поручения выполняет аккуратно.
Утром она говорила с Ониным. Разговор был короткий. «Все невозможно», — повторял он без конца. Лицо Онина сделалось каменным. Лариса знала — не ее дело сводить, уговаривать. Ее задача только подтолкнуть людей друг к другу, если в них еще сохранилась любовь.
Любовь… Сколько про нее говорят, сколько поют! «Любви все возрасты покорны» и «Законов всех она сильней…» Что-то в свои тридцать пять лет Лариса Андреевна про нее почти ничего не знает. Дружба? Пожалуйста! Про дружбу она хоть сейчас диссертацию защитит!
«Ларочка, ты мой лучший друг!» — говорят мужчины, которых она готова была полюбить.
Первый раз это был муж ее подруги. Ларисе казалось, что это человек, созданный по ее идеалу. Между ними всегда была счастливая неловкость, и потому Лариса никогда не оставалась с ним наедине и не поднимала на него глаз. Подруга умерла в одночасье. Все дни пошли в угаре отчаяния. Пятилетнего Павлушу Лариса взяла к себе. Она по вечерам готовила еду и утром до работы относила неутешному вдовцу завтрак, обед и ужин. Она добыла ему путевку в санаторий. Она взяла на себя все заботы по его дому и устройству его дел. На вокзале он целовал ее руки, он доверил ей своего ребенка, свою жизнь. А вернулся из санатория влюбленный и проникновенно советовался с Ларисой, этично ли ему жениться через три месяца после смерти жены. Сейчас он ее лучший друг.
С Лешей было еще проще. Ему не хватило минуты, чтобы объясниться с ней. Все шло к тому, но вдруг зазвонил телефон. У Леши тяжело заболела мать. Конечно, Лариса не оставила его. Месяц она провела у постели его матери. Вместе поднимали грузную старуху. Лариса мыла и обтирала ее бессильное тело, кормила, обстирывала. Когда мать поправилась, Леша сказал: «Я этого не забуду никогда! Ты мой лучший друг!» Лариса и сама чувствовала, что месяц трудной и грязной работы, которую они делали вдвоем, уничтожил едва родившуюся любовь. Теперь ей Леша — брат. Позавчера он встал в пять часов утра, чтобы встретить ее на аэродроме на своей машине цвета «белая ночь». А его жена Симочка — лучшая подруга Ларисы.
В юности Лариса мечтала, что у нее будет пять мальчиков и все с голубыми глазами и черными волосами. Теперь она смеется: «согласна на одну девочку любой расцветки». А у этой похожей на лисичку женщины есть сын и был муж, которого она потеряла…
У Виктора Онина стало беспомощно-затравленное лицо, когда Лариса заговорила с ним о его семейных делах. «Невозможно!» — отшатнулся Онин, когда Лариса попыталась убедить его в необходимости найти общий язык с женой. Люба спрятала платок в сумочку, глубоко, прерывисто вздохнула.
— Простите меня. Нервы так сильно расшатались, прямо никуда не годятся. Вы, наверное, знаете, как у нас получилось. Член партии, а сам семью разрушил. «Витечка, говорю, милый, скажи хоть словечко, за что ты нас бросаешь? Ты же, как партиец, должен пример жизни подавать».
Она быстренько поглядывала на Ларису, проверяя впечатление от своих слов.
— Ведь я тоже, как говорится, человек. Может, и я в чем не права? Мне учиться в жизни не довелось. А ты, говорю, развитой, партийный. Объясни мне мою ошибку, я исправлюсь. Верно я говорю?
Лариса молчала.
— Вы меня, конечно, не знаете, но можете хоть на работе справиться. Я такой человек, что меня все одобряют. Он у меня, бывало, весь накрахмаленный ходил. А прошлый раз смотрю — манжеты все обтерханные, воротничок черный. «Витечка, милый, говорю, что же она тебе рубаху не постирает?» Ну конечно, сердце не выдержало, обозвала ее. Поймите меня правильно, как женщина. А он стулом замахивается. Вы справьтесь в нашем отделении, сколько раз соседи милицию вызывали…
— Вы смолоду хоть любили друг друга? — спросила Лариса.
Это было ее личное любопытство, и поэтому вопрос был лишним. Но Любу он не смутил.
— Неужели! Я самостоятельная была. У меня комната своя, а он у сестры всю жизнь на раскладушке спал.
— Ну, а интересы общие у вас были?
— У меня были! — твердо ответила Люба. — Я его всегда просила: «Витечка, милый, давай сэкономим, софу румынскую купим». Это он и слышать не хотел. Ему подавай по рублю в день. На обед, на сигареты, на дорогу — насчитает, так и рубля не хватит. А приносил в аванс шестьдесят да в получку пятьдесят. А что-нибудь приобрести — у него к этому никакого интереса не было…
— Я имею в виду духовные связи.
Люба подалась вперед в готовности ответить как нужно, как правильно.
— Как это, простите, я недопоняла? Если насчет церкви, я, конечно, не хожу, а из праздников отмечаю ноябрьские, Первый май. Тогда и пол-литра покупаю, и студень варю, и торт делаю. Так он, поверите, последние два года никогда и дома не посидел. То ему фотографировать надо, то дружками отговаривается. Теперь-то я, конечно, понимаю, куда он ходил…
— Я о другом, — обреченно сказала Лариса.
— А о чем? — с готовностью спрашивала Люба Онина. — Вы только мне скажите — о чем? Я вам на все вопросы отвечу. Например, он и ребенком не интересовался. Уроков не спрашивал, а пустяками голову забивал. То в шахматы учил, то как рыбу ловить. Я, бывало, скажу: «Витечка, он же по русскому отстает, а ты черт-те чем занимаешься!» Ну, разве я не права?
Люба волновалась. Она не могла понять, как расположить к себе эту женщину — такую обычную в своем джерсовом костюме. Люба таких костюмов может себе купить хоть десять, ей это по средствам. И жизнь она лучше понимает, хотя, конечно, образования не получила. Что ей еще сказать? Ну, жили как все люди. Чего не хватало? Получалось, что Лариса Андреевна это знала, а Люба нет. Только вроде краешком веет, а уцепиться не за что…
— Чего же вы теперь добиваетесь? — спросила Лариса. — Дома он не хозяин, денег приносит мало, ребенка не воспитывает. На что он вам?
Можно ли так говорить? Недаром директор завода называет Ларису максималисткой и внушает: «Ну ладно — стратегия. А тактика где?»
Люба такого не ждала.
— Вот вы как рассуждаете! А позвольте вас спросить, должна я в своей жизни друга иметь?
— Да ведь не друг он вам!
— Он — отец, — непримиримо сказала Люба. — Плохо ли, хорошо ли, а я домой приду — все не одна. Вы не думайте — мужа я себе всегда найду. Наш завскладом, солидный человек, за мной по пятам ходит. Но я так рассуждаю, что отца ребенку не найду. Права я или нет? Ради сохранения семьи, понимаете?!
— Семью строят двое. У вас она не сложилась. По его ли вине или по вашей — мне трудно судить, да и к чему это сейчас…
— Какая же моя вина? Какая? Вот вы все вокруг ходите, а прямо не говорите. А мне можно сказать: я прислушаюсь, я переимчивая, я все сделаю, как вы скажете… Ради сохранения семьи…
— Что же я скажу? Тяжело ему с вами. Раньше надо было думать. Прояви вы больше щедрости…
Это Люба поняла.
— Значит, опять я виновата? Всю жизнь все заботы, все хозяйство на мне. Выкручивайся как хочешь! И еще ему щедрость проявляй. А с чего? С каких доходов? Я, простите меня, конечно, понимаю, что вы сторону своего сотрудника держите. Вам сор из избы выносить неохота. А в мое положение никто не входит.
— Я вам ничем не могу помочь, — резко сказала Лариса. — Между мужем и женой нет посредников. Не было у вас общей, единой жизни. Вот и все.
— Вы намекаете, что некультурная и ему не пара? Но вы учтите — телевизор не он, а я в дом приобрела и на книги, которые он выбирал, — самые дорогие — денег не жалела.