Ровно в шесть, едва откричала кукушка, теленькнул звонок. Европейская аккуратность. Вернее, Юра торопился в Дом ученых. Таня встречала гостей у входа. Люся у дверей комнаты.
Они проходили гуськом, и каждый, приветственно подняв руку, повторял по одному русскому слову: «Привет, привет», «Дружба, дружба», «Мир, мир». А высокий, беловолосый почти вдохновенно скандировал: «Под-мос-ковный ве-че-ра! Под-мос-ковный ве-че-ра!» На что Таня и Люся, светски улыбаясь, отвечали: «Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте».
Самое трудное — всегда начало. Иностранцы топтались по комнате, осматривались с доброжелательным интересом. Потом, побуждаемые хозяйками, расселись по местам. Двое были пожилые — один из них высокий, очень красивый, тщательно одетый, другой толстый, лысый, — очевидно, это и были капиталисты. Остальные — среднего возраста, а четверо — совсем молодые в облезших по моде джинсах и битловочках.
Молчание уже стало затягиваться. Таня в таких случаях «уходила в кусты» и ждала Люсиных действий. А Люся, понимая, что вся ответственность за прием возложена на нее, шагнула к проигрывателю и чуть не опрокинула беловолосого, который уселся на низкий пуфик. Он поднял к ней лошадиное лицо с большими серыми глазами и улыбнулся, показав крупные зубы. Вылитый Фернандель — только молодой и похорошевший. Люся пустила проигрыватель и разлила по рюмкам коньяк.
— О, аперитив! — оживился толстый капиталист и, прежде чем выпить, повертел рюмочку и долго принюхивался.
Все дружно подходили к подносу с рюмками. Люся тоже выпила для храбрости, которая была ей необходима, чтобы начать танцевать.
Закрутив руками над головой, покачиваясь, то приседая, то поднимаясь, она подала пример гостям, и за ней выскочил крепыш с расплющенным носом, похожий на боксера или на гангстера. Размахивая локтями, согнув колени, пошел танцевать Фернандель. Вступила в круг Таня, томно, безвольно поводя кистями рук. Все они импровизировали, подчиняясь музыке современного танца, завораживающего ритмом, который расковывает тело, диктует движения, без обязательного чередования фигур, и кружит голову.
Когда музыка прервалась, снова выпили, потом снова танцевали. Фернандель то стелился у Люсиных ног, то возвышался над ней, как дерево. Длиннозубая улыбка не сходила с его лица. Люся подумала, что у него, конечно, есть любимая женщина, и ей вдруг стало горько и завидно, хотя полюбить этого Фернанделя нисколько не хотелось.
Потоптались под музыку и представители старшего поколения. Один даже удивил полной раскованностью своего тела, абсолютной подвижностью суставов и таким темпом, которому никто не мог следовать.
После третьей рюмки пела Эдит Пиаф. Все слушали молча. Толстый капиталист — с закрытыми глазами. Люся была уверена, что он дремал, но, едва певица замолкла, капиталист открыл свои маленькие глазки — кофейные зернышки.
Можно считать, что прием удался. Гости чувствовали себя непринужденно. Боксер-гангстер сидел на полу у ног Тани. Ваза с конфетами пустела. Фернандель откусывал сразу по половине яблока. Но в воздухе постепенно разливалась некая тревога. С нарастающей силой проникал в комнату аромат горячего сдобного теста, и кое-кто из гостей поворачивал голову к дверям и принюхивался.
Люся и Таня старались ничего не замечать. С помощью английского и немецкого они внушали итальянцам, что Феллини великий режиссер, а Мазина — гениальная артистка. Итальянцы вежливо соглашались.
Теперь снова можно было потанцевать что-нибудь спокойное. Люся перебирала пластинки, выискивая какое-нибудь нафталинное танго…
Но тут раскрылась дверь!
Все-таки случилось то, чего они боялись!
На маме было парадное синее платье, а за ней, в смежной комнате, — раздвинутый стол с горками ватрушек, с грибами и чуть ли не с котлетами!
У Люси была очень быстрая реакция. Она тут же оказалась рядом с мамой, загораживая просвет в двери.
— Позвольте вам представить нашу маму, — сказала она, пытаясь прикрыть дверь, но мама отстранила ее твердой рукой и торжественно, как на сцене, произнесла:
— Дорогие гости, прошу пожаловать к столу.
— Ну зачем это, мамочка, ведь у них не принято…
— У них не принято, а у нас принято! — Мама холодно отстранила Люсю, пошире распахнула дверь и добавила нечто уже совсем выкопанное из древности: — Отведайте нашего хлеба-соли. Чем богаты, тем и рады.
Умница Таня быстренько пустила танго и бросилась в объятия своего гангстера, но остальные гости необычайно оживились и потянулись к двери.
— Мамочка, ну пойми, это не то… — пыталась спасти положение Люся.
Но Фернандель с радостным криком: «Не то! Не то!» — потрясая над головой сцепленными руками, ринулся в столовую.
Остальные словно того и ждали. В дверях даже потолкались. Мама, как руководитель, высилась во главе стола и объясняла, показывая на блюда:
— Ватрушки. Грузди соленые. Наливка домашняя из черноплодной рябины.
— Рябины! Рябины! — подхватывал веселый Фернандель.
А красивый, выхоленный старик капиталист вдруг произнес на чистейшем русском языке:
— Господи! Соленые грузди! Только слышал о них в отрочестве своем! — и молитвенно сложил перед мамой руки.
Люся и Таня лишились речи, но мама не растерялась. Русский на чужбине — кто бы он ни был — сам виноват.
— Снявши голову, по волосам не плачут, — наставительно сказала она, но все же усадила соотечественника во главу стола, чтобы он переводил тосты, которые провозглашала то она сама, то дядя Саня, неожиданно возникший в столовой с гитарой в руках.
Вот вам и европейский прием!
Мама властно приказала:
— Добавь-ка к столу ватрушек.
Фернандель кричал: «Вартушек! Вартушек!» — и Люся покорно шла на кухню. А что будешь делать? Все поднимали рюмки с соком рябины за вечный мир и взаимопонимание между народами.
Танин гангстер, который оказался испытателем новых легковых машин, предложил тост за любовь. Все почему-то полезли чокаться с мамой, и, когда Фернандель потом протянул свой бокал в сторону Люси, она холодно сказала:
— Лично я посвятила свою жизнь науке.
Русский перевел. Фернандель закричал нечто несогласное и возмущенно тряс головой, указывая пальцем на потолок. Он утверждал, что Люсино решение неугодно богу.
— При чем тут бог? — пожала плечами Люся.
Но Фернанделю было лучше знать — он оказался священником! А танцевал и рок и шейк, орал и хохотал и носил красные носки!
Один из гостей вдруг потребовал рецепт маминых ватрушек. Без них он уже не мыслил себе дальнейшей жизни! Все, как по команде, вытащили блокноты, но запись не состоялась. В Италии не знали ни сметаны, ни творога. Пытались заменить творог сыром, а сметану каким-то кремом, но мама сказала, что ничего не получится.
Тогда дядя Саня взял гитару. Он собирался петь для итальянцев, которые все в душе музыканты, у которых «Ла скала», Титта Руффо, Галли-Курчи, и вдруг — «Мой костер в тумане светит» или «Утро туманное» — прокуренным дядиным баритоном!
— И что ты все волнуешься? — снисходительно сказала мама. — Из-за всякого пустяка волнуешься. Люди как люди, пьют, едят, довольные. Чего тебе надо?
— Кошмар какой-то! — вздохнула Люся. — «Калинку» поют!
«Калинку» пели с увлечением. Все хором одно и то же: «Калинка, калинка, калинка моя», и опять: «Калинка, калинка, калинка моя»…
Только русский капиталист, наклонив к маме седенькую голову, рассказывал, что лет сто назад его предки очутились в Италии, обжились, женились на итальянках, но как святыню проносили из поколения в поколение русский язык, русские имена и память о Москве. Звали его Николай Александрович. Но что касается языка, то говорил он странно: «Я был разволнован» и «Будучи бухгалтером, я снял часть своих пожизненных сбережений и приехал прознать живую святыню предков».
Мама благосклонно кивала и жалела Николая Александровича:
— Конечно, человек без корней, без родины — последнее дело.
— О нет, синьора, — живо возразил он, — я имею родину! Я был послушный сын Италии… Плачу налоги… Когда позвали воевать, я воевал…
Дядя услышал про войну и уже тут как тут. Где воевал, когда воевал?
Таня включила магнитофон, но самые горячие ритмы и призывные завывания Динни Ходлея никого не привлекли. Гости сгрудились вокруг мамы и дяди Сани. Синьор Николай Александрович время от времени что-то коротко переводил, и тогда все шумно не то восторгались, не то сочувствовали.
А капиталистами оказались не старики, а ловкий, как на шарнирах, танцор синьор Джованни и совсем еще молодой синьор Микель в самых потертых джинсах и старых вельветовых туфлях. Вот поди угадай!
Девочки быстро таскали грязную посуду на кухню, чтобы не возиться с ней потом до полуночи. Скоро в кухню пожаловала мама.
— Что же ты оставила гостей? — не без ехидства спросила Люся.
— Они в твоей комнате уединились, и дядя Саня с ними.
Люся возмутилась:
— Нет, так нельзя! Бросили людей! Пойдем, Танюша!
— Да оставьте вы их в покое! Гостю тоже иногда свобода нужна.
Таня все же побежала, послушала под закрытой дверью.
— То молчат, то хохочут, — доложила она в кухне. — Дядя Саня на гитаре играет.
— Вообще-то за границей принято, чтобы дамы после обеда покидали столовую…
— Ну и отлично! Хоть посуду успеем перемыть.
Наконец дверь из комнаты открылась, и девочки снова потанцевали и шейк и танго. Гости были оживлены, а раза два Люся заметила, как они перемигиваются друг с другом. С чего это они развеселились?
Секрет открылся, когда в передней появился водитель автобуса, приехавший за гостями.
Синьор Николай Александрович приосанился, встал у дверей и поднял руку, как дирижер, а остальные, пристроившись друг за другом, образовали шеренгу, каждый положил руку на плечо соседа, а в свободной руке все держали маленькие белые листочки, на которых латинскими буквами были записаны русские слова. Грянула гитара дяди Сани, и все, тихонько продвигаясь через комнату в переднюю и дальше к выходной двери на лестницу, пели:
Автор этих слов Николай Александрович один задержался в передней. Он приложился к маминой руке. Голос его дрожал.
— Благодарю, синьора, благодарю. Я нашел у вас экилибру своей души…
Он уехал последним и у лифта трижды, крест-накрест, расцеловался с дядей Саней. В доме стало тихо.
— Нет, держите меня, я падаю! — вдруг засмеялась Таня. — Синьор Ассандро сказал, что прилетит за мной на персональном самолете.
— Чепуха! — отрезала мама.
— Чепуха, конечно, а приятно…
Дядя Саня задумчиво сидел, держа на коленях свою гитару.
— А ведь я свободно мог его убить, — сказал он.
— Кого это?
— Николая. Мы с ним в сорок втором году друг против дружки стояли. На одном направлении.
— Или ты его, или он тебя, — возразила справедливая мама.
Дядя Саня помолчал, покрутил головой и тихо запел свою любимую:
Эксперимент
У Карины сняли кольцо в парикмахерской, где она делала маникюр. В салон вошли два бандита. Один встал у дверей, другой обошел клиентов, отбирая деньги и ценные вещи. Карина хотела сбросить кольцо в мисочку с мыльной водой, но не успела. Потом грабители покинули помещение, приказав своим жертвам не трогаться с места в течение пяти минут.
Это случилось в одной из центральных парикмахерских Еревана среди бела дня.
На самом деле ничего подобного не было. Кольцо с плавленым сапфиром лежало в кармашке портфеля, а история его похищения являлась следственным экспериментом, который задумали осуществить студентки второго курса юридического факультета Карина и Римма.
Будущие юристы решили выяснить, как в большом современном городе распространяются слухи. Они рассказали эту выдуманную историю студенту физмата длинному Леве, Римминой тете Герселии и родителям Карины. С них должно было начаться распространение слухов. Решено было — больше никому ни слова не говорить.
— Плевал я на нынешних мужчин! — возмутился Лева. — Неужели ни один не поднялся на вашу защиту?
— Ох, ох, комнатный джигит заговорил! Откуда в дамском салоне мужчины? Соображай…
Римма была особенно строга с длинным Левой, потому что он считался ее «любимым другом».
Тетя Герселия заклинала Карину никому ничего не говорить.
— Кольцо — пустяки. Тебе папа новое купит. Тебе будущий муж бриллиантовое подарит. Главное — не раздражай осиное гнездо. Они могут отомстить. Я об этом много читала. Главное — молчать!
Римма испугалась за эксперимент. Если тетка будет молчать, какой от нее толк?
— Ты, наверное, про итальянскую мафию читала, а это обыкновенные ереванские воришки…
Тетя Герселия не стала спорить, побежала на кухню варить кофе и потащила за собой телефон на длинном шнуре. Вскоре в комнату донесся ее взволнованный голос:
— Магдаша, ты меня слышишь? Я тебя серьезно предупреждаю — не отпускай детей одних никуда, никуда… Сегодня у одной знакомой в парикмахерской отняли дорогое кольцо. Хорошо, что не с пальцем вместе… Ну да, да, ты ее знаешь… На букву «К», больше ничего не могу сказать… Дочка Сергея Артаряна, правильно ты угадала…
— Тираж моей тетки — сто пятьдесят человек в день, — сказала довольная Римма.
Эксперимент пошел.
Сергей Иванович Артарян порывался идти в милицию. Мама отговаривала его. Сестра мамы, тетя Феня, приехавшая погостить из Тбилиси, причитала на грузинский лад:
— Вуй ме, это же какой-то бандитский город! У нас, в Тбилиси, таких вещей не бывает… Хорошо, что я сегодня уезжаю…
Сергей Иванович этого не вынес, ушел в спальню. Мама тут же за ним — проводить воспитательную работу.
— Сергей, милый, потерпи уж последний вечер. Как-никак она моя старшая сестра. В кои веки в гости приехала. Надо, чтоб мы проводили ее как полагается. Знаешь, как у них в Тбилиси на это смотрят…
— И откуда у вас, у кубанских казачек, появился этот восточный политес?
— Ох, милый! О чем вспомнил!
Однако было время, когда Сергей Артарян и его грузинский друг Ираклий поехали на студенческую практику в кубанское село, а оттуда вернулись женатыми на родных сестрах. Старшая, Феня, — как потом рассказывала Карине мама, — «не растерялась». В семье каждый год рождался чернокудрый мальчик, чем тетя Феня прочно завоевала любовь и уважение всей обширной грузинской родни. А Карина появилась только десять лет спустя, когда Сергей Иванович уже смирился с тем, что не оставит на земле потомства…
Вечером, когда все в доме завертелись в последних сборах, вдруг выяснилось, что никто не удосужился заказать такси. Вообще-то это должен был сделать Сергей Иванович, но ограбление, которому подверглась его дочь, заставило его забыть обо всем на свете.
Тут зазвонил телефон. Троюродная сестра Лиля рыдала в трубку:
— Серго, милый, какое несчастье…
— Что с тобой, Лиля, что случилось?
— Не со мной, а с вами! Говорят, вашей Карине палец отрезали…
Сергей раздраженно бросил трубку на рычаг.
Карина не зафиксировала, по какому каналу прошел первый слух, но в конце концов это можно было сделать и завтра…
Тетя Феня, уже готовая к отъезду, судорожно пересчитывала свои вещи. Всего должно было быть одиннадцать мест.
— Чемодан раз, баул два, бутыль три, сетка четыре, посылка для Нуцы… А где термос? Термос где?
— Да у тебя в руках термос, — успокаивала ее мать.
Вышли на улицу, стали на видном месте. Такси не появлялись. Обычно зеленые огоньки шныряли взад и вперед, а в нужную минуту не было ни одного.
— Я опоздала! — причитала тетя Феня, хотя до отхода поезда оставалось еще полтора часа.
Карина волновалась, мама не смотрела на отца, а тот, бедненький, чувствовал себя виноватым и больше всех нервничал и сердился.