И тогда он вышел из игры. Вышел официально. Но после этого на железных дорогах было задержано одновременно несколько составов с нефтью, идущих по подложным документам. Возникло уголовное дело, оно переметнулось в Верховный Совет, вмешались газеты, и вскоре полетели головы. Стрелочников, разумеется, тех, кто оформлял документы, не заглядывая в цистерны. Партнеры же затаились. Или чья-то сильная рука отвела их в сторону. Так, скорее всего, и было, понимал Никольский. Сам он тоже, кстати, побывал у следователя, предъявил соответствующие документы, после которых вопросы к нему иссякли.
Свою бывшую «Технологию» он зарегистрировал в новом качестве, теперь это было акционерное общество «Нара» с основной базой в Подмосковье. И для инвестиционных вложений открыл «Нара»-банк. Понимая, что на первых порах самое главное — это настойчивая и умная реклама, Никольский придумал себе в качестве символа милого русского журавлика, композитор Женя Куницын написал по его просьбе соответствующую мелодию, и закурлыкал журавлик по радио и телевидению, привлекая частные сбережения хоть и под не очень большие, но устойчивые дивиденды. Вот, собственно, и вся история, какую он мог бы сейчас рассказать Сучкову. Но тут и другой вопрос встал: именно Сучков, так называемый сибирский губернатор, первым держал в руках дело партнеров. И когда те недавно, сперва порознь, потом все вместе предложили Никольскому практически в ультимативной форме сделать весьма крупные инвестиции в нефтегазовую отрасль, где они были хозяевами положения, а он категорически отказался, ведь именно эта старая сибирская лиса появилась здесь, и появилась неспроста. Недаром и этот полковник Кузьмин так нагло, почти в открытую, взялся высматривать систему охраны и сигнализации. Давят, это ясно. Вопрос в другом, до какого момента можно вести с ними игру. Насколько распространится их доверие к нему? Им же самим верить нельзя. Не та публика. Но поиграть еще какое-то время можно.
Насчет нефтяной, говорите? — задумчиво переспросил он и, взяв бутылку «Абсолюта», потянулся к рюмке первого заместителя нынешнего премьер-министра. — Охотно расскажу, только вряд ли эта мелкая, почти анекдотическая история представит для вас интерес. Поверьте мне, Сергей Поликарпович, кабы не жулики, присосавшиеся к доброму делу, можно было хотя бы малую пользу принести отечеству. Увы. Узнав о махинациях, я закрыл кормушку. Скандал, конечно, да вы должны помнить. Правда, некоторые уши все-таки вылезли наружу... Хотите знать чьи? — спросил вдруг, глядя прямо в глаза, и увидел, как окаменел подбородок Сучкова. Отвел взгляд, усмехнулся и добавил: — То-то и оно. Действительно, вам лучше не знать... А теперь некоторые из тех бандитов, извините за грубость, хотят, чтобы я принял участие в их заведомо нечестной игре! Ну как вам это нравится? Вот вы вспомнили старика нашего, Андрея Николаевича, величайшего конструктора. А я вас вспоминаю, когда вы в нашем бюро были, уже в ЦК работая. Мы ж вас — поймите, у меня нет ни причин, ни повода для лести, — мы вас глубоко уважали. За ваши принципы. За то, что вы дело знали. И всегда нас ученых-практиков, поддерживали. Это в те-то годы!.. А теперь как на духу, идет? — улыбнулся Никольский и, чокнувшись с Сучковым, выпил. Тут же взял сигарету и закурил. — Лично вы, не как зам премьера, или будь вы хоть самим премьером, кто знает, как завтра сложится жизнь, мне глубоко симпатичны. Я возвращаю ваши же слова. Скажу больше, если вам нужна какая-то моя помощь, вы можете и имеете полное право на нее рассчитывать. Но я больше не хочу иметь дело с жульем... А почему вы не желаете попробовать лососинку? Это, знаете ли, свой собственный, домашний посол. Я такую рыбку только у вас в Сибири благословенной едал. Попробуйте. — И он положил тонкую розовую пластинку рыбы на тарелку гостя. — Поверьте, я очень рад принять вас у себя, так сказать, без чинов, по-домашнему, и буду вам еще больше обязан, если наши чувства окажутся взаимными.
«Вот так тебе, старая лиса! Что ты теперь скажешь?»
Сучков намазал кусочек бородинского хлеба маслом, положил сверху лососину, разрезал бутерброд ножом и, отправив в рот, пожевал задумчиво.
Прекрасно... Откровенность за откровенность. Вы, Евгений Николаевич, как я понял, уловили мой намек и оценили его верно. Я доволен. Мы ведь люди дела? Так? А в деле случаются разные нюансы, в том числе не очень желательные. Будем же надеяться, что не все наши желания — неисполнимы. А теперь я хотел бы вам чисто по-дружески прояснить некоторые ситуации, которые складываются в стране. Как говорится, не для печати...
10
Своеобразная, мягко выражаясь, жизнь в российском бизнесе, в котором Никольский варился с самого начала перестройки, провозглашенной Горбачевым, научила его практически ничему не удивляться. Или, в конечном счете, не показывать своего изумления открыто. Однако то, что он услышал, а точнее понял из доверительного монолога Сучкова, ввергло его, без преувеличения, в оторопь.
Неужели Сучков, партийный функционер со стажем, прошедший огни и воды на всех этапах жестко-поступательной карьеры, сточивший зубы на перемалывании соперников — это ведь искусственные, фарфоровой белизны резцы, обнажаемые в редкой для его лица улыбке, никого не введут в заблуждение, — неужели он в самом деле поверил своему собеседнику до такой степени, что позволил себе подобную откровенность?.. Или это у него точно разработанный план, в котором ему, Никольскому, отводится какая-то особая роль? Могло быть и так: сперва ошеломить своей якобы предельной откровенностью, искренностью, а затем повязать как прямого соучастника. Сперва идеи, а после — действия. Известно же: пока не знаешь — легче жить. А что же теперь?
Определенные силы, округло рассуждал Сучков, больше не намерены терпеть того бардака, в который превращают страну перестройщики-демократы, чьи убеждения и разрушительная деятельность уже открыто и без всякого стеснения финансируются западными спецслужбами.
Поэтому определенные силы, озабоченные трагической судьбой отечества, намерены преградить дорогу распаду, поставить плотину на пути этого почти неуправляемого потока.
— Никто из нас не вечен, — философски, с хмурой усмешкой бросит Сучков. И, помолчав, добавил: — К счастью. А государство не может жить без головы. Пусть для начала и коллективной.
Никольскому не требовалось объяснения по поводу «определенных сил». КГБ, милиция, армия — вот эти строители плотины. Но в первую голову, конечно, партаппарат, партийно-государственная бюрократия, что, в сущности, одно и то же, в чьих руках, несмотря ни на какие перестройки, по-прежнему сосредоточены финансы, промышленность, сельское хозяйство и топливо, иными словами, деньги, заводы и земля с ее недрами, а также силы устрашения и подчинения — следовательно, власть.
Так что же, Сучков, словно бы между прочим, предупреждал Никольского о готовящемся государственном перевороте? Иначе какой иной смысл он вкладывает в свою «плотину»? Или во фразу, что придет пора разбираться, кто был с кем? Ведь только так, однозначно, и можно оценить откровения первого заместителя премьер-министра. И не считает ли уже этот Сучков, что надолго, если не навечно, привязал к себе собеседника? Неужели он абсолютно уверен, размышлял Никольский, что я не способен ударить во все колокола? Правда, кто ж этому поверит... Или у него припасено еще нечто этакое, что должно заставить меня запереть свой рот накрепко?..
...Никольский дождался. Уже возле камина, куда Арсеньич подкатил на сервировочном столике чашечки кофе по-варшавски, со взбитой пеной, за прощальной, так сказать, сигаретой. Сучков вдруг, словно не к месту, вспомнил забытый случай из прошлой своей практики, когда одного вполне приличного, даже видного человека в буквальном смысле затравили в прессе, а потом посадили в тюрьму, где отдали на потеху уголовникам. А вся вина его заключалась лишь в том, что он не разобрался в ситуации, попер против своих бывших коллег, разумеется не совсем чистых на руку, и попробовал устроить благовест областного масштаба. Даже он, Сучков, обладая в те годы огромной властью, ничего не смог поделать и ничем не сумел помочь. Против строптивца были выдвинуты такие обвинения, собран такой компромат, что, пока суд разбирался, отсеивая крупицы правды от гор лжи, несчастный не дождался справедливости и сгинул. Был потом оправдан, но посмертно. И ведь не в страшные сталинские времена произошла эта трагедия, а в наши годы, в брежневские...
Сучков докурил сигарету, ткнул ее небрежно в бронзовую раковину, допил свой кофе и, поднимаясь из кресла, по-отечески многозначительно потрепал Никольского по колену.
— Вот так-то, дорогой вы мой, — вздохнул он и огорченно пожал плечами. — Ну что ж, спасибо, как говорится, за чай и сахар, уважили вы старика...
— Да какой же вы старик, Сергей Поликарпович! — преувеличенно бодро отозвался Никольский. — На таких, как вы, наше государство еще долго будет, извините, воду возить... Нагружать сверх меры... — а сам подумал: о Господи, помоги, чтоб и вправду сбылось!
— Скажете тоже, — самодовольная улыбка озарила тяжелое лицо Сучкова. — Но мы еще в силе. В силе. Хоть выправка у меня не та, что у вас, не та... А знаете, Евгений Николаевич, черт с ним, в конце концов, с этим здоровьем! — и он, будто в сердцах, отмахнулся от неведомого запрета. — Так и быть, давайте стремянную! Есть у меня к вам одно личное предложение.
— С удовольствием, — стараясь не выдать своей некоторой растерянности, согласился Никольский.
Они вернулись в столовую, хозяин налил пару рюмок и одну протянул Сучкову. Тот зачем-то посмотрел ее на свет, повертел за ножку и сказал:
Давайте за наш хороший сегодняшний разговор. За доброе знакомство. И еще, поскольку я постарше буду, не сочтите за бесцеремонную навязчивость, ради Бога, просто у меня давний обычай: тех, которые мне душевно близки, предпочитаю называть на «ты». Может, от старых наших, еще комсомольских времен идет. Так вот, давайте, Евгений Николаевич, если не возражаете, на «ты» выпьем. Чтоб все у нас в дальнейшем по-простому было, по-свойски. И без околичностей.
Они чокнулись и выпили.
— Для тех, кого люблю и уважаю, — с несколько ненатуральным хвастовством продолжил, поставив рюмку, Сучков, — я всегда открыт. Как тот Чапаев, помнишь? Я чай пью — приходи и ты, садись и так далее. Потому и ты, Евгений, не стесняйся. Для тебя я всегда на связи. А дел у нас много... Ах, какие, брат, дела предстоят!.. — В тоне его мелькнули мечтательные нотки. — Будешь звонить?
— Как прикажете...
— Ну вот! — будто огорчился Сучков. — Мы ж договорились на «ты». В домашних, так сказать... Ладно, пойдем, проводи гостя. Я там тебе небольшой сувенирчик на память припас.
«Вольво» Сучкова уже стояла возле нижней ступеньки широкой лестницы. Спускаясь к машине, он пальцем молча показал Кузьмину, и тот, нырнув в бардачок, достал пакет с фотографиями, поднялся по лестнице навстречу и подал хозяину.
— Вот, Женя, — самодовольно поиграл густыми бровями Сучков, — уж, кажется, каждый Божий день в газетах снимки печатают, привык, притерпелся, а все равно иногда под сердцем что-то нет-нет да екнет. А? Не бывает у тебя? На-ка вот, владей! — И он протянул Никольскому россыпь прекрасно отпечатанных цветных фотографий, которые, как понял Евгений Николаевич, были сделаны на той недавней презентации с банкетом в Киноцентре.
На всех снимках, а их было около десятка, дружески улыбались друг другу, держа по фужеру с шампанским и дымящей сигарете, Сучков и Никольский.
«Неужели у меня было такое счастливое лицо идиота? Я ж не помню даже, чтобы нас фотографировали... Да-а, физиономии-то, честно говоря, не шибко фотогеничные», — без всякого уважения к запечатленным личностям подумал Никольский.
— Я тут тебе, если не будешь возражать, — с легкой, почти незаметной снисходительностью заметил Сучков, —дай-ка на минутку, — он поворошил снимки и нашел нужный, на котором по белому обрезу бумаги была сделана надпись лиловым фломастером: «Е. Н. Никольскому — с дружескими чувствами. С. Сучков». — На держи, а я ведь, как видишь, знал, что у нас с тобой все толком сложится. Что поймем друг друга. Спасибо за хороший прием. — И Сучков ободряюще подмигнул, после чего пожал крепкую ладонь Никольского и сел в машину.
Никольский захлопнул за ним дверцу. Нагнувшись, помахал ладонью и проследил, как «Вольво», а следом и машина охраны одновременно и плавно тронулись к открытым воротам.
И только когда автомобили исчезли за поворотом ограды и Саня стал закрывать ворота, Никольский обернулся к Арсеньичу, стоявшему за его спиной двумя ступеньками выше, и негромко распорядился:
Финансовую группу по первому списку вызывай сюда к девятнадцати. Сейчас три — время есть. А команду — к десяти вечера. Устал я с ним, Арсеньич... Но знаешь, что я тебе скажу? Ох, и дела, кажется, завариваются! И дай нам с тобой Бог головы наши сохранить...
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ РАСКРЫТИЕ — НОЛЬ
Март, 1992
1
Нет, все-таки к герою телесериала он не имел никакого отношения. Обаяшка Тихонов если чего и не знал, то наверняка догадывался: сценарий-то, поди, прочитал от корки до корки! А вот советник юстиции Турецкий — не штандартенфюротбер, то есть полковник, а подполковник, — бодро поднимаясь по лестнице на четвертый этаж, действительно ничего не знал и даже ни о чем не догадывался.
Хотя что значит — не знал? Ведь Романова вчера весьма недвусмысленно заявила: «Сам себе, дурак, не хочет покоя». На что Грязнов добавил: «Заказные убийства...» А мудрый Костя заключил: «По заказным раскрытие — ноль». Чего уж тут догадываться!
Понятно теперь, почему никто про Турецкого не захочет снимать кино — не та фигура. А жаль, у него такая потенция, такие перспективы. У-у-у!
Клавдия Сергеевна сияла. Жаль, что в сете было мало предметов — только серьги, перстенек да брошь. Она бы вся увешалась. Но и эти выглядели как на выставке. Спокойно, Саня. Держи себя в руках. Особенно сейчас, когда на лице Клавы вспыхнула неподдельная радость. Нечаянная такая радость.
Турецкий на миг замер посреди приемной, ибо был совершенно неожиданно для себя сражен, ошарашен неуемной красотой и, вытянув в направлении секретарши руку, сделал утвердительный жест поднятым вверх большим пальцем. Ну как если бы Цезарь даровал жизнь поверженному гладиатору. Что еще можно было добавить сверх показанного? Только вопрос.
— У себя?
— Как всегда, Александр Борисович, — пропела Клавдия.
Меркулов был завален бумагами в буквальном смысле. Казавшееся таким ясным уголовное дело Янаева, Язова, Крючкова и прочих гекачепистов стараниями общественных движений активно переводилось в плоскость политических игр.
И это отчаянное по своему подтексту вчерашнее Костино интервью корреспонденту Гостелерадио было подтверждением бессилия и без того незрячей Фемиды сделать так, чтобы когда-нибудь, пусть даже к двухтысячелетию России, власть в ней действовала и передавалась из рук в руки законным путем.
— Александр Борисыч пришел? — сделал открытие Костя и, показав ладонью на стул, нажал на одну из клавиш селекторной связи. — Игорь Палыч, попрошу зайти. Вместе с делом этого вашего Мирзоева... Тут, понимаешь, такая штука, Саня. — Меркулов сморщил нос и почесал кончик указательным пальцем. — Убийство явно заказное. Нет вопросов. Но, к сожалению, не относится, такое можно сделать первоначальное предположение, к разряду обычных мафиозных разборок с примитивной предысторией. — Костя предостерегающе поднял руку, заметив, что Турецкого так и подмывало задать вопрос или высказать уже готовую собственную версию. — И если ты не будешь перебивать старшего по званию и по должности, я успею рассказать кое-что весьма любопытное.