Но я не могу объяснить это ему. Я не хочу показывать ему тот мир, ту реальность, которая, подобно черной реке, течет под поверхностью жизни, которую они видит вокруг себя. Я хочу, чтобы он продолжал жить в мире, где мальчик может коллекционировать комиксы, вешать на стены плакаты с выдуманными существами и надевать костюм зомби на Хэллоуин.
Я ничего не говорю. Встаю, едва осознав, что ноги снова слушаются меня, и поднимаю пистолет. Потом выхожу и тихо закрываю за собой дверь.
Сын кричит мне вслед:
– Ну погоди, вот я позвоню в соцзащиту!
Полагаю, он шутит. По крайней мере, я на это надеюсь.
Я подхожу к тайнику, кладу «ЗИГ-Зауэр» на место и запираю. Потом звоню дочери и говорю ей, чтобы возвращалась домой. Одновременно включаю сигнализацию. Привычка.
Завершив звонок, я собираю почту и несу ее на кухню. Мне ужасно хочется пить, во рту сухо и ощущается металлический привкус, словно от остывшей крови. Я пью воду, одновременно разбирая уведомления, просьбы о благотворительных пожертвованиях, рассылку местных магазинов. Останавливаюсь на письме, явно не относящемся ко всему этому: конверт из плотной бумаги, на котором напечатано мое имя и адрес и стоит штемпель почтового отделения Уиллоу-Крик в Орегоне. Это мое последнее пересылочное отделение. Что бы ни было в конверте, оно проделало долгий, извилистый путь, чтобы попасть ко мне.
Не прикасаясь к нему, я открываю ящик стола и достаю пару голубых пластиковых перчаток. Натянув их, осторожно, аккуратно разрезаю верх конверта и достаю из него другой, делового формата.
Я мгновенно узнаю обратный адрес и бросаю невскрытый конверт на стойку. Это не сознательное действие – примерно так же я вела бы себя, если б поняла, что держу в руке живого таракана.
Это письмо из «Эльдорадо» – тюрьмы, где ждет казни Мэл. Это долгое ожидание, и юристы сказали мне, что пройдет по меньшей мере десять лет, пока истечет срок его апелляций. И смертные приговоры в Канзасе не приводятся в исполнение вот уже больше двадцати лет. И кто знает, когда его в итоге казнят… До тех пор он сидит и думает. Он много думает обо мне.
И он пишет письма. В их написании есть определенная схема, которую я вычислила, – и именно поэтому не хочу брать этот конверт в руки.
Я смотрю на конверт очень долго. Меня застает врасплох звук открывшейся входной двери и писк клавиш сигнализации, когда ловкие пальцы Ланни набирают шифр отключения, а потом заново включают ее.
Я не двигаюсь с места – как будто этот конверт может напасть на меня, если я отведу от него взгляд.
Ланни прячет ключи в горшке с цветком, проходит мимо меня к холодильнику, достает бутылку воды, с треском свинчивает колпачок и жадно пьет, потом говорит:
– Давай я угадаю. Безмозглый Коннор забыл включить сигнализацию. Снова. Ты не пристрелила его?
Я не отвечаю. Я не шевелюсь. Краем глаза я вижу, что она смотрит на меня и что ее поза меняется, когда Ланни понимает, что происходит.
Прежде чем я успеваю понять, что она задумала, моя дочь хватает со стойки конверт.
– Нет! – Я разворачиваюсь к ней, но уже слишком поздно: она уже поддевает клапан конверта ногтем, выкрашенным в черный цвет, и разрывает бумагу. Внутри лежит сложенный белый листок. Я протягиваю руку, чтобы выхватить письмо. Ланни отпрыгивает назад – гнев лишь усиливает ее ловкость.
– Он пишет и мне тоже? И Коннору? – вопрошает она. – Ты часто получаешь эти письма? Ты же сказала, что он никогда нам не пишет!
Я слышу в ее голосе обвинение в предательстве, и мне от этого больно.
– Ланни, отдай мне письмо. Пожалуйста. – Я пытаюсь говорить спокойно и властно, но изнутри меня захлестывает ужас.
Она изучает мои руки, покрытые по́том под голубым пластиком перчаток.
– Ради всего святого, мама, он уже в тюрьме, нет необходимости сохранять чертовы улики.
– Пожалуйста.
Ланни роняет вскрытый конверт на пол и разворачивает листок.
– Пожалуйста, не читай, – шепчу я, окончательно сломленная. Меня подташнивает.
У Мэла есть своего рода расписание. Он присылает два письма, которые идеально, замечательно соответствуют образу прежнего Мэла, за которого я вышла замуж: доброго, милого, веселого, вдумчивого, заботливого. В них воплощен тот человек, которым он притворялся, вплоть до финального заверения в любви. Он не заявляет о своей невиновности, потому что знает, что не сможет доказать ее – улики против него слишком неоспоримы. Но он может писать – и пишет – о своих чувствах ко мне и к детям. О любви, заботе и беспокойстве.
В двух письмах из трех.
Но это – третье письмо.
Я точно вижу момент, когда все иллюзии Ланни оказываются сметены, когда она видит монстра в этих тщательно подобранных словах. Я вижу, как дрожат ее руки – словно стрелка сейсмографа, оповещающего о землетрясении. Я вижу в ее глазах непонимание и страх.
И не могу выдержать это.
Я забираю письмо из ее руки, ставшей вдруг безвольной, складываю его и бросаю на стойку. Потом обнимаю дочь. На мгновение она напряженно застывает, а потом обмякает в моих объятиях, прижавшись горячей щекой к моей щеке; мелкая конвульсивная дрожь сотрясает ее тело, подобно электрическому току.
– Ш-ш-ш, – говорю я ей и глажу ее черные волосы, как если б она была шестилетней девочкой, боящейся темноты. – Ш-ш-ш, детка. Всё в порядке.
Ланни мотает головой, высвобождается из моих рук и уходит в свою комнату, закрыв за собой дверь.
Я смотрю на сложенное письмо и чувствую прилив ненависти, такой сильный, что он едва не раздирает меня изнутри. «Как ты посмел? – думаю я, обращаясь к человеку, который написал эти слова, который так поступил с моим ребенком. – Как ты посмел, гребаный ублюдок?»
Я не читаю то, что написал мне Мэлвин Ройял. Я и так знаю, что там говорится, потому что читала это и прежде. Это письмо, в котором маска спадает и он говорит о том, как я разочаровала его, забрав детей и настроив их против него. Он описывает, что сделал бы со мной, если б получил шанс. Он изобретателен. Подробен. Отвратительно прямолинеен.
А потом, как будто это не он только что угрожал жестоко убить меня, Мэл меняет тон и спрашивает, как поживают дети. Говорит, что любит их. И, конечно же, он их любит, поскольку в его представлении они лишь отражения его самого. Не подлинные люди со своей волей. Если он встретит их сейчас, то поймет, что они не те пластиковые пупсы, которых он любил когда-то… они станут для него чем-то другим. Потенциальными жертвами, как я.
Кладу письмо обратно в конверт, беру карандаш, проставляю на конверте дату, а потом засовываю в другой конверт – большой, для возврата почты. Сделав это, чувствую себя лучше, как будто избавилась от бомбы. Завтра я отошлю весь пакет обратно, промаркировав его «Нет такого адресата»; у службы возврата есть заранее полученные инструкции – отсылать его срочным отправлением в Канзасское бюро расследований, агенту, который вел дело Мэла. Пока что КБР не сумело вычислить, как он ухитряется отсылать эти письма, минуя обычную тюремную процедуру досмотра. Но я все еще надеюсь, что они это сделают.
Ланни ошиблась относительно того, почему я надеваю перчатки. Нет, не ради того, чтобы сохранить улики. Я надеваю их по той же причине, по которой это делают врачи: чтобы предотвратить заражение.
Мэлвин Ройял – заразное, смертельное заболевание.
* * *
Остаток дня проходит в обманчивом спокойствии. Коннор ничего не говорит об инциденте в его комнате; Ланни вообще ничего не говорит. Они вдвоем садятся играть в видеоигру, и, пока они играют, я занимаюсь своими делами. Затем готовлю ужин, как обычная мать, и мы молча съедаем его.
На следующий день Ланни сидит в своей комнате, заперев дверь, поскольку от школьных занятий она отстранена. Я решаю не вмешиваться. Слышу, как она смотрит какую-то телепередачу. Коннор уезжает в школу. Мне не хочется отпускать его одного даже до автобусной остановки, но я просто смотрю на него через окно до тех пор, пока он не влезает в автобус. Сын невероятно разозлился бы, если б я действительно провожала и встречала его.
Когда после обеда Коннор возвращается все на том же автобусе, я выхожу из дома, чтобы встретить его, но, чтобы скрыть это, притворяюсь, будто вожусь с растениями в маленьком цветнике перед домом и совершенно не ожидаю его возвращения. Он выходит из автобуса, нагруженный тяжелым школьным рюкзаком, следом выпрыгивают еще два мальчика. Все трое о чем-то разговаривают, и на миг меня охватывает беспокойство – не собираются ли они его обидеть? Но похоже, эти ребята настроены дружелюбно. Оба незнакомые, белокурые, один примерно ровесник Коннора, а второй на год или два старше. Старший высок и широкоплеч, и это навевает тревогу, но он дружески машет Коннору рукой и улыбается. Я вижу, как эти двое рысцой бегут по тропинке, тянущейся влево от дороги. Они определенно не из дома Йохансенов: у этой пожилой четы уже взрослые дети, навещавшие родителей всего один раз за все то время, пока я тут живу. Нет, это, должно быть, сыновья офицера Грэма. Тот служит в полиции Нортона, и, в отличие от меня, это семейство живет в Теннесси уже очень давно. Судя по тому, что я слышала, его предки на протяжении минимум нескольких поколений были зажиточными сельскими обитателями, которые владели домом и землей здесь, у озера, задолго до того, как эту местность облюбовали богатеи. Мне нужно как-нибудь зайти к нему, представиться, посмотреть, что он за человек, и попытаться установить нечто вроде добрососедского союза. Возможно, настанет момент, когда мне понадобится, чтобы представитель закона выступал на моей стороне. Пару раз я доходила до их дома и стучала в дверь, но никто не ответил. Это и понятно. Копы часто работают во внеурочное время.
– Привет, малыш. Как дела в школе? – спрашиваю я Коннора, когда он проходит мимо меня, и прихлопываю почву, которую насыпала небольшой кучкой у корней цветка.
– Отлично, – без энтузиазма отвечает он. – Дали задание на завтра.
– По какому предмету?
Он смещает рюкзак в более удобное положение.
– По биологии. Ничего особенного, справлюсь.
– Хочешь, чтобы я его проверила, когда ты закончишь?
– Да не, я сам разберусь.
Сын входит в дом, а я выпрямляюсь и стряхиваю землю с ладоней. Я беспокоюсь за Коннора, конечно же. Беспокоюсь о том страхе, который вызвала у него (и у себя) вчера вечером. Беспокоюсь о том, нужны ли ему консультации у специалиста или нет. Он превратился в очень тихого, замкнутого ребенка, и это пугает меня так же сильно, как приступы ярости у Ланни. Я почти никогда не знаю, о чем он думает, и время от времени я вижу у него взгляд или наклон головы, которые так напоминают мне о его отце, что я холодею внутри, ожидая, что тот же самый монстр выглянет из глаз Коннора… но он так и не показался. Я не верю, что зло переходит по наследству.
Я не могу в это верить.
Делаю на ужин пиццу, и мы все вместе едим и смотрим кино, когда раздается звонок в дверь, а за ним – резкий громкий стук. У меня сжимается горло, и я судорожно вскакиваю с дивана. Ланни начинает подниматься, и я поспешным жестом приказываю ей и Коннору уйти из кухни в дальний конец коридора.
Они переглядываются.
Стук раздается снова, на этот раз громче. Он звучит нетерпеливо. Я думаю о пистолете в тайнике под диваном, но потом медленно отодвигаю занавеску и выглядываю в окно.
Полиция. На нашем крыльце стоит офицер в форме, и на миг прежнее ощущение тревоги едва не накрывает меня с головой. Я – снова Джина Ройял, со скованными за спиной руками стою возле нашего прежнего дома в Уичито и смотрю на дело рук своего мужа. И слышу свой собственный неистовый крик.
«Стоп», – говорю я себе и представляю, что это слово разносится по всему моему телу, словно приказ Хави прекратить огонь – по тиру.
Я отключаю сигнализацию и открываю дверь, не позволяя себе думать о том, что может случиться дальше.
За дверью стоит высокий светлокожий полицейский, одетый в безупречно отглаженную форму, его ботинки начищены до блеска. Он на целый фут выше меня, плечи у него широкие, вид суровый и непроницаемый. Такое выражение лица мне хорошо знакомо; его как будто выдают вместе с полицейским значком.
Я улыбаюсь ему, несмотря на то, что внутри бьется и завывает паника.
– Чем могу быть полезна вам, офицер?
– Здравствуйте. Миз Проктор, верно?.. Извините, что вламываюсь вот так. Мой сын сказал мне, что ваш мальчик сегодня потерял в автобусе вот это. Я решил вернуть.
Он протягивает мне маленький серебристый телефон-раскладушку. Телефон Коннора, я мгновенно опознаю́ его. Телефоны моих детей различаются по цвету, чтобы они их не спутали, и я с одного взгляда могу сказать, который из них кому принадлежит. Ощущаю укол гнева на сына за такую беспечность, а потом – настоящий страх. Потеря телефона означает потерю нашего строгого контроля над информацией, хотя единственные номера, которые Коннор записал в телефон, – это номера его здешних друзей, мой и Ланни. И все же это брешь в нашей защитной стене. Нехватка бдительности.
Довольно долгое время я не говорю ничего, даже «спасибо», и офицер Грэм неловко переступает с ноги на ногу. У него широкое лицо, ясные карие глаза и неуверенная улыбка.
– Я просто хотел зайти и поздороваться. Но если я не вовремя…
– Нет-нет, конечно, извините, я просто… я хочу сказать – спасибо, что вернули телефон. – Ланни уже поставила кино на паузу, и я делаю шаг в сторону, чтобы впустить Грэма в дом. Когда он входит, я закрываю дверь и чисто рефлекторно включаю сигнализацию. – Не хотите чего-нибудь освежающего… офицер Грэм, верно?
– Лэнсел Грэм, да, мэм. В неофициальной обстановке – Лэнс. – Он говорит с сильным старомодным теннессийским акцентом – такой бывает у тех, кто никогда не выезжает за пределы своей округи. – Если вы будете так добры, что предложите мне чая со льдом, это будет прекрасно.
– Конечно. Сладкий чай?
– А разве бывает другой? – Он сразу же снимает фуражку и неосознанно проводит рукой по волосам, взлохмачивая их. – Звучит чудесно. День выдался долгий и жаркий.
У меня нет обычая инстинктивно проникаться к кому-либо симпатией, а он, кажется, изо всех сил старается очаровать меня. Это меня настораживает. Похоже, ему привычнее заученная вежливость и уважительность, и у него выработалась особая манера держаться, чтобы сгладить впечатление от его мощного сложения и мышц. Скорее всего, он отлично справляется со своей работой. В его голосе присутствует определенный тембр – вероятно, Грэм способен унять рассерженного подозреваемого, не шевельнув даже пальцем. Я не верю заклинателям змей… но мне нравится, как легко он улыбается моим детям. Это уже достаточно много.
До меня доходит – я должна быть чертовски признательна за то, что телефон вернул нам именно полицейский. На трубке, конечно же, стоит защитный пароль, но, попади он не в те руки, понимающие руки, это может причинить вред.
– Спасибо большое, что вернули телефон Коннора, – говорю я, наливая офицеру Грэма чай со льдом из кувшина, стоящего в холодильнике. – Честное слово, он никогда его раньше не терял. Я рада, что ваш сын нашел его и опознал, чей он.
– Извини, мам, – произносит мой сын, сидящий на диване. Голос у него подавленный и встревоженный. – Я не хотел его терять. Я даже не понял, что он выпал.
Я думаю о том, что большинство двенадцатилетних школьников хватились бы своего телефона, если б выпустили его из рук хотя бы на полминуты, но мои дети вынуждены жить в ином мире – в том, где они могут использовать мобильные телефоны лишь для самых базовых вещей. Для них не существует никаких смартфонов. Я бы сказала, что из них двоих Коннор больше интересуется этим вопросом: у него есть приятели, такие же гики, которые, по крайней мере, пишут ему текстовые сообщения. Ланни… менее общительна.
– Все хорошо, – отвечаю я ему и имею в виду именно это, потому что, ради всего святого, на этой неделе я и так уже устроила своему несчастному сыну достаточно потрясений, чтобы этого хватило ему на всю оставшуюся жизнь. Да, он забыл включить сигнализацию. Да, он потерял свой мобильник. Но это обычная жизнь. Мне нужно немного расслабиться и перестать действовать так, словно каждый промах – это что-то смертельное. Такое напряжение изматывает и меня, и всех нас.