Ружья, микробы и сталь: история человеческих сообществ
Эсе, Кариниге, Омваи, Парану, Сауакари, Вивору и всем остальным моим друзьям и учителям с Новой Гвинеи, умеющим жить в трудных природных условиях.
Jared Diamond
Guns, Germs, and Steel:
The Fates of Human Societies
Перевод с английского M. Колопотина
Серийное оформление и дизайн обложки В. Воронина
Печатается с разрешения автора и литературного агентства Brockman, Inc.
От редактора
В 1972 году в Новой Гвинее Джаред Даймонд прогуливался по берегу моря с местным политиком по имени Яли, и тот спросил его: “Почему вы, белые, накопили столько карго и привезли его в Новую Гвинею, а у нас, черных, своего карго было так мало?” – именно вопрос Яли и стал побудительным мотивом к написанию этой книги.
В Новой Гвинее “карго” – это обобщенное название всех благ белой цивилизации, иными словами, тех самых ружей и стали, которые Даймонд вынес в заглавие, да еще, пожалуй, кока-колы. Многие местные жители считали, что карго присылают их предки, которых белые умасливают с помощью колдовских ритуалов; эти верования называются карго-культами. Последователи карго-культов строили фальшивые взлетные полосы, авиадиспетчерские будки и надевали на голову муляжи наушников – чтобы приманить к себе карго.
Эта история интересна тем, что Яли (вполне историческая личность) был под старость пророком местного карго-культа, хотя и не ясно, насколько сам в него верил. Но в любом случае, сложно отделаться от мысли, что будь я на месте Даймонда, я бы ответил на вопрос островитянина что-нибудь необязательное вроде: “наушники надо делать из ротанга, а не из бамбука”. Будь на его месте волонтер из Красного Креста, он мог бы сказать, что в несправедливом распределении карго виноваты транснациональные корпорации. А Даймонд думал 25 лет, читал книги по палеоэкологии, археологии, компартивистике и биологии домашних животных, а потом написал “Ружья, микробы и сталь”.
Помимо этого своего opus magnum, Даймонд написал еще две книги, так или иначе посвященных истории. Не переведенный еще на русский “Третий шимпанзе” описывает первые несколько миллионов лет истории человека. Там Даймонд, признав отличия человека от шимпанзе достаточно незначительными, чтобы объединить эти виды в один род, задается вопросом: почему из всех живых существ именно третий (после обыкновенного и карликового) шимпанзе стал повелевать миром? “Ружья, микробы и сталь” представляют собой попытку создать “краткую историю всех людей за последние 13 тысяч лет”: на сей раз Даймонд сравнивает разные человеческие общества по степени их успешности. Почему, спрашивает он, европейцы, вооруженные огнестрельным оружием, стальными мечами и эпидемическими болезнями, покорили практически весь мир, в то время как империя инков не знала даже колеса, а австралийские аборигены вплоть до XIX века вообще оставались охотниками-собирателями? Наконец, в “Коллапсе” Даймонд рассматривает причины гибели человеческих обществ – особенно тех, которые происходили по их собственной вине, без воздействия извне. Вместе три книги охватывают период времени от возникновения человека до его вероятного вымирания (которого, впрочем, согласно Даймонду мы вполне сможем избежать).
Даже если не брать в расчет прочих книг, “история всех людей за последние 13 тысяч лет” сама по себе способна вызвать некоторую настороженность. В истории как нигде грандиозность авторского замысла часто служит отягчающим обстоятельством. Особенно для русского читателя, хорошо понимающего, что бывает, когда математик (или даже географ) направляет весь свой энтузиазм на создание всеобъемлющей исторической теории. Потому стоит сразу оговориться, что Даймонд не ставит своей целью борьбу с традиционной исторической наукой – напротив, он относится к ней самым бережным образом.
Ружья, микробы и сталь, то есть технологическое превосходство и устойчивость к эпидемическим заболеваниям, были непосредственными факторами, обеспечившими “евразийское господство” по всему миру. Однако этого объяснения явно недостаточно. Ведь ружья, стальные мечи и суда, позволявшие пересечь океан, почему-то появились именно у конкистадоров, а не у индейцев или бушменов. И именно в конкистадорах жили возбудители оспы, туберкулеза и холеры. Иными словами, уже задолго до великих географических открытий общества разных частей света значительно различались. Чтобы объяснить, как накапливались эти различия, Даймонд выстраивает цепочку причинно-следственных связей, в начале которой лежит возникновение сельского хозяйства.
Успешные завоевания требуют развитых технологий и централизованной политической власти. Людей, создающих новые технологии и осуществляющих управление (в терминологии Даймонда – клептократов), необходимо кормить, следовательно, необходимо уметь создавать и хранить излишки пищи. Кроме того, сама по себе политическая централизация может происходить только при высокой плотности населения, возможной опять же только при производстве продовольствия. Для производства продовольствия нужны эффективные сельскохозяйственные культуры и скот, предоставляющий пищу и тягловую силу для обработки полей. Скот также служит источником эпидемических заболеваний, поставляя своих возбудителей в оседлые человеческие популяции, способные в течение многих эпидемий выработать какой-то иммунитет к привычным болезням.
Сельскохозяйственные культуры и скот появляются в первую очередь там, где есть пригодные для одомашнивания дикие виды. Пригодные для доместикации виды распространены очень неравномерно и, как дотошно показывает Даймонд, наиболее обильны в Евразии. Кроме того, именно в Евразии, вытянутой в широтном направлении, одомашненные животные и растения особенно легко распространялись благодаря сравнительно меньшей изменчивости климата. Иными словами, решающую роль в успехе человеческих обществ играют стартовые условия, многократно усиленные за счет циклов обратной положительной связи (так, если вкратце, описываются 13 тысяч лет истории всех людей).
Позицию Даймонда часто описывают обидным словосочетанием “географический детерминизм”, но это не вполне справедливо. Во-первых, как показывает Даймонд, даже при неравенстве условий люди сами нередко становятся причиной собственных будущих неудач. Так, например, в Америке 13 тысяч лет назад, вероятно, были животные, пригодные для доместикации, но они были выбиты первыми пришедшими туда людьми. В результате индейцы освоили верховую езду только тогда, когда испанцы привезли в Америку лошадей, – но было уже поздно. Во-вторых, географический детерминизм неявным образом предполагает, что люди пассивны и прогресс происходит почти что сам по себе – стоит только оказаться в нужном месте, и можно не волноваться о будущем. На самом же деле, и с этим приятно соглашаться, читая “Ружья, микробы и сталь”, человеческую историю делали люди невероятно любознательные и трудолюбивые. И к примитивным обществам это относится даже в большей степени, чем к развитым: если кого-то не одомашнили, значит, его просто нельзя было одомашнить; если что-то не научились употреблять в пищу, значит, оно просто несъедобно. А гипотезу о том, что они “просто не догадались”, как убедительно показывает Даймонд, практически всегда можно отбросить за несостоятельностью.
Очень характерная особенность “Ружей…” состоит в том, что в тексте практически отсутствуют имена. Это не случайно: основные достижения человечества, даже если они связаны с именем конкретного человека, случились в бесписьменную эпоху или в бесписьменных обществах. Трудно сомневаться, что доместикация лошади несравненно более значимое историческое событие, чем битва на Куликовом поле, однако сколько людей с точностью до года знает дату второго из них, и сколько сможет назвать тысячелетие, когда случилось первое?.. Вот еще одно неожиданное достоинство книги – ее можно читать как каталог человеческих достижений, в котором, в отличие от учебника истории отечества, правильно масштабированная временная шкала. Даймонд делает не первую, но необыкновенно увлекательную попытку описать “макроисторию” и уже за это заслуживает всяческих похвал: бесписьменные общества занимают куда меньше места в популярной культуре, чем они того заслуживают. Возможно, благодаря “Ружьям, микробам и стали” в учебниках истории появится наконец глава про головокружительную австронезийскую экспансию, освоение важнейших сельскохозяйственных культур и другие эпохальные события бесписьменной эры. И учебники истории станут от этого чуть-чуть интереснее и точнее.
Андрей Бабицкий, Москва, 2009
Предисловие
Почему всемирная история похожа на луковицу?
Эта книга – моя попытка кратко изложить историю всех людей, живших на планете за последние тринадцать тысяч лет. Я решил написать ее, чтобы ответить на следующий вопрос: “Почему на разных континентах история развивалась так неодинаково?”. Возможно, этот вопрос заставит вас насторожиться и подумать, что вам в руки попал очередной расистский трактат. Если так, будьте спокойны – моя книга не из их числа; как станет видно в дальнейшем, для ответа на мой вопрос мне даже не понадобится говорить об отличиях между расами. Моей главной целью было дойти до предельных оснований, проследить цепь исторической причинности на максимальное расстояние в глубь времен.
Авторы, которые берутся за изложение всемирной истории, как правило, сужают свой предмет до письменных обществ, населявших Евразию и Северную Африку. Коренным обществам остальных частей мира – Африки к югу от Сахары, Северной и Южной Америки, архипелагов Юго-Восточной Азии, Австралии, Новой Гвинеи, островов Тихого океана – уделяется лишь незначительное внимание, и в основном тем событиям, которые происходили с ними на позднейших этапах истории, то есть после того, как они были открыты и покорены европейцами. Даже внутри Евразии история западной части континента освещается гораздо подробнее, чем история Китая, Индии, Японии, тропической Юго-Восточной Азии и других обществ Востока. История до изобретения письменности – то есть примерно до начала III тысячелетия до н. э. – также излагается сравнительно бегло, несмотря на то что она составляет 99,9 % всего пятимиллионолетнего срока пребывания человека на Земле.
Подобная узконаправленность историографии имеет три недостатка. Во-первых, интерес к другим народам, то есть народам, проживающим не в Западной Евразии, сегодня по вполне понятным причинам становится все более массовым. Понятным, потому что эти “другие” народы преобладают в населении земного шара и представляют подавляющее большинство существующих этнических, культурных и языковых групп. Некоторые из стран за пределами Западной Евразии уже вошли – а другим вот-вот предстоит войти – в число наиболее экономически и политически могущественных держав мира.
Во-вторых, даже тот, кого в первую очередь интересуют причины формирования современного мироустройства, не продвинется слишком далеко, если ограничится событиями, произошедшими со времени появления письменности. Ошибочно думать, что до 3000 г. до н. э. народы разных континентов в среднем находились на одинаковом уровне развития и только изобретение письменности в Западной Евразии спровоцировало исторический рывок ее популяции, преобразивший также все остальные области человеческой деятельности. Уже к 3000 г. до н. э. у некоторого числа евразийских и североафриканских народов существовали не только зачатки письменной культуры, но и централизованное государственное управление, города, были широко распространены металлическое оружие и орудия труда; эти народы использовали одомашненных животных в качестве транспорта, тягловой силы и источника механической энергии, а также полагались на земледелие и животноводство как на основной источник пропитания. На большей части других континентов в тот период не существовало ничего подобного; какие-то, но не все из этих изобретений позже независимо возникли в обеих Америках и в Африке к югу от Сахары – и то лишь на протяжении пяти последующих тысячелетий, а коренному населению Австралии так никогда и не довелось прийти к ним самостоятельно. Эти факты сами по себе должны были бы послужить свидетельством того, что корни западноевразийского господства в современном мире прорастают далеко в дописьменное прошлое. (Под западноевразийским господством я имею в виду доминирующую роль в мире как обществ самой Западной Евразии, так и обществ, сформированных выходцами из Западной Евразии на других континентах.)
В-третьих, история, фокусирующаяся на западноевразийских обществах, совершенно игнорирует один важный и очевидный вопрос. Почему именно эти общества достигли столь непропорционального могущества и ушли столь далеко вперед по пути инноваций? Отвечать на него принято, ссылаясь на такие непосредственные факторы, как подъем капитализма, меркантилизма, эмпирического естествознания, развитие техники, а также на болезнетворные микробы, уничтожавшие народы других континентов, когда те вступали в контакт с пришельцами из Западной Евразии. Но почему все эти факторы доминирования возникли именно в Западной Евразии, а в других частях мира либо не возникли вовсе, либо присутствовали лишь в незначительной степени?
Эти факторы относятся к разряду ближайших, но не исходных причин. Почему капитализм не появился в доколумбовой Мексике, меркантилизм – в субсахарской Африке, исследовательская наука – в Китае, продвинутые технологии – в Северной Америке, а болезнетворные микробы – в аборигенной Австралии? Если в ответ приводят индивидуальные факторы локальной культуры – например, в Китае научно-исследовательская деятельность была подавлена влиянием конфуцианства, а в Западной Евразии ее стимулировали греческая и иудео-христианская традиции, – то можно снова констатировать непонимание необходимости установить исходные причины, то есть объяснить, почему традиция конфуцианства зародилась не в Западной Евразии, а иудео-христианская этика – не в Китае. Я уж не говорю о том, что такой ответ оставляет без объяснения факт технологического превосходства конфуцианского Китая над Западной Европой в период, продолжавшийся приблизительно до 1400 г. н. э.
Сосредоточив внимание исключительно на западноевразийских обществах, невозможно понять даже их самих. Поскольку интереснее всего выяснить, в чем их отличительные черты, нам не обойтись без понимания обществ, от которых они отличаются, – только тогда мы сможем поместить общества Западной Евразии в более широкий контекст.
Возможно, кому-то из читателей покажется, что я ударяюсь в крайность, противоположную традиционной историографии, а именно уделяю слишком мало внимания Западной Евразии за счет остальных частей мира. Здесь я бы возразил, что остальные части мира – очень полезное пособие для историка хотя бы потому, что, несмотря на ограниченное географическое пространство, в них иногда уживается великое многообразие обществ. Другие читатели, я допускаю, согласятся с мнением одного из рецензентов этой книги. В слегка укоризненном тоне он заметил, что я, видимо, смотрю на всемирную историю как на луковицу, в которой современный мир образует лишь наружную оболочку и слои которой следует очищать, чтобы добраться до исторической истины. Но ведь история и есть такая луковица! К тому же снимать ее слои – занятие не только исключительно увлекательное, но и имеющее огромную важность для сегодняшнего дня, когда мы стараемся усвоить уроки нашего прошлого для нашего будущего.