Листва на деревьях выглядела черноватой с багровым отливом — не то что чистая зелень Шемахи. Мутное небо казалось густым, хотя день был так светел, что алый халат пылал на Хатуте.
Дважды его обогнали всадники, ехавшие в город из стана. У одних всадников оружие висело поверх одежды, у других оно виднелось под халатами. Хатута шёл, помахивая, прутиком, подобранным на тропе.
Всадники проехали, обрызгав пешехода тяжёлой маслянистой пылью. Никто не сказал ни приветствия, ни доброго напутствия путнику, как заведено по исконным обычаям. Но и за то слава аллаху, что не задержали, не обидели, боязно одинокому пешеходу на далёких дорогах, когда повсюду шарят Тнмуровы люди и воины или шляются одичалые головорезы, отбившиеся от своих войск. О, благодарение за милостивый дар повелителя, за дорогой халат: видно, он и вправду бережёт беззащитного человека.
Стало легче на душе, когда возникли стены древнего города, повидавшего на своём веку и опустошительное нашествие сельджуков, разрушивших город, растерзавших безоружных жителей; и грабежи Тохтамыша; и первый приход Тимура, напомнившего повадки и нрав своих предшественников.
Но лет за полтораста до Тимура Марагой правил хан Хулагу, внук Чингиз-хана. Марага была его столицей. Отсюда он повелевал своим царством, раскинувшимся от Хорасана до гор и озёр Великой Армении, от побережий Персидского моря, от горячих долин Месопотамии до азербайджанских берегов Каспия.
Сын младшего из сыновей Чингиз-хана, Хулагу, занимаясь делами своего удела, ждал часа, когда, пережив старших наследников деда, станет великим ханом над всеми уделами, над всеми ордами, над всеми царствами, подвластными потомству Чингиза. Когда умер великий хан, Хулагу пошёл в Монголию. Но путь от Мараги по Монгольским степям долог, Хулагу опоздал: его брат Хубилай, явившись из Китая, уже занял юрту великого хана. Он пожаловал Хулагу лишь титулом ильхана — владыки народа. Ильхан Хулагу вернулся в Азербайджан и пошёл на Сирию. Египетский султан двинул против полчищ Хулагу сильное войско и отогнал монголов. Хулагу снова вернулся в Марагу. Здесь он затаил свои воинские мечты и предался наукам: он всю жизнь помнил, как гордились перед ним своей учёностью шахи и шейхи, одоленные его силой, но неодолимые в их надменности. Хулагу тоже собрал учёных; ему повезло: между ними оказался Насир-аддин Туси, математик, астроном, геометр. Хулагу знал, сколь высоко ценит Насир-аддина сам халиф Ал-Мустасим в Багдаде, знал, как хотел бы халиф переманить к себе прославленного учёного. Хан пожелал досадить халифу и построил в Мараге Дом Звёзд, щедро наполнив его всеми приборами, известными в те времена, приказал собрать сюда рукописи и книги со всего своего обширного царства. В помощники Насир-аддину Туси он дал многих учёных.
Двенадцать лет Насир-аддин изучал небо над Марагой и составил списки звёзд, названные в честь Хулагу Ильханскими. Подобных и равных им не было ни в Азии, ни во всём мире; точность их, даже много веков спустя, удивляла звездочётов всех стран.
Насир-аддин перевёл труды Эвклида и Архимеда, Менелая и Птоломея [так], Гипсикла и Автолика. Его «Изложение Эвклида» помогло многим грядущим поколениям учёных, его книги о числах, о звёздах, об углах, о камнях, о лечении болезней долго жили, как и труды его сотрудников, работавших в тихих кельях Дома Звёзд в Мараге.
Среди городских строений ещё виднелась полуразвалившаяся башня Дома Звёзд, поднимались стройные, как свечи, минареты, своды бань и галереи мечетей, горбились купола над базарными перекрёстками, когда Хатута увидел Марагу. Он приостановился:
«Какой из них Купол Звездочётов?»
И повторил тайные слова своего ганджинского наставника: «А случится в тех краях бывать, помни: Купол Звездочётов, там спросить старика Али-зада, медника. Ты ему скажешь: хозяин, мол, здешней земли. Он отзовётся словом «медь». Ты ему тоже скажи: медь. Запомнил? Он тебе покажет дорогу к нашим людям, если дело будет…» Марага, Тебриз, Султания — везде были свои люди, но Хатута легче бы умер, чем назвал бы их чужим ушам.
Хатута пришёл сюда, ибо Марага была ближе других городов от стана, где повелитель народов, Щит Милосердия, Меч Справедливости, Тимур Гураган даровал милость и свободу своему ничтожному пленнику.
На узких улицах города там и сям между приземистыми домами горбились холмы, поросшие лохматыми рыжими сорняками. Из глинистых обвалов торчали обтёсанные камни руин. Сюда соседи сносили свой мусор — валили в кучи золу, кости, тряпье. Улицы показались Хатуте более тихими, чем дорога между садами, которой он пришёл. Там шумели на вольном ветру деревья, там журчали ручьи, а здесь безмолвствовали дома, молчаливо шли прохожие, облачённые в линялое тряпье или в поношенные халаты.
Базар тоже был тих: крестьяне, расторговавшись, разъехались, купцы ещё сидели в приземистых лачугах под холщовыми навесами, — видно, лишь из торгашеского упрямства, а не в надежде на покупателей.
Длинный араб в чёрном бурнусе переходил безлюдную площадь, ведя за собой десяток верблюдов, ступавших столь бесшумно, словно все они двигались, как туман, не касаясь земли.
Хатута пошёл следом, догадываясь, что араб направляется к постоялому двору вьючить караван.
Вечерело. На западе, над озером Урмией, висело лиловое, почти чёрное облако, снизу позлащённое уходящим солнцем.
На постоялом дворе, сложенном, видно, ещё в давние годы из тяжёлых камней, в одной из раскрытых келий сидели тесным кружком поджарые арабы, молча пережёвывая скудный ужин. Верблюдов отвели к вьюкам, занимавшим большой угол двора.
Хилый старик в коротенькой одежонке, не достигавшей голых колен, всунул тоненькие ноги в огромные кожаные туфли и, волоча эти туфли по уложенному круглыми плитами двору, отвёл Хатуту в отдалённую келью, где валялось какое-то тряпье, гостеприимно предоставляемое постояльцам.
Когда Хатута шёл через двор, все, кто обитал здесь, выглядывали и провожали его взглядами: нарядный, яркий халат влёк к себе все взоры, как пламя светильника в ночной темноте.
Следом за Хатутой на постой прибыли воины Тимура. Десяток, возглавляемый громкоголосым десятником, кричавшим через весь двор указания конюху. Воины привели с собой на длинном аркане рыжего барана и вскоре принялись свежевать его, готовясь к ужину.
Они громко разговаривали и грубо подтрунивали над одним из своих, который стыдливо отмалчивался. Они корили его, что когда-то, ещё в прошлое лето, он проиграл своё ухо и столько времени не смог его отыграть. Он только отмахивался, возражая:
— Отыграюсь, ещё есть моё право. Отыграюсь! Что ж, какая мне жизнь без уха! Ухо непременно надо вернуть. Уж это правда!
И, отвечая так, он всё время, по привычке, прикладывал ладонь к тому месту, где прежде у него было ухо.
Когда перед сном Хатуте пришлось пройти мимо этих загулявших воителей, ни один из них даже глазом не повёл в сторону алого халата, словно никто и не прошёл мимо.
Хатуте в эту первую в жизни ночь, когда он остался один, свободный и как бы возмужавший, захотелось полного покоя. Он попытался запереться в келье, но ветхая дверь плохо затворялась. Дряблое дерево крошилось, когда он нажимал на косяк.
Он подложил под голову бережно сложенный дарёный халат, заснул, но временами просыпался: ему казалось, кто-то приотворяет незапертую дверь. Успокаивался и засыпал снова.
С утра он пошёл на базар. Здесь прежде шумела большая торговля. Здесь скрещивались многие пути: из Ирана на далёкий Халеб, к Средиземному морю, от Каспия на Ирак, в Месопотамию, из Басры на Византию. Лавчонки, бывало, теснились между каменными постоялыми дворами, кирпичными караван-сараями, банями. Теперь торговля затихла: самаркандские купцы полюбили другие дороги, из Азербайджана товары пошли через Хорасан на базары Мавераннахра. Марага осталась в стороне от больших путей, да и купцы боялись нынешних порядков — Тимур охранял и поощрял лишь тех, кто полезен для торгового Самарканда.
Хатута шёл, глядя на ремесленников, работавших в полутьме землянок, вырытых по краям базарных улиц, примечал, что и тут оскудели ремесла: всё производилось лишь на потребу местных жителей, а жителям стало не до изощрённого мастерства, брали только самое насущное не на праздничный, а на повседневный обиход. На такие базары Хатута насмотрелся в Гандже и в Шемахе. Но в Шемахе Ибрагим-шах сумел улестить Тимуровых сборщиков дани, не столь разорял своих купцов, уберёг и многих ремесленников. Здесь же довлела нищета простого народа. Множество убогих, калек, голых ребятишек с круглыми животами толпились во всех рядах. Да и купцы выглядели не лучше.
Встречались на крепких конях Тимуровы люди: воины, вельможи. Воины попадались и пешие. Брели торговые люди, прибывшие из стана и даже из Мавераннахра. Шмыгали между местными людьми какие-то деловитые прохожие, успевавшие насмешливо и пытливо заглянуть в каждую мастерскую, в каждое лицо; во всех этих прохожих проглядывало довольство, пренебрежение к такому базару, к его скудости, к убожеству жителей древней Мараги.
По Медному ряду Хатута прошёлся раз и другой. Его окружал устойчивый, слитный звон меди под молоточками, как будто звон цикад в летнюю пору.
В конце ряда, неподалёку от базарного перекрёстка, где над скрещеньем базарных рядов, будто раздвинув ноги над прохожими, приподнялся сводчатый Купол Звездочётов, Хатута постоял, проглядывая всех пешеходов, и затем пошёл, задерживаясь то у одной, то у другой лавчонки, спрашивая, где тут работает старик Али-зада.
Наконец он остановился около старика, повязанного синим тюрбаном и лениво чеканившего какой-то узор по краю медной плошки. Тяжёлый тёмный нос старика свисал над широкими, как голубиные крылья, белыми усами, над короткой бородкой, выпяченной вперёд.
— Мастер Али-зада?
— Здравствуй, сынок. Купить чего-нибудь хочешь?
— Хозяину здешней земли медь нужна.
— Мы сами медь берём, из меди мечи куём.
— Медный меч мягок, нам бы потвёрже.
— А ты откуда?
Хатута смотрел прямо в маленькие проницательные глаза старика.
— Из самого стана.
— Сбежал?
— Хожу не таясь: выпустили.
— А сам ты откуда?
— В Гандже жил. Поймали в горах. Подержали и выпустили.
— Выпустили? Это не в их обычае. Не их нрав. И костей не ломали, и жил не тянули, и выпустили?
Хатута сказал, как он попался в горах. Старик прервал его:
— Долго ты тут не стой! Возьми медь. Придёшь в другой раз. На, погляди чашку, да и ступай. В другой раз скажу, как тебе быть.
Хатута увидел в чашке холщовый кисетец с мелкими деньгами и, отпахнув халат, засунул деньги за пояс. Старик, раздумывая о чём-то, похвалил халат.
Хатута похвастал:
— Милостивый дар Хромца.
— И за что только?..
— Как гостя отпустили. Никто из них на меня даже глянуть не смеет, пока на мне этот халат.
— Никак не пойму… Нет, никак…
Хатута пошёл, а старик, глядя, как пылает среди серых одежд лощёный алый самаркандский халат, забыв о своём молоточке, покачивал головой:
— Никак, никак… К чему это?
Когда Хатута свернул в один из закоулков базара, двое дремавших неподалёку калек поднялись и, приседая, кинулись к углу, за которым скрылся Хатута.
Старик дрогнувшей рукой схватил и повесил на гвоздь над дверью медный кувшинчик, заблиставший над чёрной пастью медницкой мастерской.
Вскоре с другой стороны ряда подошёл тяжёлой походкой лохматый чёрный медник, работавший наискосок от старика, и, почёсывая горло под бородой, воззрился на кувшинчик, покачивающийся на гвозде:
— Не дорого просишь?
— Дорого! — ответил старик. — Человек бежит от Хромого. Я ему помог. А вижу, по его следу идут. Если не успею уйти, скажи, кому знаешь.
— Я тоже приметил. Алый халат?
— Да. Он не знает, что ведёт по следу. Его остерегите. А мне надо уходить. Да как? Закрою лавку — они сразу приметят. Так уйти — кто-нибудь тут ждать меня станет, туда ж попадётся.
— Уходи, будто куда-нибудь, на скорую руку, а мастерскую открытой оставь.
Шёл какой-то прохожий. Слишком не спеша шёл, а к товарам не приглядывался. Али-зада махнул рукой на покачивающийся кувшинчик:
— Ты тот не бери. Вот другой тебе годится, лучше того…
Чёрный медник принял тяжёлый кувшин и щёлкнул по тулову. Кувшин не зазвенел. Али-зада пробормотал:
— Сверху медные деньги. Внизу серебро. Кому отдать — сам знаешь.
Взяв кувшин, покупатель пошёл не сразу к своему месту, а, будто прогуливаясь, подкинул кувшин под локоть и постоял ещё перед двумя-тремя мастерами.
Когда он вернулся к себе, кувшинчик над лавкой старика ещё покачивался, но лавчонка была уже пуста.
Чёрный медник увидел, как в тени перед Куполом Звездочётов какие-то двое людей остановили Али-зада.
К ним подошла городская стража. Затем всех их заслонили базарные бездельники и ротозеи, столпившиеся вокруг.
— Что там? — спросил медник одного из прохожих.
— Старика Али-зада задержал какой-то покупатель. «Ты, говорит, меня обсчитал, когда я у тебя товар брал». Ну стража всех их повела. Там разберут.
— Обсчитал? Что ж, может, и обсчитал. Базар велик — всякое бывает.
А когда прохожий ушёл и чёрный медник понял, что за ним присмотра нет, он поставил тяжёлый кувшин к стене и задвинул его своими изделиями, приговаривая:
— Помоги, всемилостивый, рабу твоему Али, чтоб он и там сумел их обсчитать. Помоги ему, милостивый, милосердный…
Хатута купил тонкую, как бумага, лепёшку и, скатав её свитком, по запаху приправ пытался определить, где сможет поесть. Он давно не ел и проголодался. Случай помог ему. Он увидел низкую и тёмную, как пещера, каменную харчевню, вымощенную большими стёртыми плитами, вошёл туда и сел на скамью. Из печи ему достали пузатенький горшок похлёбки.
Хатута ломтиком лепёшки помешал густой мутный навар, нащупал куски баранины, разглядел жёлтые шарики гороха. Вдыхая милый пахучий пар, наломал лепёшку в горячий горшок, ожидая, пока остынет эта огненная, такая желанная пища.
Вошёл ученик мадрасы, уже немолодой, в небрежно повязанной чалме, в синем дешёвом халате с красными кисточками на груди, с книгой под локтем. Как завсегдатай, он поздоровался с поваром, и тот достал ему с полки хлеб, прежде чем вынуть горшок из печки.
Скамья была невелика, и Хатута отодвинулся, чтоб и ученику дать место.
Вытирая фартуком шею, повар сказал ученику:
— С тех пор как у нас стан стал, на базаре нет баранов. Чтоб хорошего барашка взять, до зари на дорогу выходим, там и берём. А на базаре нипочём хорошего не выбрать!
— Ладно! — ответил ученик. — Всех не поедят. Были бы целы пастухи, бараны расплодятся.
— А пока тяжело.
Ученик промолчал. Но в харчевню никто не заходил, в повар спросил, чтобы разговор не погас:
— Книгу читаете?
— Она у нас здесь написана. Насир-аддин написал.
— Слыхал. Земляк! Как не слыхать? Великий учёный.
— И человек великий. Насир-аддин. Он же — Абу Джаффар Мухаммед ибн-Гасан аль-Туси. Книга же эта — «Ильханские описи звёзд», а если сказать по-арабски, — «Зиджи Иль-хани». Какой человек. Сумел всех наших учёных собрать! Дал им хлеб, а кругом народ помирал с голоду. Дал им место всем трудиться вместе. Нашу науку сохранил. В такое тёмное время сохранил светильник от…
В это время двое калек с порога попросили еды у повара и сели на пороге, чтобы разделить между собой лепёшку. Ученика удивило, когда один из калек, садясь, не опёрся ни на костыль, ни на стену.
Хатута спросил ученика:
— Он ещё жив, этот учёный?
— Он лет полтораста назад жил! — нехотя ответил ученик и кивнул повару: — По всему базару ни в одной харчевне такого вкуса у пити нет, как у вас.
Хатута, выплюнув кислую косточку алычи, добавил от себя:
— Хорошо сварено!
Но почему переменился разговор, он не понял. Ему хотелось бы ещё послушать от грамотного человека рассказ о великом учёном из здешних мест.
— И что же этот звездочёт? — спросил он ученика.
— Ничего. Повар спросил, кто написал эту книгу. Я ему сказал. Больше ничего.
Повар тоже посмотрел на ученика с удивлением. Но тот так занялся едой, что неловко было мешать ему.
Один из калек вдруг прохрипел:
— Повару какое дело до книг? Дело повара — левой рукой поймать барана, а правой рукой подать жареную баранину. А книга зачем? Из книги нет тебе шашлыка, нет тебе похлёбки. Дай-ка нам к хлебу головку чесноку!
— Кому чеснок, а кому и книга! — возразил повар. — Народ — это не только живот, народ — это и голова.
— А и головы неодинаковы, — ответил калека, — в одной печи — горшки с пити, а в другой печи — холодные кирпичи.