Исмат-улла согласился с Бисатием:
— По этой причине я и выбросил нечестивый список, содержавший богопротивные стихи! Хуруфи своих учеников совращает с пути истины, а у него великое множество последователей. Я слышал о некоем юноше, коего восхваляют ширванцы, — какой-то поэт Насими. Но он не Насими — его зовут Имад-аддин, и он пишет на языке здешнего простонародья и мутит мысли своего народа. Ширванцы восхваляют его! Я беседовал с теми, которые, выдавая себя за учёных, сберегли жизнь и привезены нашим повелителем в Самарканд. Они скрывают свои мысли, но они — последователи этого Хуруфи и этого Насими, и сами они все хуруфиты и считают, что мы не смели нарушать покой их народа и что настанет время и они все снова освободятся от нашей защиты. Я их разгадал, но они таятся. Там даже дервиши есть заодно с ними!
— Они всегда таятся. Не доверяйтесь им! Нет, нет, не доверяйтесь!..
Поэты поднялись, улыбаясь, ибо возвратился Халиль. Исмат-улла уронил чётки и, наступив на них голой пяткой, неожиданно поскользнулся и неловко сел, когда все кругом стояли. Халиль надевал одежду, пристойную для встречи с повелителем.
Неожиданно сев, Исмат-улла заколебался: сидеть ли ему или подняться? В этом случае все заметят, что он то встаёт, то садится. Но посидев, сгорбившись, он всё же счёл за благо встать.
Приметив все эти сомнения поэта, Улугбек подтолкнул Ибрагима. Мальчики переглянулись и, не сдержавшись, рассмеялись.
— Чему вы? — спросил Халиль и подумал: «Какое-нибудь озорство!» Но в присутствии посторонних людей не хотел разговаривать с ними запросто.
Ибрагим быстро нашёлся:
— Мы вспомнили, как раскачивал бородой воин, которого наказали.
— Не всегда величина бороды соответствует величине заслуг! — ответил Халиль.
Подъезжая к ставке Тимура, Халиль-Султан оставил младших царевичей и свернул на крутую тропу к дедушкиной юрте.
Мальчики поехали дальше, к юртам цариц.
Тропинки, глубоко вбитые конскими копытами, вились, как серые змейки, между затоптанными лужайками. Юрты стояли коренастые, крепкие. Люди сновали вокруг, заботливо и домовито блюдя уклад оседлой жизни.
Кое-где перед дверцами юрт высоко на шестах висели сетчатые перепелиные клетки, накрытые яркими шёлковыми лоскутами. Один из перепелов громко и часто вскрикивал, хрипловато беря подъем, захлёбываясь в протяжке и чётко чеканя отлив.
Останавливаясь, Ибрагим одобрил:
— Хорош перепел.
— Мне они больше нравятся на вертеле, — поддразнил его Улугбек, зная пристрастие Ибрагима к перепелиным кликам, хотя и сам любил переклик этих птиц.
Мальчики часто спорили. Любили спорить. Даже в отношении к поэтам их пристрастия не совпадали.
Улугбек сказал:
— Как бранится достопочтенный Бисатий, когда вспоминает шемаханского поэта… Я его не читал. Насими? Значит — ветреный. Таков смысл этого прозвища?
— Видно, достопочтенный Бисатий тоже не читал стихов Насими. Где бы их достать?
— Через этих поэтов это едва ли возможно! — засмеялся Улугбек, но тут же втайне подумал: «Не поможет ли Халиль: он там был!»
— Любопытно: что это за поэт, о котором наши наставники говорят с таким порицанием. Непременно нужно достать. Непременно!
И каждый из мальчиков затаил желание — первым раздобыть если не список, то хотя бы несколько стихотворений Насими.
Около большого точильного камня, оживлённо перебраниваясь, несколько воинов, засучив рукава, ловко точили клинки сабель и ятаганов. Мгновениями из-под стали выкатывались яркие звёздочки искр. Воины то склонялись к камню, то разгибались, опробуя большим пальцем остроту лезвия. Даже пробовали подбривать волосы на руке, приглядываясь, хорошо ли берёт.
Воины так были увлечены, что никто даже не повернулся к проезжавшим царевичам.
Здесь им предстояло разъехаться, — Улугбеку к своей воспитательнице, к великой госпоже Сарай-Мульк-ханым, Ибрагиму — к своей воспитательнице, к царице Туман-аге.
— Я очень надеюсь, что ты раздобудешь эти стихи! — напомнил Ибрагим.
— Буду признателен, если ты тоже поищешь. У тебя больше времени для этого…
Но втайне каждый хотел обязательно сам достать стихи ширванского поэта — это стало делом чести для каждого из них.
Они расстались, оба размышляя над этой задачей, припоминая, кто из их учителей или слуг мог бы помочь в её решении, и о способе сделать это так быстро, чтобы другой не успел бы ни придумать, ни предпринять чего-либо.
Улугбек ещё не доехал до великой госпожи, как увидел Халиль-Султана, скачущего от ставки повелителя.
Мальчик остановился, поджидая старшего брата.
Спешиваясь, Халиль сказал:
— У дедушки полководцы. Расспрашивают их, всё ли в достатке, о припасах, об оружии. Пока они там совещаются, проведаю бабушку. Пойдём.
Подходя к юрте великой госпожи, Улугбек увидел нескольких из слуг Халиля возле длинного свёртка, закатанного в мешковину. Они ждали Халиля, но, видно, не рассчитывали, что он появится так рано. Все они кинулись к свёртку, с усилием подняли его и понесли вслед за царевичами.
Внуки застали бабушку раздосадованной: она наказывала вельможу Хамза-Мурзу, золотоордынца, много лет назад приставленного к ней Тимуром и в течение этих лет ведавшего хозяйством великой госпожи.
Вельможу они увидели в диковинном положении — его щиколотки, крепко обмотанные канатом, были вытянуты на человеческий рост к перекладине, а голова, на которой чудом держалась тюбетейка, упиралась в землю. Кровь приливала к голове этого тучного человека. Временами он хрипло вздыхал, то открывая налитые кровью глаза, то пытаясь закрыть их.
Улугбек задержался здесь, любопытствуя, а Халиль прошёл к бабушке, приветствуя её.
Слуги внесли следом за ним и свёрток. Халиль попросил её принять его скромный подарок из Ширвана.
Бабушка милостиво разрешила:
— Давай уж, давай. Покажи.
Перед ней развернули огромный шемаханский ковёр, для которого даже её юрта оказалась мала.
— Тесно здесь, Халиль. Тесно. Уж мы его на воле развернём, на степи. А за привоз спасибо. Спасибо.
Она ласково обняла его и поцеловала где-то около уха. В это время Улугбек, вступив в юрту и увидев мягкий ковёр, не удержался от соблазна и, ловко перекувырнувшись по ковру, предстал перед бабушкой.
Но и эта проделка её не развеселила. Она была чем-то так раздосадована, что, даже присев с внуками, чтобы расспросить их о поездке, слушала их ответы рассеянно, пожёвывая губами.
Халиль, улучив заминку в беседе, спросил:
— Чем виноват Хамза-Мурза, что столь вознесён пятками кверху?
— Посуду нашу из сундука, деревянную, что с Волги привезена, точёная, расписная, — он её, как деревянную, ни во что ставил. Надо было воинам чашки выдать, он её и выдал. А мне взамен какую-то медную наложил в сундук, грузинскую либо ещё какую здешнюю, из добычи. Мне же деревянная нужна: медь да серебро тут у каждого на пиру. И золотом никого не удивишь. Наши все обзавелись до отвалу. А деревянной ни у кого нет: её с Волги возят, через ордынский Сарай, через море. Из неё любое варево ешь, не обжигаясь, спокойно. Я его остерегала — береги, мол. А он раздал: ему чеканная медь и серебро здешнее — ценность. Это он хранит. А что мне любо, то вздумал раздать. Вот я и велела ему повисеть на перекладине.
— Да он так задохнётся, бабушка. У него уж всё лицо раздуло. Вот-вот и конец! — предостерёг Халиль.
— Авось вытерпит.
Пока царевичи беседовали с бабушкой, весть о расправе с Хамза-Мурзой достигла многих его друзей, находившихся в чести и в доверии у Тимура.
Один из них, пользуясь отсутствием великой госпожи, присел на корточки около головы провинившегося вельможи, пытаясь говорить так, чтобы тот понял его:
— Потерпи, брат. Сейчас побегу к повелителю. Выпрошу тебе снисхождение. Ведь так ты и помереть можешь. Ещё немного — и конец! Потерпи. Я побегу.
Но Хамза-Мурза, хрипя и отдуваясь, бормотал:
— Не смей, не смей… Сколько смогу, стерплю. Ведь она узнает о ябеде, велит меня подвесить, уже не за щиколотки, а за… за шею повесит. А не то пятками ж к конскому хвосту — да в степь пустит… Коня-то. Либо ещё что… придумает. Лучше потерплю. Вытерплю, так выживу. Не дай бог так… на макушке стоять. А лучше так, чем к коню-то. Она всё равно на своём настоит. Её указы повелитель… когда ж он отменял? Она нынче грозна… чего-то. Не пойму… чего бы ей? Ох…
Лишь наговорившись с внуками, она отпустила Халиля:
— Дедушка, видать, уже ждёт тебя… Ступай. А ты, Улугбек, посиди. Покушай у меня. А уж когда пойдёшь, тогда и велишь отвязать ослушника. Второй раз моими сундуками не размашется. А махнёт, так и голову потеряет.
Но Улугбеку хотелось проводить Халиля. Они вышли вместе. Хамза-Мурза уже не кряхтел, не вздыхал. Он тяжело свисал с перекладины, и только по жилам, вздувшимся и дрожавшим у него на висках, видно было, что он ещё жив.
Идя с Халилем, Улугбек заговорил о поэтах Ширвана:
— Не скажете ли вы, милый Халиль, где добыть стихи ширванских поэтов Хуруфи и Насими? О них ваш наставник отозвался столь дурно, что просить об этом его…
— Он говорил, что список стихов Хуруфи у него был?
— И что он — увы — выбросил его.
— Таким «увы» никогда не верь. Им что попадёт в руки, не выбросят. Где-нибудь на дне сундука, под халатами или под штанами, он у него цел. Спрятан. Но вот стихи Насими, как я понял, он знает лишь понаслышке.
— Мне тоже так показалось.
— Но поищем. Я пошлю своего Низама Халдара к ширванцам из свиты шаха. Мы вместе ехали. У него там теперь много друзей. Он среди них разузнает.
— Хотя бы несколько стихотворений. Что это за поэт?
— Как звать? Насими?
— Его имя — они сказали — Имад-аддин, прозвище — Насими.
— Имад-аддин? А другой?
— Хуруфи. Старик.
— Имад-аддин и старик? — Халиль-Султан остановился, удивлённый догадкой. — Вечером я спрошу у наших поэтов, как имя этого старика Хуруфи. Если его зовут Фазл-улла, я их видел. О милый Улугбек, если это они… Если это они… Занятно! Хуруфиты? Занятно!..
— Да, да, они говорили: Фазл-улла!
— Занятно…
Остальную дорогу Халиль шёл молча.
Улугбек не решился пойти к деду без спросу, откланялся и, немного постояв, чтобы полюбоваться на шатёр, сверкающий перед юртой деда, на шатёр, хорошо знакомый, но каждый раз восхищавший мальчика своим великолепием, пошёл обратно, радуясь, что Халиль, может быть, поможет ему превзойти Ибрагима в розысках стихов Насими. Каковы бы они ни были, эти стихи, лишь бы заполучить их раньше, чем Ибрагим.
Тимур, видно устав сидеть, стоял один среди юрты и пошёл навстречу Халиль-Султану:
— Ну, вернулся? Миновала тебя стрела?
«Ого! Дедушка уже получил вести. Как он успевает? Кто же это из моих людей служит дедушке?»
— Слава богу. Миновала стрела.
— Почему они тебя пощадили?
— Бог милостив!
— Нет, это они тебя пощадили. Почему?
— Я им не являл никаких милостей, дедушка.
— А вот пощадили!
— Не знаю, чем заслужил я эту пощаду…
— Учись читать письмена битвы. Смотри: три стрелы в Курдай-бека. Он там оплошал. Досадил им. Они ему — три стрелы, все без промаха. Стрела рядом с тобой, но мимо — в своего визиря, чтоб ты знал, — они стреляют без промаха, но не в тебя. А почему?
— Не знаю. Я, клянусь, не заслужил от них снисхождения. Ничем.
— Значит, через тебя они меня остерегают… Ну, что там, в Ширване?
— Я узнал: оружие у них припрятано. Оружия много. Шах народу не дал. Даже хлеба не дал.
— Бережётся?
— Не знаю. Может быть, не хочет.
— Через кого ты узнал? Этого человека убрать надо, чтобы слух не шёл.
— Нет, я сам узнал.
— А они знают, что ты узнал?
— Нет.
— Да ведь человек этот небось не тебе одному служит! Не подослан ли, а не то наговаривает на шаха, счёты с ним сводит. Умный человек говорит не то, что есть, но то, чего хотел бы… А шах умён. Не обхитрил он тебя?
— Нет, дедушка!
— Как же ты уверился?
— Визиря я напоил, колечко ему подарил да спросил. А потом его назад на пир отвели и приглядывали, не расхвастается ли моим колечком. Он хмеля не осилил, — как вернулся от меня, заснул. Тут незаметно колечко с него сняли. Мне назад принесли. Поутру ждали, не спохватится ли, протрезвившись. Спохватится о колечке — помнит и разговор. Помнит разговор — так хватится колечко искать. К утру протрезвился, а не вспомнил. Да и потом, по пути, перед тем как на нас напали, я его испытывал. Нет, запамятовал. А теперь уж не вспомнит: злая стрела к нам добром обернулась.
— А вдруг вспомнил бы, каково б тебе было: дарёное назад утянул!
— Я своим людям приказал бы все ковры, где пировали, вытрясти; из всех углов велел бы весь сор вымести. Оно нашлось бы. На этот случай оно у меня весь тот день под рукой было.
— То-то, чтоб было, когда такое дело.
— Вы, дедушка, меня попрекнули, что я, мол, дарёное назад утянул. Это нехорошо?
— Кто ж скажет, что хорошо!
— А если нужно!
— Неловко это — то дарить, то назад брать.
Халиль, исподтишка покосившись на деда, глядевшего в сторону, вдруг решительно спросил:
— Что кольцо! Десяток кобыл — вот и вся цена такому кольцу. А когда целое царство дарится да назад берётся?
— Ты о чём?
— Случалось ведь, дедушка: дадите вы удел или владение беку или амиру, своему выслуженнику, соратнику, а то и внуку, а затем, когда надо, — себе назад!
— Когда надо! Понял? Когда надо! И нехорошо это… ты с дедом говоришь! А?
— Мой дед любит прямое слово.
— Когда надо сказать такое слово. А тут оно к чему?
— Есть люди, нехорошо об этом шепчутся: «Какая ж, говорят, это моя земля, если утром её мне дали, а вечером могут другому передать».
— Люди? Таких запоминать надо.
— Всех не запомнишь, дедушка. Есть такие и среди наших сподвижников. И из старых тарханов. «Нам бы, говорят, навеки; чтоб детям и правнукам перешло, как он сам всю вселенную за своим родом закрепляет». Ворчат!
— Многие области я так и дал, навеки. И не отбирал. И не собираюсь отбирать. Своим людям дал, чтоб весь век сами помнили и во веки веков чтоб их потомство помнило, что дано мною, и за то моему потомству во веки веков преданно, верно служить должны. Кто ж из них ворчит?
— Амиры, беки, тарханы… Я не про них хотел сказать. Я спросить хотел: не пойму, что тут хорошо, что тут плохо. Хорошо ли им напоминать, что земля эта волей вашей дана, вашей волей может быть и отнята, чтоб не возомнили себя царями внутри вашего царства. Или, когда будут уверены, что дано им навеки, хозяйствовали бы, благоустраивали бы землю.
— Навеки лучше. У них заботы будут. Когда враг явится, свою землю ретивей оборонять встанут. И кому я даю землю? Кто передо мной выслужится, а не по древнему их праву, не по предкам. А все их земли подвластны правителям областей. А правителями областей кого я ставлю? Внуков. А внуки-то мои — одна семья. Беки эти и амиры от моих внуков никуда не скроются. Когда все земли, до самого края, будут в руках одного нашего рода! А род — это одно.
— Проведчики мои сколько раз приносили мне такие слухи. А я не знал, кто тут прав, кто ворчит попусту. Потому и спросил. Простите меня, дедушка.
— Спрашивай, когда надо. Это хорошо. Хуже, когда от деда таишься.
— Я, дедушка?!
— Дары своей этой… послал? А зачем было тайком? Принёс бы мне, я тем же гонцом и отослал бы.
«Негодяй гонец! — подумал, бледнея, Халиль. — Запомню его!..»
Но Тимур, словно угадав подозрение Халиля, добавил:
— Этому гонцу — да тридцать бы палок. А то и сорок: не первая хитрость за ним замечена! Да ускакал. Не погоню ж за ним гнать! Вот, и смел, и надёжен, а лукав. Надёжен, а лукав. Как тут быть? Ехал сюда, так беглеца хотел прикормить, лепёшку ему дал. А беглец тот нарвался на караул. Видят, белая лепёшка у него. Дознались — от гонца получил. А в тот день той дорогой один гонец ехал. Этот вот самый, который твои дары повёз. Гонец хитрит, как мимо меня чужое дело повёз. Внук тоже хитрит, от деда таится! Грех твой не велик, да ведь кто медную полушку стянет, тот и от золотого динара рук не отдёрнет! А?
Халиль потупился: «Не гонец выдал… Кто же? Опять из моих людей кто-то деду служит! И усердно служит!»
А дед, помолчав, добавил:
— Ступай. Скоро шаха звать. Надо собраться, да и ты приберись: в шатре принимаем. То же и мальчикам прикажи, — чтоб приоделись как надо.