— Жизнь-то?
— Да.
— Ты и родился здесь?
— Испокон веков. А где ж ещё жить? Разве можно!
Вокруг темнела ровная, гладкая каршинская степь. Ни деревца, ни кустика. Только кое-где камень торчит или горбится холмик.
Подошли большие степные собаки, с обрезанными ушами, с пушистыми култышками на месте хвостов. Хозяин, приветливо глянув на них, сказал:
— Ночью они двоих волков тут задрали. Там вон, около камней. Я пошёл, хотел шкуры снять. Где там: клочья!
А девушка всё ходила мимо, всё ходила…
Закрыла жерло печи деревянной заслонкой: там, внутри, лепёшки, прилепившись к своду, пекутся над жаркой золой. Начисто отмела сор от печки. Ухватила глиняный кувшин, распрямившись, вольно запрокинув голову, побежала к далёким камням за водой. Ветер отпахивал в сторону полы халатика, раздувал её широкую, заплатанную рубаху.
— Что ж это она босая?
— В обуже тяжело, — далеко ведь! — степенно объяснил старик.
— Ещё снег кое-где… холодно.
— А то и по снегу ходим без обужи: где её взять?
— Холодно ведь! — повторил Аяр.
— Сын мой обут небось: он воин, десятник. А тут кругом ты обутых видал? У нас добычи нет…
— А всё ж вы тут намного богаче живете, чем там! — сказал Аяр, вспомнив покорённые земли.
— Ещё бы, мы тут свои повелителю-то! И воинов ему даём, и хлеба; баранов ему растим. И воинов даём, и кормим воинов. А он добычу берёт, правит нами!
Старик говорил степенно, но Аяру почуялось, что в словах старика мелькнуло подобие той усмешки, какую он приметил, когда сказал старику своё прозвище. Если даже и мелькнула эта усмешка, сейчас она не задела Аяра, ему было хорошо здесь, спокойно. Как было ему спокойно у Назара на базаре, так и здесь, не то что среди воинов или на постоялых дворах.
Девушка уже возвращалась со степи, слегка прихрамывая, и глиняный кувшин твёрдо стоял на её голове. Шла навстречу сырому свежему ветру, свободно и равномерно помахивая руками в лад своим мелким шагам. Под глиняным кувшином сама она казалась слепленной из красноватой глины: встречный ветер прижимал к ней рубаху, и она пробивалась сквозь ветер высокими острыми грудями, широкими крутыми бёдрами, узким овалом живота. Такие глиняные игрушки случалось находить на Афрасиабе — богинь в развевающихся хитонах. Ника ли, Афродита ли, своя ли согдийская Дева попадалась самаркандским ребятам на Афрасиабе после дождей ранними вёснами; ребята бегали туда искать такие игрушки, чтобы потом играть, обряжая бывших богинь в пёстрые лоскутки.
Ожившая, шла она из этой темнеющей вечерней степи, издревле увенчанная тяжёлой тиарой кувшина.
В это время, как журавлиное курлыканье, донёсся звон караванных колокольцев. Шёл караван со стороны Каршей. Аяру не по душе было сейчас глядеть на караван, на людей, которые едут, может быть, из самого Самарканда. Его тянуло уйти от этого каравана. Он бы встал. Но хотелось дождаться девушку.
Она была уже недалеко. Но вот Онорбаевы псы кинулись к дороге с угрожающим лаем. Из-за дома на дороге вдруг показались путники на ослах. За ними, надменно неся высокоумные головы, величественно следовали верблюды. Караванные псы, теснясь к ослам караванщиков, отбрёхивались от нападавших на них здешних псов, ощеривались, огрызаясь; в драку не лезли: здесь была чужая земля. В этой собачьей кутерьме, в звоне колокольцев верблюды шествовали один за другим и всё так же величественно, медлительно сменяли друг друга, связанные между собой короткими арканами — один конец на седле переднего, другой конец в ноздре следующего — и мерным, беззаботным шагом уходили в далёкую даль.
Но девушка осталась по ту сторону дороги. А караван был велик. Верблюд сменял верблюда. Возникали и пропадали вдали караванщики на маленьких осликах, а девушка, опустив на землю кувшин, ждала по ту сторону дороги. До неё от Аяра было всего два шага, но теперь надо было её ждать оттуда, может быть, очень долго ждать, — ведь в иных караванах идут сотни верблюдов; бывает, и тысячи верблюдов идут, позвякивая колокольцами, всегда тем же величественным, медлительным шагом, презрительно запрокинув надменные головы.
Аяру показалось обидным это шествие каравана. Никогда караваны не мешали Аяру: все уступали дорогу царскому гонцу. А тут он ничего не мог поделать. И чем дольше шёл этот караван, тем нужнее становилось ему, чтобы девушка была здесь, в этом дворике, где без неё могут сгореть лепёшки, где без неё чего-то не хватает Аяру.
А бесконечный караван шёл, шёл…
На хорошем, рослом осле проехал дервиш в островерхом куколе.
— Божий человек… — сказал Аяр, чтобы хоть чем-нибудь скрыть свою досаду, но сказал это с такой досадой, что старик охотно поддержал его:
— Где стадо, там и волк.
— Как это?
— Человек кормится от стада. Стадо кормится от степи. А степь рождает волков. Хочешь избавиться от волков, зажги степь. А чем тогда стадо кормить? Ха-ха. — И сплюнул: — Ох, о аллах!..
Аяр задумался, взглянув на старика.
Через несколько дней Аяр уже снова мог сесть в седло. На прощанье Онорбай положил в мешок гонцу лепёшек, ещё горячих, но уже чёрствых, как сухая глина; положил кусок чёрной конской колбасы и пару луковиц, — здесь, в голой степи, лук с трудом выменивали у проезжих, и Аяр оценил щедрость хозяина. Но Аяру нечем было отдарить Онорбая. Желая хоть чем-нибудь порадовать его, Аяр предложил:
— Там, в войсках, не встречу ли я твоего сына, отец… Может, сказать ему что-нибудь? Как мне его там сыскать?
— Он в коннице у Султан-Хусейна. Его имя Мумтоз, а кличут его там Курсак, то есть Пузо.
— Что это ему такое прозвище дали?
— Он жрать любит.
Аяр уловил в словах старика неприязнь к сыну.
— Так что ж мне ему передать?
— «Воюй, мол, воюй!» Ему там самое место.
То приостанавливаясь у двери, то чуть-чуть прихрамывая, пробегала по двору, но, видно, без всякого дела, рябоватая коренастая девушка, по-прежнему делая вид, что прикрывается от постороннего мужчины краем полосатого детского халатика.
Аяр приметил, что в это утро девушка густо начернила себе брови, соединив их в одну черту поперёк всего своего круглого лица. Теперь ему казалось, что она смотрит на него не своими маленькими, куда-то исчезнувшими глазами, а этой тёмной, как бы сощуренной чертой.
Аяр вытянул из-за пазухи маленький свёрток, развернул его, вытащил индийскую Назарову серьгу и показал Онорбаю:
— На, отец, возьми. Отдай дочери.
Но Онорбай возразил:
— Ценность дарят, когда сватают.
Аяр зажал серьгу, раздумывая: «Мне-то сватать! В седле, что ли, её поселю? Где же мне своей семьёй жить? Где жильё своё ставить? Кто ж меня с седла на землю отпустит? А она ходит, ходит. Можно б и посватать…»
Он сказал Онорбаю:
— Я, отец, тебя не хотел обидеть. Память тебе хотел оставить.
— И без этого запомним. Не надо.
Аяр снова спрятал серьгу за пазуху.
«Откуда у них детский халатик?» — подумал Аяр. И медлил расстаться с этой глиняной приплюснутой к земле хибаркой, с голым, утоптанным овечьими копытцами двором, где дремали, привалившись к стене, серые, как волки, матерые черномордые псы… Медлил расстаться с этим полосатым детским халатиком и сказал Онорбаю:
— Буду назад ехать — непременно вас навещу.
— Да ведь нас уж не будет.
— Как это?
— Вон тюльпаны язычок показали. Это они нас в степь кличут. Навьючим свои сокровища на осла, овец выгоним, да и айда по степи пастись, до зимы. Если уж только зимовать вернёмся. Да нынче, сам знаешь, жизнь человека не крепка. До зимы далеко загадывать! А летом где нас найдёшь? Сами не знаем, где будем. Чем от дороги дале, тем жизнь целей. Нынче такое время!..
Подошли двое соседей Онорбая, молчаливые старики в изношенных шерстяных халатах, такие же зимовники этого маленького зимовья.
Аяр по-сыновнему низко поклонился им, обнял плечо Онорбая и пошёл к коню, успев скошенным взглядом заметить девушку, замершую у пустого очага.
* * *
В Рабат-Астане Аяр, не сходя с седла, поднял заждавшихся его воинов:
— Засиделись? Седлайте скорей, едем!
Путь лежал через пустынную степь, где лишь изредка встречались маленькие стада скотоводов, двинувшихся на кочевье; один раз пришлось объезжать большую отару каракулевых овец, предшествуемую пастухами, сопутствуемую навьюченными верблюдами: перегоняли скот знатного хозяина.
Когда добрались до Нишана, хотя кони у Аяра были хороши, он велел сменить их на свежих, чтобы не ждать, пока эти отдохнут.
Среди ночи поднимался: не проспать бы рассвет. Он раньше всех просил отпереть ему ворота и, едва их со скрипом и всякими присловьями отворяли, пускал коня вскачь. Ему не терпелось наверстать дни, потерянные за время болезни. Он сменял лошадей всюду, где замечал свежих и крепких карабаиров, которых ценил выше остальных лошадей.
К переправе через Аму поспели лишь к вечеру. Здесь пролегал южный рубеж Мавераннахра, Междуречья, простиравшегося между реками Сыр и Аму. Тимур считал Мавераннахр исконной вотчиной, своим заветным уделом, сердцем своего необъятного царства. Отсюда не всякого выпускали, дабы не оскудевали людьми ни города, ни земли Мавераннахра, где трудились сотни тысяч бесправных переселенцев из всех завоёванных Тимуром пространств.
Ночью переправы не было. За рекой вдали высились крепостные башни города Керки. На этом берегу теснились крепкие стены обширных постоялых дворов, караван-сараев, скотопригонных рабатов.
Лишь к рассвету приставали сюда каюки перевозчиков и на берег выходила охрана, составленная из отборных стражей, столь привередливых и самовольных, что даже Аяр, неприкосновенный царский гонец, робел, глядя, как проезжих здесь обшаривали и опрашивали.
Лошадям накинули халаты и тряпье на головы, чтобы не пугались воды, завели их за жерди посредине каюков, сами встали, держа конские удила, и Аму забурлила жёлтыми водоворотами. Кое-где раскрывались воронки, и казалось, из речной пучины высовываются круглые львиные морды, разевая пасти.
«Пронеси, аллах!» — думал Аяр.
Отлогий розовый берег приближался. Поднимались ещё заслонённые берегом плоские кровли пригорода, крепостные зубчатые стены, будто слепленные детьми из глины, угловатые башни, приземистые и нестрашные, тоже будто глиняные, — город Керки.
Пока судачили с охраной, пока грузились, плыли да выгружались, прошёл весь день. К постою на городской рабат поспели незадолго до ночной молитвы куфтан, перед самым закрытием ворот.
Аяровы воины собирались погулять в городе, потешиться на вечернем базаре, но Аяр дозволил им лишь сходить в баню, где исхудалые банщики при жидком свете плошек наскоро поразмяли воинов, устало помыли их, торопясь закончить длинный, изнурительный банный день.
Ещё до рассвета Аяр поднял свою охрану. Прежде чем мусульмане опустились на первую молитву, он уже поднялся в седло и мимо мечетей, мимо молящихся, под осуждающими взглядами набожных людей заспешил к городским воротам.
Но привратники ждали, пока жители закончат молитву. Когда же наконец открыли ворота, в город пошёл большой караван из Мерва.
Аяр потребовал остановить караван. Привратники не посмели спорить, верблюдов оттеснили к стене, и Аяр протиснулся прочь из города.
Древнее кладбище, начинавшееся у городских стен, застроенное надгробиями и ветхими мавзолеями, было безлюдно. С сырой земли вспорхнули сороки. Между гробницами встал какой-то дервиш с остроносым кувшином в руке и снова нагнулся, чтоб поднять с земли молитвенный коврик. Это всё, что Аяровы воины успели поглядеть в Керках; едва проехали мимо осыпающихся стен мавзолеев, дорога выпрямилась, и Аяр погнал коня вскачь.
Иногда недавняя болезнь сказывалась: начинала тяжелеть голова, немели ноги. Аяр спешивался, подтягивал или отпускал стремена, чтоб изменить положение ног, снова садился и гнал коня.
Когда потянулись пески пустыни, подули тёплые ветры, засинело небо, замелькали шустрые пёстрые птицы.
Постоялые дворы стали редки, а их серые стены высоки, вода из колодцев горька, люди медлительней и молчаливей.
Однажды проехали по дороге, густо усеянной древними черепками давно разбитых корчаг и кувшинов: некогда этой дорогой многие поколения людей возили пресную воду в безводные селенья. Вода для земли — как кровь для тела: всюду, где удавалось отвести ручей от дальней реки, его берега оживали, земля просыпалась, с лихвой воздавая тому, кто утолил её вековую жажду. Сотни тысяч пленников, рабов, земледельцев согнал Тимур в безводные степи, чтобы расчистить и расширить каналы, заглохшие после нашествия Чингиза. В Мургабской степи, в Афганских долинах, на полях Хорасана рыли они оросительные канавы: Тимуру был нужен хлеб, чтоб кормить воинов, а воины — чтобы завоёвывать земли. Но эти земли, где некогда колосились хлеба, давно заросли верблюжьей колючкой и горькой полынью: им не хватало воды. Ни усилия рабов, умиравших от жажды, чтобы прорыть русло ручья, ни плети надсмотрщиков, ни опыт земледельцев, согнанных сюда от своей недопаханной полосы, чтобы взрыхлить пашнями зачахшие просторы, не могли пробудить землю, почившую под копытами Чингизовой конницы, истоптанную его кочевыми стадами. Нужны были сотни тысяч земледельцев, молодых и любящих свои поля, а они, отвыкшие от рукояток сохи, нынче сжимали рукоятки сабель в непрестанных походах Тимуровой конницы.
Аяру предстояла переправа через Мургаб. Реку заслоняли густые заросли тростника. Лишь узкая тропа пролегала через сплошную чашу. Здесь нужно было дождаться утра: каюки перевозчиков ушли на левым берег.
Не въезжая в камышовые заросли, Аяр остановился в небольшом селенье. Сняв с лошадей перемётные мешки, воины пошли к небольшой мазанке, прислонили мешки к её крепким, будто прокалённым, как у кувшинов, глиняным стенам, сели на землю в холодке.
Солнце стояло ещё высоко. Старуха в узкой красной рубахе, в белой высокой, как башня, чалме разжигала сухой тростник в очаге. День был так светел, так ярок, что огонь костра на этом солнце горел невидимый, бездымный, будто сухой тростник сам, без огня, сгорал от солнечного света.
Неподалёку от дома длинный человек в чёрной, из целого барана, шапке, завернув за пояс полы халата, до колен засучив штаны, ходил босой следом за деревянной сохой. Соху задумчиво влачили иссиня-чёрные, белорогие горбатые быки, понурив головы под тяжёлым ярмом.
Лоснясь на солнце, быки двигались под бирюзовым небом, тяжело ступая по лиловатой земле пахоты, а хозяин, то наваливаясь на соху, то приподымая её, охрипнув, кричал и кричал, ободряя и понукая быков.
Видно, он пахал уже долго. Увидев приезжих, он вонзил соху глубже и, отпустив быков от ярма, пошёл, хромая, к дому. Пока он пахал, хромота его никак не была заметна, но теперь обнаружилось, что хромает он больше, чем сам повелитель. А когда подошёл ближе, он оказался ещё кривым на левый глаз.
Вытирая мокрое лицо полой халата, он остановился около Аяра и, словно сразу обессилев, резко опустился на землю, сел, привалившись спиной к стене.
Лицо опять взмокло, и опять он утёрся полой халата.
— Давно пашете? — спросил Аяр.
Довольный, что с ним так запросто заговорили, хозяин при двинулся ближе:
— Пятый день. Ещё дня на два осталось.
Старуха поставила перед ним кувшин холодной воды и глиняную плошку.
Налив воды, хозяин протянул плошку Аяру, но Аяр, видя, как хозяин облизывает серые толстые губы, отслонился:
— Пей! Пей сперва сам.
Жадно сжав плошку ладонью, пахарь пил маленькими, редкими глотками, неторопливо, долго, как бы пробуя вкус воды. Так вернее утоляется жажда. Если же пить большими глотками, живот наполнится и отяжелеет раньше, чем утолишь жажду. Тот, у кого мало воды, умеет пить воду.
Шуршали камыши и порой потрескивали. Они тянулись вдоль берега, отходили по болотистым землям далеко в сторону. Можно было неделями плутать в их беспросветных зарослях по хитрым звериным тропкам, где бродят несметные семьи кабанов, где на прогалинах пасутся чуткие олени, где охотятся, пощуривая зелёные глаза, камышовые коты, пятнистые барсы, где владычествуют тигры, ещё более могущественные и надменные, чем сам Тимур.