— Вещи забрать, мы успеем, давай! Я тебе еще полтинник накину!
Толе это не понравилось.
— Ребята, мы так не договаривались! — заартачился он.
— Старик, все в ажуре! Тут моя дачка рядом, я сумку свою заберу, по пути же! Ты же видишь, я без вещей, а едем на неделю! — заулыбался худой.
Толя помедлил и свернул. Потянулась узкая асфальтированная дорога. С одной стороны поле, с другой лес.
— Черт, останови на секунду, янки развезло совсем! — попросил переводчик.
Толя взглянул в зеркальце: рыжебородый отвалился на сиденье и похрапывал с открытым ртом. Толя съехал на обочину, хотя не понял, зачем нужно останавливаться: пусть спит себе этот янки до самого аэропорта. Остановились у березовой рощицы. В глубине еще виднелись снежные островки. Переводчик, так Клюквин определил роль худого с небритостью на лице, выскочил из машины. Толя еще подумал: пописать захотел, а вслух сказать постеснялся. Хотя вся ситуация ему начала казаться странной и неестественной. Менеджер уже костерил себя за то, что пожадничал и связался с этими типами. Но рыжебородый явно был иностранец, это немного успокаивало. С другой стороны, насколько Толя знал, никаких дач впереди раньше не было. Могли, конечно, и понастроить. Лишь бы в историю не вляпаться. А то уже было: попросили одного вещи перевезти, а в чемодане оказался опиум.
Толя взглянул, сколько у него осталось бензина, и это было последнее, что он запомнил. Мощный удар по затылку моментально вырубил его. Гжижа тотчас открыл дверцу, отодвинул размякшее тело Клюквина на свое место, сам сел за руль, въехал в лес. Яма была уже готова. Нортон стянул удавкой шею Клюквина. Через десять минут они засыпали яму, аккуратно подровняли, накидали мха, забросали сухими березовыми ветками. Вблизи, а тем более издали понять, что здесь что-то закапывали, было трудно.
Машину обратно гнал Гжижа. И гнал лихо, под сто, «Жигули» даже скрипели. Уже подъезжая к Москве, они увидели гаишника, который радостно махал жезлом, приказывая им остановиться.
— Вляпались! — прошептал Нортон. — Гони мимо!
— С ума сошел?! — огрызнулся Гжижа. — Они тут через каждые два километра. Спокойно, отмажемся!
Он притормозил, улыбаясь, вышел из машины.
— Что, нарушили, капитан? Друг перегрузился, тороплюсь доставить. Сколько должен?
— Капитан Гусельников, прошу документы! — никак не отреагировав на вопрос о штрафе, козырнул гаишник.
Русские водительские права были сделаны для Гжижы и Нортона еще в Женеве. Сделаны так, что и экспертиза не отличила бы их от подлинных. Техталон они изъяли у Клюквина. В права Гжижа сунул капитану тот самый стольник, на который и позарился убитый физик. Капитан Гусельников поначалу нахмурился, но сумма была приличная, и гаишник задумался. Выручил террористов лихач на «ауди», который с таким форсом пролетел мимо, что у капитана глаза крутанулись от злобы и удивления: ведь видит, негодяй, что стоит страж порядка, а гонит так, словно решил положить на него!
— «Ауди», номер Е 146, — подсказал Гжижа. — Под сто тридцать пылит.
Капитан схватился за рацию и тотчас передал ближайшим постам номер нарушителя, приказав немедленно его задержать.
Эта «услуга» растопила лед отчуждения. Гусельников забрал купюру, вернул права.
— Не гоните, смотрите на знаки, — посоветовал он и пошел к машине, стоявшей на обочине.
До Москвы ехали под шестьдесят. Гжижа больше денег платить не хотел. На Каширке они передали «девятку» по договоренности двум чеченцам на детали. Паспорт и деньги оставили себе. Так им приказал Кузьма.
Вечером музыканты наседали на Надю, требуя Клюквина, но она ничего не могла им ответить. На следующий день они обратились с заявлением в милицию. Там им посоветовали подождать пару деньков: мало ли что могло случиться, их менеджер загулял и завтра объявится. Но Толя не появился и через пару дней. Наконец их заявление приняли, но гастроли в Барнаул срывались. Алтайская филармония метала громы и молнии: билеты проданы, и, если рэпники не приедут, они разорятся. Но милиция не торопилась даже выдавать им справки вместо паспортов, а по справкам отказывались продавать авиабилеты. Подключилось Министерство культуры, и кое-как, со скандалом ансамбль через неделю отправили. Музыканты укатили в Барнаул, пригрозив по возвращении начистить Клюквину морду, если он объявится.
Обратилась в милицию и Надя. С ней побеседовал милицейский следователь, взял у нее фотографию Толи и передал его данные пока в областной розыск. Он не поленился и после отъезда рэпников через три дня позвонил в Барнаул. Но там о Клюквине ничего не слышали.
17
Шелиша торжественно похоронили. Пришел Женя Кромин, товарищ Олега и Станкевича. Элла его знала, хотя Кромин поругался с Геннадием, когда последний был на взлете и ходил в помощниках Президента. Поругались они из-за той же приватизации, Элла сама слышала их ссору. Станкевич с Кроминым крыли друг друга последними словами, а Олег, возглавлявший Комитет по приватизации, сидел и молчал. Он успел тогда наклюкаться и производил жалкое впечатление, напоминая гадкого утенка. Элла Максимовна даже посочувствовала ему и увела его из столовой, уложила в гостиной на диван, погладила, и он заснул. А Кромин с Геннадием еще ругались полтора часа. Станкевич грозил, что скрутит Кромину голову, а Женя в ответ пообещал раздавить Станкевича как ползучую тварь. Почему ползучую, тогда было непонятно. Гена летал высоко, а Кромин крутился в Счетной палате.
Теперь он стоял рядом и бережно поддерживал Эллу за локоть. Извинился, что Лина не смогла прийти. У нее был прием какого-то принца. Ангелина, так звали жену Кромина, Эллу невзлюбила после того, как она увела Шелиша от Нины. Они дружили. Может быть, потому что обе были из провинции. Правда, сейчас Лина работала искусствоведом в Третьяковке, писала статьи, монографии, и довольно успешно. Не пришла, потому что не хотела ее видеть, считала хищницей. Элле передавали ее слова. Но Женька к ней лип. Мужчины любят красивых и хищных. Благородная Лина этого никогда не поймет, потому как боготворит только свои бессмертные шедевры. Она и в постели, наверное, говорит о Рембрандте и его световых открытиях, о которых написала книгу. А Кромин, стоя рядом, слегка сжимал ее локоток. Сжимал чувственно, страстно. И шепни она ему сейчас нежные слова, он отправится к ней домой и бросится на нее, как тигр. Но если Олега можно было взять за руку и увести — он давно и безнадежно был влюблен в Эллу, то Кромин, с которым Белов поздоровался весьма дружелюбно и успел шепнуть, чтобы тот ему позвонил, свою Лину не бросит. А судя по всему, он займет место Шелиша. Разговор об этом уже идет. Есть и другие кандидатуры, но Кромин один из первых.
Сколько у Эллы было планов с Олегом, и каких! И какие она лелеяла планы! Все рассчитала, все спланировала, и Олег ей нравился больше, чем Станкевич. В бывшем муже действительно было что-то ползучее, коварное. Олег же добрый, открытый, чистый, он и как мужик оказался прекрасным, и Элла забросила на эти полгода всех своих любовников. Нет, она не собиралась полностью от них отказываться, рано или поздно все утрачивает свою новизну, требуются более острые ощущения, но пока ей хватало и Шелиша.
Она вспомнила о нем, и слеза скатилась по щеке. Пришлось лезть за платком. Кромин заметил этот жест и еще сильнее сжал ее локоть. Совсем сильно. Как мужчина. Она и раньше замечала, что самое сильное влечение к ней всегда возникало у друзей ее мужа. Как, впрочем, и она вожделела к мужьям своих подруг. Это, наверное, естественно. Резче обнажаются сравнения.
Белов сказал несколько проникновенных слов. После него выступил Кромин. Элла и не знала, что он будет говорить. На таких панихидах все расписано заранее, и если Кромину дали слово сразу же после Белова, то это важный знак. Кромин сказал о незаурядном таланте Шелиша, о тех реформах, которые тот хотел довести до конца, но не успел. «Мы их обязательно завершим, и это будет лучшей памятью о тебе!» — закончил свою речь Женя, бросил горсть земли в могилу, вернулся к Элле и снова сжал ее локоть. «Ах ты проказник, Кромин!» — подумала вдова и перехватила пристальный взгляд Белова. «И этот туда же», — усмехнулась она про себя.
Как ни странно, но похороны возбуждают, психологи это давно заметили. Но Кромин Лину не бросит, это ясно как день. А становиться его любовницей неинтересно. И потом, в нем до сих пор слишком явно проступала ненависть к Станкевичу, и эта связь будет связана лишь с отмщением бывшему мужу, а не страстью к ней. Женька просто хороший кобелек и хочет до вхождения во власть успеть сорвать спелые ягоды. Он упрямый и цепкий. Олег — честный. Станкевич — хитрый и коварный. Элла всегда звала бывшего мужа по фамилии.
На похороны он не пришел. Это было бы вульгарно истолковано. Он все же умница, этот ее Станкевич. Из рода польских шляхтичей. В нем есть порода, ум, изящество. И ущербность. Элла ее хорошо чувствовала. Слабина. И наверное, ей стоит возвратиться к нему. Он никогда ее ничем не сковывал, не учил, как надо жить. Не выходить же замуж за одного из ее молодых любовников. И потом, Геннадий еще сможет взлететь. Его поддерживают за границей, он постоянно в разъездах, кого-то консультирует, читает лекции. Его всерьез обхаживает Суханов. А власть быстро может перемениться. Очень быстро. Женя Кромин хорош, но негибок. Ортодокс. К чему пришел и Олег. А в политике такие вещи недопустимы.
Панихида закончилась. Белов снова подошел к ней, предложил поехать в его машине. Элла согласилась, обернулась к Жене.
— А вы поедете, Евгений Сергеевич, на поминки?
— Если хозяйка пригласит, — грустно улыбнувшись, ответил Кромин.
— Поедет-поедет, — договорил за него Белов, взял Эллу Максимовну под руку и повел к машине.
Накрапывал дождик. Самая лучшая погода для похорон.
Журналисты еще задавались вопросами о загадочной смерти вице-премьера, как неожиданно для всех заместитель начальника Антитеррористического центра ФСБ полковник госбезопасности Фомин дал интервью, в котором подверг сомнению версию следователя Генпрокуратуры РФ Турецкого о насильственной смерти Шелиша. Его слова яркой шапкой на первой странице напечатал «Московский комсомолец» и цитировали все, кто писал об этом событии. Фомин прежде всего опирался на заключение судмедэкспертизы, проведенной известным экспертом Николаем Ильичом Николаевым из морга 1-й Градской больницы. Это заключение подтвердил самый известный судебный медик страны профессор Якушев. Профессор твердо заявил: смерть наступила в результате обширного инсульта. Вот, основываясь на этих заключениях специалистов, Фомин и выдал большое интервью журналистам Москвы, слегка попинывая Турецкого, который баламутит общественное мнение, выдумывая несуществующее и загадочное убийство.
— А спросите: есть ли у нашего уважаемого Александра Борисовича, профессионализм которого никто не оспаривает, хотя бы одно веское доказательство, подтверждающее его надуманную версию? — вещал на пресс-конференции, снимаемой всеми ведущими телеканалами, Фомин. — А передо мной лежат два заключения опытных экспертов. Имеется показание жены Шелиша, утверждающей, что за короткое время перед этим они провели два с половиной изнурительных часа на корте. Я просмотрел рабочий график Олега Дмитриевича за последнюю неделю. Он работал, господа журналисты, по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, а спал по четыре-пять часов! Плюс, извините меня, молодая энергичная жена, а незадолго до этого печального события развод с первой женой и прочие стрессы и неприятности. Да вы сами же, господа журналисты, его третировали своими статьями! И Дума за последние два месяца три раза включала в повестку дня вопрос о его отставке. А подметные письма, которые он получал: грязные, уничижительные, злые! Я не хочу никого сейчас обвинять, политика есть политика, но она, извините, требует и железного здоровья, а три месяца назад, по свидетельству врачей, у Олега Дмитриевича случился гипертонический криз. Мало фактов? Я переговорил с его коллегами по работе, они все в один голос утверждают, что в последние недели он жаловался на усталость, бессонницу. Вот где надо искать причину всего происшедшего, а не городить огород из фантазий! И еще подумайте: ну кому понадобилось убивать Шелиша? Никто в дом не входил, никаких телесных повреждений медики у него не обнаружили, никаких ядов в организме не выявлено. Резкий скачок давления, инсульт, смерть. А отчего возник этот резкий скачок? По-моему, я довольно убедительно перечислил те причины, которые привели к трагической смерти. И это, господа, вся правда.
Станкевич сидел перед телевизором, и довольная улыбка не сходила с его губ. Он недооценивал этого полковника Фомина, считая его больше серой лошадкой, нежели всадником, если брать фрейдовскую терминологию. «Неплохо, неплохо поработал», — бормотал он.
С Тюмениным он уже разобрался, дал ему нагоняй, даже высказал напрямую свои подозрения: а не умышленно ли Михаил Михайлович сделал свою работу столь явно. Тюменин стал оправдываться, говорить, что он и раньше предлагал опробовать влияние прибора сначала на собаках, тогда можно было бы определить уровень его воздействия на организм человека. Станкевич вспомнил: разговор о собаках действительно был — и не стал нагнетать обстановку. Мих Мих и без того чувствовал себя не в своей тарелке. Геннадий Генрихович выпил на даче с ним коньячку, расспросил, что его гнетет.
— Я боюсь, ребята тут же просекут, — сказал он. — Тут и ежу все понятно.
— Какому ежу? — не понял Станкевич.
— Обыкновенному. Ну нашему брату, физику.
— Что, все физики такие умные?
— Ну не все, а попадаются. Через одного.
— Так кто в первую очередь просечет? Эта ваша четверка? — прикидываясь непонятливым, спросил Станкевич, разминая в ладони теннисный мяч. Лет пять назад, играя в теннис с Президентом, он сломал руку, и тогда врач, чтобы побыстрее восстановить двигательно-мышечные функции руки, посоветовал по нескольку часов работать с мячом. Рука восстановилась, но привычка осталась. Мяч помогал снимать и мышечное напряжение в стрессовых ситуациях. Сейчас причин для волнений было немало. Он и не ожидал, какая волна поднимется со смертью Шелиша. Не ожидал, что этот следователь Турецкий сразу же выдвинет версию умышленного убийства. Не ожидал, что так остро отреагирует на смерть Шелиша сам Президент. Не ожидал и такой агрессивной реакции от Белова. Он надеялся, что премьер вздрогнет. Если не испугается, то ощутит легкий холодок страха. Потому что это предупреждение касалось и его.
За несколько дней до смерти Шелиша Станкевич встретился с ним для решающего разговора. Он просил у Олега час времени, приглашал на обед, но Шелиш выделил ему лишь сорок минут. Правда, согласился подъехать к Геннадию на дачу, где он часто бывал, и любил этот дом, окруженный соснами.
Они расположились на террасе, хозяин выставил напитки, легкие закуски, чтобы их беседа не производила вид протокольной встречи. Олег приехал в легкой тенниске, охрану оставил в машине. Геннадий Генрихович кивнул Кузьме, тот проверил, не прослушивают ли их машины, вернулся, кивнул: все нормально.
Станкевич намеренно начал разговор о судьбе сына. Летом он прикатит на каникулы, сейчас уже конец апреля, и этот вопрос надо решать цивилизованно, а не так директивно, как Элла: Дима будет жить у них, он все знает, Олег с ним уже виделся в Женеве и все вопросы обсудил.
— Абсурд какой-то! — закончил Станкевич.
— Во-первых, я с ним не говорил, — чуть растягивая губы в усмешке и поправляя очки, сказал Шелиш. — Элла тут действительно погорячилась, Дмитрий еще ни о чем не знает. Мы с ним не говорили на эту тему. Я с ним действительно виделся в Женеве, когда летал на переговоры, но как друг семьи. Мужества не хватило, чтоб все рассказать. Он так заинтересованно расспрашивал о тебе, что ты, как ты, и я промолчал. — Олег посмотрел на Станкевича. — А ты не говорил ему о нас?
— Я не говорил, — хмурясь и наливая себе мартини, холодно отозвался Станкевич. Воспоминания о сыне, особенно его неподдельное трогательное внимание к отцу, за судьбу которого он искренне переживал, когда тот вышел из большой политики, развод и боль-тоска по Элле снова накрыли его жарким облаком, и сердце вдруг защемило. Он не стал звать Кузьму, который разжигал костер во дворе, чтобы жарить шашлыки. «Сделай на всякий случай, — сказал Геннадий Генрихович, — гость откажется, мы полопаем». Станкевич налил себе четверть стакана коньяка и залпом выпил. И через мгновение сердечная боль отступила. Он всю жизнь считал себя оптимистичным циником и крепким прагматиком. Чувственная сторона души как бы в расчет не принималась. А когда ушла Элла, он довольно болезненно все это пережил. Неожиданно для себя.