— Грех, — говорю я им. — Берете на душу, господа. Христос велит сирот миловать. Если надо потесниться — потеснюсь, а из дому меня не прогоняйте.
Тогда Петрушка меня спросил, верно ли, что я сирота. Я же ответил с уверткой и надвое:
— Быть бы мне сиротой, когда бы не стал мне добрым отцом праведный наш пастырь архимандрит Иоасаф. А настоящий отец мой наверное помер, хотя кое-кто и говорит, будто послан он в некий дальний сибирский городок воеводой. А в прежние-то времена был он в большой чести, может, и царским окольничьим служил.
Тогда другой воин, Илейка, сказал, посмеиваясь:
— Ну, раз так, не погоним тебя отсюда, государь боярин, будешь с нами жить да болтовней своей нас потешать.
Тут стали мы вести всякие беседы, и мужи эти мне поведали, что пришли они в монастырь этой ночью во втором часу из Александровской слободы от князя Михаила Скопина. С ними 600 человек ратных и еще 300 прислужников, а воеводой у них Давид Жеребцов.
А еще сказали, что пришли налегке и без всяких запасов, потому что им ведомо, будто обитель чудотворца хлебом преизобильна. Заставы же литовские они с Божьей помощью легко миновали и прошли никем не замеченные и невредимые.
Но монахи троицкие по их приезде лишь на словах выказывали радушие, а на деле скупость, и ужин отряду подали скудный и негодный. А отговаривались тем, что, хоть и осталось еще зерно в житницах, да молоть его некому. Конная же мельница сломана, а для починки ее нужен лес, его же достать теперь невозможно.
Я сказал, что истинно это так: наши-то мельцы все померли, и крутили у нас жернова пленные враги Божьи, но теперь и этих не стало. А здоровых людей в обители и двух сотен нет. И все по очереди жернова крутят. Но, как ни стараемся, всяко хлеба не хватает. Но есть, однако, еще сухарей некое количество.
Потом ратные люди, с пути утомленные, заснули. Я же долго не спал, все думал, что, может быть, теперь уж скоро конец нашим несчастьям, раз пришло такое большое и отборное войско. И радовался в сердце своем. Однако, если здраво помыслить, что такое 600 мужей против 30000 стоящих вокруг града? Не было ли в обители в прошлое лето 2000 годных к ратному делу мужей, а где они теперь?
Октября 20-го дня
За трапезой нынче Давид Жеребцов и люди его весьма были разгневаны, увидев, какую им пищу подают и сколько. А сам Давид чарку свою швырнул оземь и стал кричать на святых монахов, зверски махая руками; даже усы у него дыбом встали.
— От такой еды, — говорит. — Нам впору не врагов побивать, а сразу в гроб ложиться! Может, вам, монахам, по иноческому обету и надлежит голодом мучиться, может, вы одним словом божьим и молитвами насыщаетесь. Для нас же, военных людей, это не трапеза, а непотребство и надругательство.
И повелел Давид, чтобы все житницы и подвалы монастырские и все счетные записи были ему отданы, и сказал, что сам будет отныне всем хозяйством ведать. А питаться его воины будут особо от прочих, потому что сидеть за одним столом с черным людом им не по чину, а монахи своими увещеваниями их повергают в тоску смертную.
Архимандрит же Иоасаф, повздыхав, не стал перечить и велел старцу Макарию передать Давиду счетные записи.
А того я не знаю, сколько было отдано запасов давидову войску, а сколько осталось в монастырском ведении для пропитания святых иноков и слуг и для нищих, хворых, увечных, сирот, вдов, да и всех троицких старых сидельцев. Также и на черный день, верно, что-нибудь отложили. Не ведаю. Проще говоря, никто мне этих чисел не сказывал, да я особо и не дознавался, ибо суетно и тщетно было бы такое дознание. Но имеющий разум да поймет, что великий чудотворец Сергий всяко нас в беде не оставит и от голода истаять не даст.
Иные же неразумные монахи в страхе за животы свои всполошились и ругали доброго Иоасафа, говорили в лицо ему бранные речи и жаловались, дескать, Давид теперь все житницы за одну седмицу истощит. И хотели, чтобы перестали питать сирот и вдов от дома чудотворца, или же половину содержания у тех отнять, а инокам прибавить.
Иоасаф же отвечал им с покойною усмешкой:
— Не сердитесь, братья! Лучше нам умереть, чем перестать жалеть сирот. Крепитесь, в вере своей из-за житейских тягот да не ослабеете. Разве нет у бога милости продлить и самые скудные запасы на большое время?
И стал им из Писания примеры приводить о подобных чудесах. Примеров же таких в Писании много, это каждый знает, кто в грамоте сведущ. Вот и умолкли мало-помалу те строптивые иноки, и пошли прочь, взоры потупив.
Октября 27-го дня
Давид Жеребцов и дружина его в городе сидят, на вылазки не ходят, приглядываются. Так-то вернее: надо сперва о противнике все узнать и вдоволь отведать осадного сидения — сильнее осерчают тогда на врагов.
А Давид Жеребцов, полугода не проведя у князя Михаила со шведскими воеводами, весьма сведущ стал в немецкой ратной премудрости. И потому не может он без ругательства и осмеяния глядеть на нашу боголюбивую простоту, с коей мы ныне бьем врагов божьих под Троицей.
Вчера ходили наши на вылазку, как и раньше хаживали, неурядно и безо всякого устроения, но сильно распалясь сердцем на поганых. Выходили, испрашиваясь у воевод, кто за какой нуждой: кореньев ли копать, дров ли добыть, коня ли напоить. Потому что и наши воеводы Алексей и Григорий не любят неустройно людей на брань пускать, да не погибают напрасно.
И так выходили наши по трое да по двое смерти искать, а другие сидельцы на стенах луки и пищали готовили, чтобы в меру сил своих малых помочь идущим на ратный промысел. Также и я стоял при подошвенном бое у Красных ворот с пищалью.
Казаки же Лисовского, соблазнившись малым числом троицких людей и худым снаряжением, поскакали резво по Переяславской дороге, саблями помахивая и посвистывая, надеясь на легкую победу. Троицкое же воинство, вдруг собравшись купно, казаков окружило и стало побивать. И за малое время многих врагов порубили. И не дожидаясь прихода новых полчищ, отступили в город невредимыми.
Давид Жеребцов, глядя на эту брань, ругался и лютовал и ногами топал, говоря:
— Ох вы дурни, невежды! Кто так воюет? Какая у вас стратегия? Как вы, собачьи дети, уряжаете свою фортификацию? Mе ведаю, как удалось вам до нашего прихода продержаться. Верно, и Сапегу с Лисовским вовсе господь разума лишил, что они до сих пор града не взяли у таких простецов. Благо, нет здесь товарища моего Якова Понтусова Велегарда: он бы сего дня не пережил, помер бы со смеху. Ну уж я вам покажу, как брани чинить! Увидите ратное настоящее умение.
Случилась там бабка Агафья, и по нерассуждению спроста Давиду сказала:
— Ох-те, государь боярин, не спеши, побереги своих соколов, не лишай нас, убогих, последней надежды. У нас-то еще силенки есть, мы повоюем, да нам и погибать не жалко, дуракам и невеждам.
Давид еще пуще разгневался.
— Я, — говорит. — Не затем пришел, чтобы в городе без дела стоять и на вашу глупость смотреть. А мне князь Михайло велел Сапегу с Лисовским от Троицы прогнать и путь на Москву очистить. И не вас, дураков, я спасаю, а эту святую обитель, вы же вовсе ее оборонять недостойны.
И, сказав это, ушел в свои кельи каменные трикровные обедать.
Ноября 2-го дня
Давид с превеликим тщанием собирается на вылазку. Нам же, троицким сидельцам, велено на брань не ходить, потому что-де не имеют в нас надобности могучие и славные мужи, давидовы воины. Мы ведь по простоте своей можем все их дивное и премудрое немецкое устроение расстроить и напакостить что-либо в стратегии.
Давид сказал нам собравшимся:
— Спаси вас бог, люди добрые, что не сдали монастыря противникам, стояли крепко и нашего прихода дождались. Послужили вы верно государю и великой России, а что неумело воевали и худо, так то вина не ваша, да и бог с вами. А теперь вы от ратных дел отдыхайте. И да никто же из вас не посмеет с нами в сечу лезть и из города выходить самовольно, как было у вас в обычае до сего дня. Может, по-вашему это и помощь ратным, а нам одна помеха и бестолковая суета. Вот со стен, пожалуй, постреляйте немного, когда мы возвращаться будем, чтобы супротивных к городу не допустить.
Сказав так, Давид велел отворить ворота и повел свое войско на врагов божьих. Поляки же и литва и русские изменники увидели, что идет рать отборная, на добрых конях, в доспехах сверкающих и при многом оружии, немецким порядком ладно устроенная. И загудели еретики в свои трубы и, быстро снарядившись, вышли всем множеством против Давида.
Сошлись рати перед городом на всполье и стали биться. Мы же из города смотрели и мешаться не смели.
Вот мало-помалу еретики стали одолевать. И погнали давидову рать острием меча; те же сначала по немецкой науке согласно отступали, а потом побежали нестройно. И вошли в монастырь в величайшей ярости и в гневе, а иные в слезах. Давид же сотников своих и десятников ругал зло. А мне один из ратных сказал:
— Что, малец, посмеиваешься? Это мы только разогреться ходили, а вот теперь выйдем снова и поганым отомстим, воронье накормим их телами.
По малом времени Давид, еще дыша рвением, снова выходит на брань. И опять враги, решительно нападая, все устроение Давидова войска разрушают и по краям его обходят, и хотят окружить и окончательно погубить.
Мы же, глядя из города, могли только плакать, а помощи не смели подать из-за запрета. Но помалу стали троицкие люди сходиться к Красным воротам с оружием, какое у кого было. И я туда пришел. А через ворота было нам видно, что войско давидово врагами люто побиваемо.
Тогда старец Нифонт сказал:
— Что же, братья, так и будем смотреть? Дадим врагам божьим порубить кедры в дубраве, сокрушить нашу надежду? Да простится им гордыня их, а на запрет их наплюем.
Тут и воевода князь Григорий махнул рукой и сказал:
— Идем с богом, скорее. Побежали мы вон. Кто коня имел, вперед ускакали и вдоль речки Коншуры оврагом стали противника обходить сбоку. А мы, пешие, устремились за конными следом, но не поспели. Те из оврага внезапно на литву наскочили. Враги тогда от давидова войска отстали и против наших обратились. Давид же успел увести войско в город. А троицкие люди рассыпались розно и тем же оврагом вернулись все невредимыми.
Мы со старцем Нифонтом возвращались в числе последних. И я приуныл, выход мой оказался никчемным, и пользы никакой от меня не было. А пробирались мы кустами близ Подольного монастыря.
Вдруг из-за веток выпрыгнул пьяный казак изменник с бердышом, и, ругаясь непотребно, замахнулся, чтобы головы нам отсечь. Я же его из пищали застрелил в упор. И добрались мы с Нифонтом до ворот благополучно.
Ноября 3-го дня
У Давида и воинов его вся гордыня враз пропала. Более над нашей простотой не смеются и мудростью немецкой не похваляются, а величают нас господами и за один стол с собою сажают.
Ноября 12-го дня
Вчера была удачная вылазка: много литвы побили и пленных захватили 20 человек. А трое детей боярских и с ними 14 черных людей добровольно в наши руки предались.
Говорят, у врагов божьих ныне ратного духа изрядно поубавилось. Никто уж не надеется взять монастырь. Да и во многих других городах и под Москвой дела у них плохи. Литва и поляки русским изменникам больше не верят, а те от них во множестве бегут и целуют крест царю Василию.
Российскому же государству теперь новая беда угрожает. О ней я расскажу в свой черед. А теперь мне недосуг, пора в пекарню идти работать.
Ноября 20-го дня
Увидел король польский Жигимонт, что не могут его разбойные людишки под началом тушинского царика одолеть российское воинство и народ русский, не умеют взять ни Москвы, ни Троицкого Сергиева монастыря. Да еще князь Михайло Скопин со шведскими немцами славно врагов побеждает и многие города освобождает.
И помыслил король в сердце своем: «Что мне этот самозванец? Никто же не верит, что он Димитрий, и мои люди не хотят ему служить. А пойду-ка я, Жигимонт, сам со своим королевским войском на московского царя. В Российском государстве теперь смута, так никто мне не посмеет воспротивиться, да и сил у них не достанет. А мои паны тогда все от тушинского царика ко мне перейдут».
И пришел этот богомерзкий Жигимонт в сентябре месяце с превеликим войском ко граду Смоленску, и обложил город. А в Смоленске сидит храбрый воевода Шеин. И горожане крепко защищаются и города не сдают.
В тушинском же стане у самозванца сделалось смятение, и стали паны уходить под Смоленск к королю своему. Также многие бегут из-под Троицы. Но черный люд отнюдь не расходится: им все едино, с кем воевать, лишь бы кровию буйство и лютость свою напитать.
Гордые же начальники Сапега и Лисовский не за Димитрия, не за короля стоят, и не за веру свою латинскую, не за вольное польское государство, а только сами за себя. Ведь оба они в опале от короля и сейма, сиречь думы панской.
Зачем так много говорю? Вот коротко: троицкой осаде близок конец, российской же смуте и разорению еще долго продолжаться.
Декабря 28-го дня
Сапежинцы да лисовчики снова в трубы гудят, надрываются. Уж не хотят ли приступ учинить? Пускай приходят, встретим со всею честию.
О чем бы еще написать? Житье наше осадное не такое уж теперь скорбное и тягостное; против первого года осады, можно сказать, благополучное.
Милостью божьей от морового поветрия мы избавлены: с октября уже никто от цинги не умирает. Летом же запасли мы трав и кореньев целебных, да и кормимся теперь получше, чем раньше.
Помните ли, господа и братья читающие, как некие иноки вопили, что пищи у нас на неделю осталось, а ведь Давид Жеребцов пришел налегке и ничего для питания потребного с собою не принес? Сильно же эти иноки заблуждались: кажется, и по сю пору мы хлебом и рыбой и горохом преизобильны. Кормят же нас теперь хорошо, а если день выдается не постный, то еще лучше.
И снова появились в обители невесть откуда и вина, и сладкие меды. Только ратным уж не развеселиться, как прежде. Почти все девицы да женки молодые в городе давно перемерли. И не только беспутные, но и честнейшие. И не мечом убиты, а работою тяжкой во гроб сведены; никого гнев божий не минул. Упокой, господи, душу рабы твоей Оленки Никифоровой дочери. Не вспоминать бы мне.
Января 1-го дня (по латинскому счету: лета Господня 1610, по нашему же христианскому счету: того же лета, сиречь 7118)
В четвертом часу ночи вдруг зазвонили в колокола прегромко. Мы же, одевшись, поспешили из келий вон. А ночь темна была, но множество факелов светилось. И я увидел на дворе монастырском большую рать новопришедших воинов со всяким оружием, дивно снаряженных.
И вскоре сведал от людей, что пришел из Александровской слободы от князя Михаила воевода боярский сын Григорий Волуев, а с ним отборных воинов 500 мужей. Пришли же переведаться с еретиками и войско их смести.
А об этом Григории Волуеве я и прежде слыхал, и в книге моей он был уже раз упомянут. Он же, назад тому три года с половиною, застрелил из пищали Гришку Отрепьева, самозванца. А ныне пришел спасти пресвятую обитель, дом чудотворца Сергия, от нового самозванца, вора тушинского.
Выехал вперед на вороном коне воевода Григорий Волуев; в свете факелов лицо его словно неземным огнем пылало, глаза же, как угли красные, блистали. Сказал он:
— Многословием не утомлю вас. Со светом пойдем все вместе на врагов и рати их сокрушим. Речи конец и аминь.
Сказал Алексей Голохвастов:
— Это нам любо. С нами бог, и никто против нас! Постоим, братья, в последний раз за государя царя Василия Ивановича!
Тут Григорий вновь уста открыл и молвил:
— Что мне Василий? Я за одного лишь человека стою: за государя моего князя Михаила Васильевича Скопина. Он один есть муж славный и достойный; только в нем русской земли спасение.
И сделалась в собрании нашем тишина: удивились все, что Григорий так смело сказал.
Наутро отворили городские ворота, и вышло все православное воинство на смертную брань. Я же с немногими другими оставлен был в городе стены оборонять.