— Тебя, господин, — сказал я. — Князь скорее послушает, чем любого боярина. К тому же мы тебе верим больше, чем всем прочим, потому что только тебе одному нет никакой корысти изменить князю Михаилу. И нам ведомо, что ты его любишь нелицемерно.
Тогда обещал Яков передать мои слова князю, и поклялся всячески его молить и упрашивать, чтобы шел он поскорее вон из Москвы.
— Я уж ему не раз о том говорил, — молвил Яков. — Что надобно сейчас идти на врагов, а просухи не ждать. Все тщетно: царь его не отпускает.
Поговорили мы еще с Яковом несколько времени, и пошел я домой, на Троицкое подворье.
Смутно у меня на сердце и страшно за князя Михаила и за всех русских людей. Господи, смилуйся, не попусти изменникам поймать спасителя нашего и надежду, благоверного князя Михаила, в бесовские сети! Смилуйся, Господи! Аминь, аминь.
Марта 21-го дня
Побывал я нынче у самого преславного и храбрейшего князя Михайла Васильевича Скопина в его палатах княжеских. Говорил я князю те же речи, что и прежде Якову Делагарди, и кое-что иное, о чем здесь умолчу. И молил его уходить из Москвы. Князь же, слушая меня, сидел словно туча нахмуренный и печальный. И поначалу ничего мне не ответил, и так мы долго молчали. А потом сказал с прискорбным воздыханием:
— Это всё мне ведомо, Данилка. Вот и Яков ко мне приходил с теми же вестями. Я и сам бы рад уйти, да не могу. Царь на меня осерчал. А я хоть и невинен перед ним, а как оправдаться, не знаю. Передай своему келарю, что, когда я был в слободе Александровой, приходили ко мне гонцы от воеводы рязанского Прокофья Ляпунова. Писал же мне тот Прокофий в грамоте своей многие похвальные слова, и величал меня сверх меры и достоинства. И просил от имени всех людей рязанских и иных земель, чтобы свел я с царства царя Василия и сам бы стало царем. Я же, Данило, никогда о царстве не помышлял, а всегда единственно о спасении русской земли радел.
И ту Прокофьеву прелестную грамотку я порвал и оплевал, а гонцов прогнал и велел им идти обратно в Рязань, и Прокофью сказать, чтобы он таких воровских мыслей в дурной своей голове не держал, и смуты бы не учинял.
А теперь вот нашлись доброхоты и донесли царю Василию, будто я Прокофьевых послов принял ласково, и радовался, слушая их речи. И за ту вину, что я тех послов не казнил, а с миром отпустил, я ныне у царя в опале. Если же я вздумаю самовольно, без царского дозволения в поход выступить, то он меня немедля с воеводства сведет и поставит на мое место брата своего Дмитрия. А какой этот Дмитрий воевода, ведомо всем. Ни разума, ни отваги, ни чести не имеет, к тому же спесью и гордыней великою одолеваем, также и завистью. Войско его ненавидит люто, и никто за него умирать не станет. Погубит он все дело.
Еще поведал мне князь, как этот самый Дмитрий превзошел последнюю меру подлости и явился к царю с ложным изветом, будто бы Михайло Васильевич отдал шведам Корелу самовольно, без его, царева, указа. Однако же на эту явную ложь царь Василий ухо не преклонил, а напротив, сильно осерчал на доносчика и даже посохом на него замахнулся.
Еще долго я с князем беседовал. И обещал князь, если самому ему не удастся уйти до великого дня, послать часть войска в помощь Григорью Волуеву под Дмитров, чтобы Григорий с тем войском скорее прогнал Сапегу и шел бы к Волоку Ламскому против гетмана Рожинского.
Если это войско будет послано, то и я с ним поеду к Григорию. @ на Москве нынче мутно и тошно, и невмоготу мне тут далее сидеть и тайные ковы ковать против бояр: не мое это дело, да и напрасно все это. Только бы Аврамий меня отпустил.
Марта 27-го дня
Засиделись мы до распутицы.
Снег тает, по улицам ручьи бегут, солнце в небесах сияет. Лед на реке Москве сошел, и уже против Китая города Водяных ворот привязывают мост. А сделан этот мост из брусьев деревянных, скрепленных толстою веревкой, и плавает на воде свободно. Когда же надобно пройти ладье, то мост развязывают. А некогда хотел Борис Годунов построить мост каменный против Водяных ворот Белого города, в Чертолье, где церковь Всех Святых. Но не успел этого совершить, так как умер внезапно. Чаю, отравили его те же изменники, что теперь против князя Михаила умышляют.
Но оставим это. Ведь я не для того взял в руки хартию, отложив прочие важнейшие дела, чтобы о мостах писать.
Приехали сегодня в Москву гонцы, привезли добрые вести и самые радостные новости. Первое, что злой еретик Сапега с войском своим, изрядно поредевшим, бежал из Дмитрова, и Григорий Волуев городом овладел и теперь ждет от князя Михайла подмоги, чтобы идти ему далее побивать неверных.
Вторая весть: пришел из шведского королевства славный воевода Вельгор (так по-русски, а правильно его писать Ивертом Горном), коего Делагарди посылал за новой ратью. Привел Иверт Горн 4000 иноземцев, опытных воинов. И теперь он идет по землям Новгородским и очищает от поляков и русских воров многие города и села. И скоро приспеет он на помощь Григорью Волуеву.
На этом закончу, ибо Аврамий меня посылает по делу срочному.
Апреля 2-го дня
Понедельник страстной недели.
Келарь Аврамий к царю Василию ходил, а из пала царских вернулся печален. Позвал он меня в свои кельи и сказал:
— Ну, Данило, в конец рассердил и изумил меня царь Василий. Уж и не знаю, за какие грехи нам такой скипетродержец достался. За доброе злым платит! Сколько ему троицкие люди великих услуг оказали, а он все не доволен. Знаешь, чего он потребовал? Чтобы дом чудотворца иноземному войску за два месяца жалованье заплатил! У него-де царская казна пуста. А наша, он мнит, словно море-океан, сколько ни черпай — всю не вычерпаешь. Не дам ему ничего! Вот, Данило, смотри.
Достал Аврамий писание свое, где у него все монастырские убытки разряжены, и положил предо мной. И вот что там было написано:
«В лето 7113 государю царю Борису Федоровичу Годунову на ратное ополчение против ложного царевича Дмитрия — 15400 рублей взаймы (не возвратил)
В лето 7114 вору расстриге Отрепьеву на пропой и на увеселения и на подарки польским еретикам и воровской царице Маринке — 30000 рублей
В лето 7115 государю царю Василию Иванович Шуйскому на ратное ополчение против воров — 18355 рублей
В лето 7116 тому же государю от келаря Аврамия, на Москве во осаде, на осадные нужды — 1000 рублей
В лето 7117 тому же государю от того же келаря на те же нужды — 900 рублей
СОВОКУПНОГО УБЫТКУ — 65655 рублей»
— Сам посуди, Данило, могла ли наша казна от таких расходов не оскудеть?
— А верно ли, отче Аврамие, — спросил я его. — Что нету в казне нашей денег на уплату войску?
Старец Аврамий помедлил, покряхтел да по сторонам поглядел, и говорит шепотом:
— Деньги-то есть. Да не в том дело, а должен ты уразуметь, что если мы нынче безропотно заплатим, то Шуйский конечно уверится, что у нас казна неоскудевающая. И тогда не будет уж ему никакого удержу, оберет нас до нитки.
И еще сказал Аврамий:
— Поедешь ты, Данило, в Троицу, и повезешь грамотку от меня архимандриту и соборным старцам. В той грамотке напишу я им упрежение о посылке царевых людей в монастырь за деньгами. А на словах им передай, чтоб упрятали казну в наипотаённейшее место — они знают, куда. И пусть до последнего крепятся и денег не дают, что бы царевы над ними ни творили. А если посмеют, нечестивцы, утварь драгоценную монастырскую забрать, то тем хуже царю Василию, ибо пред всем русским народом прослывет он тогда святотатцем.
Вот так и вышло, что еду я завтра не в Дмитров к Волуеву, а снова в Троицу. А к Волуеву в помощь войско пойдет из Москвы завтра же. А князь Михаил остается в Москве, ибо не сумел испросить у царя себе отпуску. Я же в Троице мешкать не стану, а поеду оттуда немедля к воеводе Григорию.
Апреля 5-го дня
Доехал до Троицы чуть жив. Дорогой коня в грязи по шею утопил, насилу его проезжавшие стрельцы из той грязи вытащили. Дал им за это рубль, а хотели два. Потому что работа претяжкая: и сами они, стрельцы, не раз и не два увязали, и кони их. И все с ног до головы замарались.
В Троице я никому ничего не стал рассказывать, а только попросил баню истопить и водочки маленько, чтобы согреться. Но и после бани я языку воли не давал и говорил только то, что и так всем известно. И ничего тайного не разболтал, хоть и трудно было умолчать. Слуга Пимен меня похвалил:
— Что это сталось с тобой, Данило? И не узнать тебя, как ты на государевой службе преобразился. Раньше-то мы не ведали, куда от твоей болтовни спрятаться, а теперь из тебя слова не вытянешь.
Грамоту Аврамиеву передал я архимандриту, как было велено, и изустный наказ ему пересказал.
Отдохну до Христова дня, а потом в Дмитров поеду.
В Троице теперь народу полным-полно. Больше людей никудышных, но и работников много. Кое-какие храмины уже починили. Кирпичей кругом навалены преогромные кучи. У Красных ворот начали новое забрало ставить, на две сажени выше прежнего.
Апреля 8-го дня
Христос воскресе!
Завтра уезжаю. Архимандрит Иоасаф призвал меня и дал такой наказ:
— Ты, Данило, пойдешь теперь с Григорьем Волуевым на гетмана Рожинского и его воров. Передай же Григорию, пусть что хочет делает с гетманом и с войском его, но одно вы должны исполнить хоть бы и ценою жизни. В плену у гетмана преславный святитель Филарет, митрополит Ростовский. Его вам надлежит освободить и в Москву доставить живого и здравого. Если этого не сделаете, то и весь ваш труд будет всуе.
Я же ответил архимандриту, что непременно скажу о том Григорию и сам порадею, насколько станет сил моих, лишь бы освободить святителя Филарета Никитича. Мне об этом же Филарете и келарь Аврамий наказывал, чтобы непременно мы с Григорием его из плена вызволили. Потому что этот святой муж, святитель Филарет, один стоит тысячи воинов, и с ним нам будет поваднее безбожных побивать и православную веру охранять.
Апреля 9-го дня
Выехал из Троицы чуть свет с двунадесятью людьми служилыми, да с пятьюдесятью меринами, да с четырьмя возами со всякими припасами. Вечером приехали в Дмитров.
А Григория Волуева я упустил: он уже три дня как ушел с войском к Волоку Ламскому. Поедем завтра догонять его.
Апреля 14-го дня
Сбились мы с пути, заплутали. Ох, встретить бы того мужика, что нам дорогу указал! Или он изменник, или дурак, и уж точно сукин сын. В такие леса мы заехали, в такие болота, не приведи Господь. Трех коней увязили, телегу опрокинули, порох намочили. Не хватает моего разумения и языка, чтобы все страдания наши, в пути перенесенные, высказать и описать.
Сейчас, с Божией помощью, мы достигли города Клина, все живы и здравы.
Поскольку мы теперь отдыхаем и покоем наслаждаемся после перенесенных тягот, поведаю я вам, господа читатели, о святителе Филарете. Мысли о нем меня теперь премного занимают. И хочется мне догадаться и постичь эту тайну, почему наши троицкие начальники так радеют о его освобождении.
Филарет Никитич, митрополит Ростовский
До пострижения звался он Федором Никитичем Романовым, был думным боярином еще у царя Ивана. Роду сей муж знатнейшего, и близок к царскому корню. Осмелюсь сказать еще, что мы с ним сродственники: жена Филаретова, Ксения Ивановна, мне троюродная бабка.
На Москве Федор Никитич был первым храбрецом и красавцем. Когда хотели кого-то похвалить за удаль или благолепие, то говорили: «Ну, ты точно Федор Никитич!»
По преставлении царя Ивана этот Федор пострадал невинно от Бориса Годунова. Потому что люди московские любили Федора куда больше, чем Бориса, и могли бы захотеть его на царство, а Борис сам хотел царем быть. Вот Борис и постриг Федора в монахи насильно, и сослал в дальний монастырь.
Когда же на престол российский сел Расстрига, то велел Федора (называемого теперь Филаретом) из того монастыря вывести, и поставил его митрополитом Ростовским. Потому что Расстрига, выдавая себя за царевича Димитрия, миловал всех врагов Aорисовых. Делал же это того ради, что Борис-де хотел его, Димитрия, убить, и потому все Борисовы враги ему суть друзья.
После, при нынешнем царе Шуйском, Филарет оставался в Ростове и в прежнем чине митрополитском. Когда же пришли к Ростову воровские люди от Тушинского царика, то люди ростовские хотели вору крест целовать, потому что град Ростов мал и некрепок, и не было там ни ратных людей, ни пороха, ни хлеба, чтобы в осаду сесть. Филарет же им сказал:
— Опомнитесь, братие! Лучше нам умереть, чем ворам покориться, и нашу святую веру и божии храмы отдать литве на поругание.
Тогда те из людей ростовских, у кого еще совесть осталась, вошли с Филаретом в храм соборный и там затворились. Воры же ворвались в город и его разграбили и многих людей побили. И приступили к тому храму, выломали ворота и стали резать и рубить добрых христиан. А они, безоружные, телами своими пытались Филарета от мечей заслонить, и все до единого зарублены были до смерти. А Филарет в одеянии святительском во всё продолжение этой кровавой резни людей причащал и благословлял на смерть мученическую, и сам уже изготовился восприять нашествие облака смертного и в иной лучший мир перейти из нашего многогрешного и растленного.
Однако же воры жизнь ему оставили и повезли живым в Тушино. И в пути над ним зло потешались, вырядили его в ризы языческие, и в неподобные штаны, и в татарскую шапку, во осмеяние.
Вор же Тушинский хотел хитростью и лестью преклонить Филарета на свою сторону. Встретил его с честью, одел по-архиерейски и нарек патриархом. Филарет же и это искушение выдержал достойно, и во все свое пребывание в Тушине царику в его воровстве отнюдь не потворствовал, и не преклонялся ни направо, ни налево, а твердо пребывал в истинной вере. Когда же царик убежал в Калугу, Филарет первым воскликнул: «Слава тебе, Господи! Избавились от вора!»
После того стал Филарет первым начальником над всеми русскими людьми, бывшими в Тушине.
А когда я в Москве был, то приходили в Москву тайно тушинские люди с грамотами от Жигимонта. Царь Василий велел тех людей ловить и на кол сажать, а грамотки не читать, а сразу сжигать. В грамотках же тот нечестивый Жигимонт писал, что, дескать, ходило к нему посольство от больших московских бояр, из Тушина, с Филаретом Никитичем во главе, и просили его дать сына своего, Владислава Жигимонтовича, нам в цари; да чтобы Владислав наперед крестился в истинную православную веру греческого закона, да венчался бы от патриарха Московского, да литву бы с собою в государство российское не приводил, и костелов латинских не строил, и слушался бы думы боярской, и чтил бы наши древние обычаи, и женился бы на православной, и тех русских людей, кто осмелится из православной веры в латинскую перейти, казнил бы смертью, и с папою римским письмами бы не обсылался, и жидов бы в Московское государство не допускал, и самому королю бы немедля уйти от Смоленска в свою литовскую землю, и прочая. И он, Жигимонт, теперь зовет людей московских оставить царя Василия и целовать крест Владиславу.
Стало быть, Филарет Никитич-то за Шуйского отнюдь не радеет, равно как и за ложного Димитрия. А радеет ли он за сына Жигимонтова? Не знаю. Ведь этот нечестивый король Жигимонт на такие тяжкие для себя условия согласиться никак не сможет; он зело хочет и надеется государством нашим самолично и безусловно завладеть. А грамотки прелестные шлет единственно ради того, чтобы москвичей смущать и от Шуйского отвращать.
Каковы же истинные помыслы Филаретовы? И чего ради келарь Аврамий и архимандрит Иоасаф так желают его освобождения и в Москву приезда? Вот уж загадка не для моего ума. Ясно, что плетут святители наши некую тайную сеть невидимую, хитрейшую, а какую и для чего — попробуй-ка догадайся.
Апреля 20-го дня
Достигли мы Волока Ламского.
Город уже наш, тому назад два дня отнял его Григорий Волуев у поляков.