Когда же наконец сей доблестный муж удостоил меня чести лицезреть его знаменитую личность, я уже от усталости едва не уснул.
Стал я было у него спрашивать, что мне Аврамий наказывал, но Яков меня на полуслове оборвал.
— Я, — говорит. — Ни в какие ваши козни встревать не намерен. Премного сожалею, что по глупости своей связался с вами, москвитянами. И теперь не чаю, как бы мне из этого змеиного гнезда живым уйти, не посрамив чести государя моего короля Карла. Один у вас был достойный человек — Михайло Скопин. Другого такого не только в вашем распутном, вероломном и грубом народе не найти, но и в землях моего государя еще поискать надо. А вы его извели. Я же служу единственно государю королю Карлу, а до вас мне и дела нет, хоть все друг друга сожрите. Кабы не служба и не интерес шведского государства, сейчас же ушел бы в Выборг. Остаюсь же только потому, что поляки — наши враги, и я не должен того допустить, чтобы они вас завоевали, ибо они тогда чрезмерно усилятся. Ступай, Данило, прочь, и скажи своим попам и всем заговорщикам, чтобы более ко мне не посылали.
Я сказал: — Как же, господин мой, царь и бояре говорят, что князю Михаилу смерть учинилась Божьим судом. А ты откуда знаешь, что его извели?
Спросил же я так, потому что хотел удостовериться, истинно ли князь Михайло был отравлен. Хотел я таковой хитростью выведать мнение шведских ученых дохтуров. И уловка моя вполне удалась.
— Вы, — сказал Яков. — Народ не только лживый и вероломный, но и неученый к тому же, грубый и бестолковый. А князя Михайла во всю его болезнь мои дохтуры блюли, они же науку врачевательскую изучали в лучших и славнейших училищах христианского мира, в универсиях (или универсатах, я точно не разобрал). И уж они могут различить, какая хворь от Бога, а какая от яда.
Поклонился я Якову и пошел прочь. Он же меня в дверях догнал и руку мне на плечо положил.
— Не серчай, Данило. Я сгоряча на тебя ругался и напрасно. Ты-то ни в чем не повинен. Передавай поклон Григорью Волуеву.
Мая 20-го дня
Приходил на Троицкое подворье святитель Филарет, беседовал с келарем Аврамием. Вдруг позвали они меня на совещание свое, и Аврамий мне сказал с лукавой усмешкой:
— Ведомо тебе, Данило, что я хоть образом неказист, но зато премудрым рассуждением и хитростью всех превзошел.
Рассмеялись они оба с Филаретом. Я же премного испугался: ведь это из моего писания слова! Так он его читал, хоть я ему не показывал, а напротив, всегда стараюсь прятать в надежнейшее место. Аврамий продолжил:
— Вот хитрость-то моя и помогла мне догадаться, что ты, Данило, книжник и борзописец. Писание твое сложено не без искусства. И про смерть князя Михаила ты написал правильно. А чтобы умение твое не пропало втуне, порешили мы с Филаретом Никитичем задать тебе работу. Не всем еще русским людям ведомо, какою смертью и отчего князь Михайло скончался. И надобно поскорее свет истины донести до каждого человека, до самых дальних городов. Посему вот тебе бумага и чернила, и лучшие гусиные перья; садись и пиши грамоты.
Поверху выведешь уставом: «Повесть о преставлении и погребении благоверного князя Михайла Васильевича Скопина-Шуйского». И далее пиши все по правде, по чину и по-порядку. Словами книжными чрезмерно писания не испещряй, и высоким риторством не увлекайся, а подбирай слова простые русские, чтобы даже мужику-землепашцу было понятно. Да не возводи всю вину на Малютину дочь, не бойся правды, указывай прямо на Дмитрия Шуйского и на самого царя.
Я бы тебе помог писать, да не могу: мою руку сразу узнают. А лишних людей к такому делу приставлять опасно. Поэтому придется тебе одному управляться.
И вот сижу я в келье запершись пред огромнейшей кипою бумаги и со страхом готовлюсь приступать к этому великому делу.
Мая 21-го дня
Восемь грамот написал.
Мая 22-го дня
Десять грамот.
Мая 23-го дня
Четырнадцать, чуть рука не отсохла.
Мая 24-го дня
Управился: написал последние восемь. Сейчас в баню пойду. Хватит ли щелоку от чернил отмыться?
Мая 27-го дня
Царь поставил главным воеводой брата своего Дмитрия. Скоро все войско пойдет под Смоленск на Жигимонта. Только вот дойдет ли?
Люди московские уже в голос зовут царя Василия убийцей князя Михаила. А ратные люди ненавидят Дмитрия Шуйского. Яков Делагарди, хоть и обещал со шведами своими присоединиться к Дмитреву войску, сказал мне тайно, что Дмитрий Шуйский похож на тучного борова мужеством своим, и образом, и умом. И у него, у Якова, при одном взгляде на Дмитрия нутро переворачивается и пропадает аппетит (сиречь, ествы хотение).
Келарь Аврамий с Филаретом Никитичем по-прежнему сети плетут против Шуйских, и кое в чем приуспели. Главное, подговорили они боярина князя Василья Голицына, чтобы он царя упросил послать часть войска вперед к Смоленску, и чтобы это войско соединилось с отрядом Григория Волуева, который теперь стоит в селе Цареве-Займище, близ Смоленской дороги. И царь согласился послать 10000 ратных к Волуеву, поведет же их князь Елецкий.
А я поеду к Григорию завтра же, упрежу Елецкого и скажу Григорию всю правду о делах московских. А там уж Григорий пусть сам решает.
Ныне уже явно над Шуйскими сгущаются тучи черные. По всей земле русской собирается буря. Видел я грамоты, посылаемые воеводой рязанским Прокофием Ляпуновым: в них он без всякой увертки прямо зовет свести Шуйского с царства. И мои-то грамотки по всему государству разлетелись. А Филарет Никитич и келарь Аврамий, видать, в заговоре с большим боярином, с князем Василием Васильевичем Голицыным. Уж не хотят ли Голицына на престол возвести?
Июня 3-го дня
В городе Можайске.
Еду в Царево-Займище. Князь Елецкий с войском за мною по пятам поспешает. Царь Василий новым ужасным и позорным делом лишил себя последних радетелей и конечно переполнил чашу терпения христианского. Да постигнет его кара праведная по делам его бесчестным!
Он, подлец, обобрал наш славный Троицкий Сергиев монастырь, ризницу опустошил, забрал утварь драгоценную, и дорогие одежды святительские взять не устыдился! И у бедных иноков и у слуг отобрал всё даже до последнего платка, которым бы им горькие слезы утереть!
Об этом Василиевом злодеянии узнал я накануне отъезда моего из Москвы от келаря Аврамия.
Июня 6-го дня
В Цареве Займище в остроге.
Когда я приехал, Григорий был пьян мертвецки. И этим он меня удивил несказанно, потому что доселе я его пьяным не видывал. Обнял он меня крепко и сказал, проливая обильные слезы:
— Знаю, Данило, знаю. Извели, сгубили, окаянные! Кому ж мы служим-то теперь? Царю Василию? Ну, погоди, царь-батюшка Василий Иванович. Я тебе послужу.
И не стал со мной более говорить, пал на скамью и уснул.
Июня 10-го дня
Пришел князь Елецкий с 10000 ратных. Это народ самый бывалый и опытный, дворяне и дети боярские и даточные люди из земель полуночных, с Новагорода, с Вологды, с Поморья, из Двинской страны и иных. Они с князем Михайлом побивали литву и русских воров под Новым городом и под Тверью, и под Колязиным монастырем, и у слободы Александровой. А те, что остались с Дмитрием Шуйским, все новопришлые, не видевшие брани, и в науке у Християна Зомме не бывавшие.
Передал я Григорию грамоту от Филарета Никитича. Григорий на грамоту взглянул, усмехнулся и мне ее вернул:
— Прочти, — говорит, — Данило, мне это писание. Я в книжном почитании не силен, а тут и почерк корявый.
Стал я грамоту читать, а там слова недоумительные, с большой хитростью лукаво сплетенные:
«Воевода Григорий. Митрополит Ростовский Филарет тебе челом бьет. Государь Василий Иванович ныне в большой силе; у брата его Димитрия 40000 войска, да у Якова 8000 иноземцев. Ежели побьют они поляков, то царство Василиево премного укрепится и от всех врагов учинится неопасно. Ты же грамоту читай да сам разумей. Буде Жигимонт из-под града Смоленска пошлет войско на Москву, и придет то войско к острогу твоему, ты уж пожалуй, порадей за великую Россию, да не губи напрасно воинства христианского, не дай крови православной втуне пролиться.
Поляки твоими победами премного напуганы, и, Бог даст, убоятся твоей славы и станут предлагать мир почестный. Так ты не упрямься сверх меры: нам ведь только и нужно, чтобы Жигимонт из-под Смоленска убрался, и войско свое увел, и чтобы православную веру не попирал, и прочая, о чем мы с Жигимонтом уговор имели еще в феврале месяце и на что нам Жигимонт свое королевское слово давал.
А о том, как преставился преславный государь наш князь Михайло Васильевич, и отчего, тебе твой приятель расскажет.
Полагаемся и уповаем на мудрое рассуждение твое.»
Задумался Григорий, а грамотку у меня забрал и порвал. И приказал мне о грамотке помалкивать, чтобы в войске никакой смуты не учинилось.
Июня 13-го дня
Сведали мы, что Жигимонт, узнав о смерти славного князя Михаила, расхрабрился на нас и задумал Москву взять, и послал гетмана Жолкевского с войском навстречу Дмитрию Шуйскому. Сказывают, что этот Жолкевский — самый доблестный воевода у поляков, и к тому же честный человек: он короля своего долго просил и умолял не ходить войной на Российское государство. И уже скоро гетман будет здесь, у острога нашего.
Григорий, узнав об этом, вывел нас, человек 500, из крепости, и пошли мы к речке, которая здесь неподалеку течет, а поперек нее плотина насыпана. Вода-то сейчас спущена, и сама речка изрядно усохла, так что вернее было бы назвать ее болотом. На плотине положены были мостки деревянные, и опричь этих мостков другого прохода для конного польского войска здесь нет. Вот нам Григорий и велел мостки разобрать. Мы это исполнили, и стала на месте дороги грязь и топь. Наложены же были эти мостки по указу Расстриги, когда он к Маринкиному приезду, чтобы она в грязи не увязла, всю сию Смоленскую дорогу хотел сделать, как в Польше.
После посадил Григорий Волуев людей в засаду у плотины, в густую заросль травы палочника (эта трава выше человеческого росту, лист как у осоки, а на верху стебля толстые палки черные из плотного пуху). А мы с Григорием вернулись в острог.
— Что же, — сказал я ему, — Воевода Григорий? Постоим за царя Василия?
— Бог судья царю Василию, — сказал Григорий. — Не уйдет он от кары господней. А я еще изменником не бывал. Стоять же будем не за царя, а за святую православную веру и за государство Российское. А губить понапрасну христианское воинство я не стану, по слову Филаретову.
Омрачилось чело Григориево думами тяжкими; по всему видать, что он в недоумении великом и в смятении: сам не знает, как поступить и что делать. Я сказал ему:
— Пусть будет, как Бог рассудит. Доверимся Господу нашему Иисусу Христу, ему же слава вовеки.
— Аминь, — сказал Григорий и велел подать водки и рыбы соленой. — Выпьем, Данило, за упокой души князя Михаила Васильевича!
Июня 14-го дня
Наутро Григорий послал новый отряд сменить тех, кто в засаде ночь просидели. А меня не послал в засаду, сказал:
— Сиди тут, Данило, со мной. Целей будешь.
И опять хотел водки испить, но передумал. И так сидели мы в остроге до первого вечернего часа. А потом прибежал в острог Ефимко Квашня, что в засаде сидел, и сказал, что войско вражеское уже к речке подходит.
— Ну так сидите там тихо, — сказал Григорий. — Из травы не вылазьте, чтоб вас литва не приметила. А как перейдут плотину, нападайте с обеих сторон. Ежели понадобится, я вам подмогу пришлю.
Потом прибежал еще гонец и говорит:
— Литва через реку идти не хочет, становятся табором на той стороне.
А Григорий рукой махнул и молвил:
— Ну и ладно, а ваше дело тихонько сидеть и из травы не высовываться. Утром вас сменят.
И этот гонец ушел, а мы сидели еще несколько времени в остроге. Вдруг слышим крики и стук пищальный. Пошли мы с Григорием на вал, к стене рубленой, и стали через бойницы смотреть. Видим: бегут наши полем к острогу, словно зайцы от псов, многие даже оружие бросили.
— Вишь ты, — сказал Григорий. — Поляки-то наших обманули. Знать, плохо прятались, не утаились. А ведь говорил я им: сидите тихо. Но и Жолкевский молодец.
Выбежал тут князь Елецкий из избы своей, осмотрелся и как заорет:
— Беда! Измена! Дурак ты, Григорий, сукин сын! Где же твоя немецкая наука?
— Не кричи, князь, — говорит Григорий. — Поди-ка лучше, покажи мне, убогому, как надобно воевать. Бери войско и иди на подмогу.
Отворили ворота; князь Елецкий сам вскочил в седло и повел 3000 конных к речке. Тут и поляки из лесу показались; дали залп из пищалей; и все наше войско тотчас поворотило вспять. А поляки ружья перезаряжают и еще залп вдогонку посылают.
Бросились наши опрометью к острогу, а впереди сам князь Елецкий. Некоторые, ужасом объяты, проскакали мимо и в лесу скрылись.
Когда все беглецы вошли в крепость, мы ворота затворили. А поляки вокруг острога встали.
Григорий расставил людей у бойниц, а сам поднялся на возвышенное место и закричал на весь острог:
— Что ж вы, братцы, плохо воюете? Или хотите, чтобы литва нас завоевала и государство наше в латинскую землю превратило? Ладно, подурили и будет! Острога мы не сдадим! Сядем тут насмерть! И да свершится божий суд над нами, и над литвой, и над царем Василием!
Сели мы в осаду.
Июня 20-го дня
В Цареве-Займище в остроге, в осаде.
Сидим седьмой день. Григорий гонцов послал к Дмитрию Шуйскому за подмогой. Войско наше отнюдь не унывает. Запасов у нас довольно. Острог крепкий, а поджечь его полякам непросто из-за высокого вала. Есть у нас и добрые затинные пищали. А у гетмана Жолкевского всего-то две пушечки; людей же не более, чем у нас. Поляки к острогу не приступают и никаких пакостей нам не учиняют, только держат взаперти.
Воевода Григорий явно укрепился духом, приободрился сам и нас подбадривает, ходит посмеивается, а водку пить бросил.
Подъезжали к острогу гетман Жолкевский, да изменник Михайла Салтыков, да атаман Ивашко Заруцкий: уговаривали сдаться. Григорий же им так отвечал:
— С Михалкой Салтыковым, с вором, я и толковать не буду. Пусть он отъедет отселева, а нето мы его сейчас застрелим. А тебе, пан гетман, я вот что скажу: не мёл бы ты языком попусту. Тебе ведь нас не взять. Мы тут хоть до зимы просидим. Поди-ка, побей сначала Дмитрия Шуйского и немцев. Вот если ты их побьешь, тогда мы с тобой побеседуем.
Июня 25-го дня
В Цареве Займище, в том же остроге, но уже не в осаде.
Всего-то пять дней миновало, а какая великая и странная перемена нечаянно совершилась в судьбе нашей, да не только нашей, а всего царства Российского! Даже от такой перемены у меня в мыслях учинилось смятение и нестроение. И не знаю, как высказать и описать то, что с нами случилось. Господа читающие! Не прогневайтесь на дурость мою, если путано напишу и бестолково. Истинно, разум мой ныне в помрачении изрядном.
Началось с того, что пробрался к нам в острог гонец от Дмитрия Шуйского. Сказал он, что войско царское уже близко, у села Клушина стоит в поле. И скоро они придут и из осады нас вызволят. А князь Дмитрий воеводе Григорию шлет поклон и сулит ему за верную службу два сорока соболей. И приказывает напасть на врагов в тот же час, когда нападет на них московское войско.
Почесал Григорий бороду и сказал мне:
— А знаешь, Данило, если этот Дмитрий и впрямь со своими пятьюдесятью тысячами ударит на Жолкевского, да еще мы из острога пособим, то ведь от Жолкевского с его отрядиком мокрое место останется.