Но потом я отмёл эту мысль о преднамеренности. Скорее всего, её, как и многих в этом поколении россиян, подвели длинный язык и весьма скромный по производительности в сравнении с ним мозг. Недоумение Собчак было искренним. И Ксении Анатольевне, прежде чем возмущаться обычаями старинного города, куда её никто не тащил, следовало бы с ними познакомиться. Этот переулок связан с именами Льва Толстого, Аксакова, семьи Тучковых, да взять хотя бы ещё капельмейстера Василия Агапкина, создателя марша «Прощание славянки». Дочь профессора, уважаемого юриста и первого постсоветского мэра северной столицы — не должна позорить имени покойного отца своим невежеством.
А уж о том, что пугающее её слово «вражек» означает не врага, а овражек, то есть маленький овраг, можно узнать ещё в школе. В самой обычной средней школе.
У Валерия Александровича Миляева, барда, автора песни «Вот идёт по свету человек-чудак…» и многих других, нашёл вот такую сатиру на бытующие взгляды:
Да уж, издержки наступившей либеральной демократии. Из автомата нельзя. Зато коверкая речь и уничтожая историческую память, можно убить медленнее, но в гораздо большем масштабе. Убить народ.
Но вернёмся к ландшафту. Овражек наш в давние времена прорыл мелкий, но бурный ручей. Его назвали Сивец или Сивка — то есть «сивый», седой — за то, что его воду то и дело покрывала густая белая пена. При императрице Екатерине Великой Сивец убрали в трубу, чтобы не подмывал окрестные дома и не мешал движению.
…Впрочем, безудержные переименования — бич столицы. Красные пришли — так переименовали. Белые пришли — эдак переименовали. Помните анекдот:
«Получил Вовочка двойку по литературе, пришел домой и жалуется матери:
— Стала нас Марья Ивановна спрашивать, какие есть великие русские писатели. Анечка говорит: «Пушкин!» Мишенька говорит: «Чехов!»
— А ты что же, Вовочка?
— Вот и я не понимаю, чем ей старик Тверской не угодил».
В июле тысяча девятьсот семьдесят девятого года в центре Москвы открыта новая станция метро «Горьковская», запланированная к постройке ещё в середине тридцатых. Вместе с соседней «Пушкинской» и «Чеховской» этот «писательский» узел гармонично смотрелся на карте метрополитена. Но в пылу борьбы за историческую справедливость в ноябре девяностого года Горьковскую переименовали в Тверскую. «Чем провинился старик Тверской?» Участием в пропаганде строительства Беломоро-Балтийского канала и пособничестве замыслам «отца народов»?
Разумеется, одноимённая улица Тверская (на поверхности) справедливо вернула себе исходное название, но большинство станций метрополитена строили советские люди и в Советском Союзе. Зачем же было истреблять память о Горьком?
Дальше — больше. Многострадальные «Красные ворота». Мало кто помнит, что эта станция метро несколько раз меняла имя в соответствии с политической конъюнктурой. Построенная в мае тридцать пятого, она получила название в память о снесённых ранее Красных воротах. Это — вошедшее в московскую речь неофициальное имя Триумфальной арки, выстроенной по случаю Полтавской победы. Сооружение было красивым, то есть красным, хотя из белого кирпича. Выкрасили арку в красный цвет только в веке девятнадцатом.
В пятьдесят втором площадь над станцией назвали Лермонтовской. Правда, дом, где родился великий поэт, тогда снесли ради высотного здания. Позднесталинская архитектурная мода победила память гения.
В тысяча девятьсот шестьдесят втором и станцию метро переименовали в Лермонтовскую. На заре горбачёвской перестройки станции метрополитена вернули старое имя. А в девяносто втором и площадь на поверхности города вновь стала Красными Воротами. Логика здесь есть, однако с тех пор прошло более пятнадцати лет. И сколько уж было возможностей хоть какую-то новую станцию московского метрополитена ради всё той же исторической справедливости назвать в честь поэта-москвича. Замечу, в своём жанре — несомненно первого поэта России! Увы…
Печально Лермонтов «глядит на наше поколенье…» Вот и закончу, пожалуй, его строками:
Мешает ли вероисповедание точным наукам?
отел бы затронуть вопрос о соотношении веры и науки. Иной раз их сейчас противопоставляют, как две крайности, которым не сойтись, точно Востоку и Западу.
И напрасно! Вот, скажем, наш выдающийся соотечественник, математик и специалист в области квантовой теории поля, развивший передовые методы математической физики, академик Николай Николаевич Боголюбов. Он родился в семье протоиерея Русской Православной Церкви.
Заметив у сына тягу к физико-математическим наукам, его отец, Николай Михайлович стал брать на дом книги в библиотеке Киевского Университета несвойственного себе профиля. К окончанию седьмого класса будущий академик уже обладал профильными знаниями, сравнимыми с полным университетским курсом. Надо отдать должное Боголюбову-старшему: кроме церковного чина, он был преподавателем философии, психологии и, разумеется, богословия, — последнее не помешало ему дать таланту сыну такой мощный импульс для развития и вхождения в естественную науку.
В 1925-м году, когда Боголюбову исполнилось всего семнадцать лет, малый президиум Укрглавнауки принял решение: «Ввиду феноменальных способностей по математике, считать Н. Н. Боголюбова на положении аспиранта научно-исследовательской кафедры математики в Киеве».
В жизни сына священника Боголюбова было затем еще немало несравненно более значимых научных успехов и достижений, открытий и трудов. Он прожил длинную и полноценную жизнь, застав на старости лет и развал советской науки, и новые либерал-демократические веяния.
Но вот что характерно, как вспоминали его коллеги по работе в Объединённом Институте Ядерных Исследований: «Трудно охарактеризовать совокупность интересов Николая Николаевича Боголюбова, не имевших отношение к математике, физике, механике. Он был универсалом… Вся совокупность его знаний была единым целым, и основу его философии составляла глубокая религиозность (он говорил, что нерелигиозных физиков можно пересчитать на пальцах). Он был сыном православной церкви и всегда, когда ему позволяло время и здоровье, он ходил к вечерне и к обедне в ближайший храм».
То есть при всём при том гениальный советский учёный оставался глубоко верующим человеком.
А вот ещё один пример. Первый российский нобелевский лауреат, великий физиолог — Иван Петрович Павлов. Он родился в самой середине девятнадцатого века в такой семье, где, казалось, никогда не мог бы вырасти будущий гениальный учёный-естественник.
Дело в том, что по всем родословным веткам многие поколения предков Павлова были служителями церкви. Вот и сам Иван Петрович до определённого момента не мыслил себя вне православного служения. Окончил рязанское духовное училище, затем поступил в рязанскую же духовную семинарию. И вот ведь незадача, на последнем курсе ему попалась в руки тоненькая книжечка «Рефлексы головного мозга» за авторством профессора Сеченова. Под её впечатлением будущий учёный стал студентом естественного отделения физико-математического факультета университета в Санкт-Петербурге.
Сделав массу открытий, получив массу всевозможных научных званий и регалий, отказавшись от лестных предложений из-за рубежа, с середины двадцатых годов и до конца своих дней в тридцать шестом, Павлов руководил институтом физиологии Академии Наук.
Чего греха таить, его после смерти сильно идеализировали, подняли на щит и понесли. Именно Павлову приписывают фразу: «Естествоиспытатель не может не быть атеистом, естествознание и религия несовместимы».
Но хорошо известно по воспоминаниям коллег учёного, что Иван Петрович был весьма терпимым человеком и душой не принимал откровенно грубую антирелигиозную пропаганду. Он полагал, что нельзя отнимать у людей такой нравственной опоры, как религия. По его словам: «Необходимости в религии не будет лишь в будущем, когда все члены общества станут просвещёнными людьми. Да ещё вопрос: все ли члены такого общества обойдутся без религии?».
Тут я бы провёл черту между верующим и религиозным, верой и церковью. Эйнштейн, например, часто говаривал: «Бог говорит с нами языком математики».
Учёный может быть вне религии, и даже, наверное, обязан быть вне её, но может ли он быть без веры?
Религиозные учреждения в Средние века, как на Западе, так и на Востоке, были реальной опорой массового по тем временам образования. И вообще, наука, если на секунду забыть о языческой античности, росла в пределах монастырских стен и религиозных школ. А дальше зашагала самостоятельно, апеллируя только к разуму, оставив душу верующим.
Существует точка зрения, что жестокости средневековой церкви по отношению к инакомыслящим учёным — это своеобразная попытка самосохранения человечества. Дескать, нравственное развитие общества не поспевало за научно-техническим. Бессмысленные с военной точки зрения бомбёжки Хиросимы и Нагасаки как будто подтверждают эту точку гипотезу. Но то, что таких Хиросим не случилось ни в Советском Союзе, ни пока на территории России — это заслуга исключительно нашей науки и нашей инженерной подготовки.
Научно-технологический комплекс современной нам России стремительно стареет и деградирует.
И чтобы народы нашей страны сохранили свой язык, свою культуру, свою веру, я обращаюсь к иерархам и священнослужителям всех конфессий России. Уж если вы озаботились школьным образованием, так помогите заодно бедствующим: математике, физике, химии, биологии! Никакой ереси в моём призыве нет. Потому как без этого задела не будет у нашего Отечества ни технологической, ни военной, ни экономической мощи, то есть и независимости!
Пример глубоковерующего человека, академика Николая Николаевича Боголюбова, директора Института Ядерных Исследований, показывает, что научные знания и вера могут быть едины.
Арабские первопроходцы
Сам я человек Востока и с детских лет увлечён его древней историей. Есть у меня мечта, если получится, снять на эту тему сериал, ну а лучше, если бы удалось сделать нечто большее.
Едва ли не весь современный мир вспоминает средневековых арабов только как завоевателей. Это мнение хотя и ограничено, но в изрядной степени оправдано. Достаточно вспомнить, что сам Мухаммад — не только пророк, но и блестящий полководец, чьи воины, воодушевлённые и новой верой, и пламенным вдохновением вождя, в считанные годы покорили не только Аравию, но и многие сопредельные регионы. При его наследниках арабский халифат распространился на север Африки и едва ли не до Средней Азии. В пору же наивысшего расцвета под власть арабов попали даже Сицилия и Пиренеи.
Но распространение арабов по Старому Свету вовсе не ограничивалось соотношением сил с соседями. Бесчисленные купеческие караваны и парусники забредали в такую даль, о какой не помышлял даже самый грозный завоеватель. Торговцев подгоняло не только стремление за доходом, но и вдохновенное слово пророка: Мухаммад сам был и погонщиком верблюдов, и удачливым коммерсантом, так что благословил торговлю не только по здравому размышлению о судьбе общества, но и по личному опыту.
А куда не заходили даже купцы — то и дело заглядывали арабские дипломаты или просто любопытствующие странники.
Едва ли не самые внятные представления о государстве волжских булгар современные историки черпают из описания визита в 921–922 гг. посольства аббасидского халифа аль-Муктадира (908–932 гг.). Оставил это описание Ахмед ибн Фадлан ибн альАббас ибн Рашид ибн Хаммад — официально секретарь посла, а по некоторым приметам второе лицо в посольстве. Правда, некоторые фрагменты записок ибн Фадлана до сих пор не вполне постигнуты. Так, неясно, были среди подданных царя Алмуша славяне или только тюрки. Но без этих записок даже сама постановка такого вопроса была бы невозможна.
Целью посольства было исследование возможностей помощи булгарам в выходе из-под власти хазар — а заодно, конечно, приобщение их к исламу. Ибн Фадлан красочно описал провозглашение царём и его подданными величия Единственного Бога. Но экономические и военные возможности халифата были недостаточны для серьёзного вмешательства в столь отдалённый конфликт, так что с политической точки зрения посольство оказалось неудачным.
Более четверти века бродил по свету Абу Абдалла Мохаммед ибн Абдалла эль-Лавати (1304–1378), вошедший в историю как ибн Баттута. Отправившись в хадж из родного Танжера в 1326-м, он обошёл Северную Африку, Аравию, Сирию, Персию, Малую Азию, Крым, Северное Причерноморье, Поволжье, Среднюю Азию, Индию. Вернувшись домой в 1350-м, съездил в Испанию, а в 1352-м — уже по официальному поручению султана Марокко — уехал в Судан и Мали, добрался до Тимбукту. Его записки обо всех этих путешествиях долго считались полными выдумок. Только через несколько поколений знания, накопленные купцами и дипломатами, убедили самых недоверчивых: ибн Баттуте можно доверять даже в самых неожиданных подробностях.
Для историков, пожалуй, самый интересный фрагмент записок ибн Баттуты — описание пройденных им владений наследников Чингисхана. Ведь именно в ту эпоху там происходили сложнейшие перемены — переход воинственных монгольских кочевников к оседлой жизни, усвоение ими культуры покорённых народов, включая принятие ислама. Но переходные периоды интересны не только историкам. Вдумчивому художнику, писателю, а особенно — режиссёру, они дадут материал для пёстрой картины многообразной и непрерывно меняющейся жизни.
Разнообразие событий и нравов, виденных ибн Фадланом и ибн Баттутой, уже невозможно передать во всех тонкостях оттенков, если не прибегнуть, помимо драматургических и сценографических возможностей, к музыке. Ведь каждому народу из числа запечатлённых этими авторами присущи неповторимые напевы и ритмы. В отличие от многих других традиций, они прошли через века почти без изменений. Современные композиторы (да и многие поэты) черпают из этих древних источников всё новые мотивы для собственных творений. Если же сочетать их с драматургией, основанной на бурных политических страстях, описанных обоими путешественниками, то результатом неизбежно станет синтетический жанр, в наши дни обычно именуемый просто «мюзикл» и неизменно привлекательный для самых разнообразных зрителей.
Записки ибн Фадлана и ибн Баттуты могли бы стать литературной основой для двух отдельных мюзиклов. В самом деле, одного отчёта ибн Фадлана вполне достаточно для создания крупного произведения со сложным сюжетом и богатым спектром мест действия. А уж записки ибн Баттуты — и вовсе неисчерпаемый источник вдохновения для множества сценаристов и оформителей.
Но куда интереснее — единое произведение, использующее бесчисленные параллели и в местах их странствий (ибн Баттута побывал и в тех местах, где за четыре века до него вёл дипломатические переговоры ибн Фадлан), и, главное, в самих интригах и распрях: увы, по этой части всё человечество раз за разом повторяет одни и те же схемы действий.
К такому решению подталкивает и то, что биография ибн Фадлана — в отличие от судьбы ибн Баттуты — практически неведома. А ведь без личности повествователя рассказ о древних событиях теряет очень многое: не зря крупнейшее в мире собрание древних легенд и сказок объединено сложной судьбой рассказчицы Шахразады и её слушателя Шахрияра.