Еще до моего прикомандирования к Московскому жандармскому дивизиону я знал из рассказов моего брата все, что касается внутренней организации службы, характера и личностей офицерских чинов; навещая их иногда в казенной квартире, я перезнакомился с ними, что облегчило мне первые шаги на новой службе.
Надо сказать, что подавляющее большинство офицеров дивизиона было в прошлом офицерами кавалерийских полков, и пехотинцев было всего несколько человек. Дух чести, манеры, товарищеская солидарность, обращение старших с младшими чинами - все это напоминало кавалерийскую закваску, выгодно отличаясь от той разобщенности, в которой пребывали в мое время офицеры пехотных полков.
Ко времени моего прикомандирования к дивизиону мой брат Николай был временно откомандирован в Московское губернское жандармское управление для исправления должности адъютанта, тогда вакантной, и я его уже не застал в дивизионе. Его начальник, уже и тогда престарелый, генерал-лейтенант Шрамм, оказывал ему большое внимание и сердечно полюбил его и, вероятно благодаря этому, перенес затем и на меня знаки своего расположения.
В дивизионе числилось около 25 офицерских чинов и около 300 нижних чинов - жандармов, набиравшихся согласно общим правилам, установленным для распределения их по кавалерийским полкам Ошибочно было бы полагать, что молодой парень, взятый на военную службу и попавший по усмотрению соответствующего воинского начальника в жандармский дивизион, чем-то отличался от другого рекрута, попавшего на службу в один из кавалерийских полков! Были лишь некоторые общие указания относительно
Рассия'^^в мемуарах
нежелательности зачисления в дивизионы жителей больших фабричных районов13 и другие, более или менее незначительные ограничения. Дивизион разделяли на два эскадрона. Во главе каждого из них стоял свой командир, и остальные офицеры были распределены по этим эскадронам. Значительный штат составлял канцелярию эскадрона; тут значились и адъютанты, и казначей, заведующий хозяйственной частью, делопроизводитель суда и еще какие-то должности. Офицеры, занимавшие эти должности, представляли собою, так сказать, «аристократию» части и, соответственно этому, не делали ничего.
Вновь поступающие в дивизион офицеры несли на себе всю службу, которая в мое, по крайней мере, время была совсем не обременительна.
Казармы Московского жандармского дивизиона занимали большую площадь, выходившую лицом на Петровку в той ее части, которая называлась Каретным рядом, а боковыми фасадами в Большой и Малый Знаменские переулки. Напротив было расположено здание Екатерининской больницы, а наискось - большой сад и театр, где поочередно помещался летний театр с фарсом и опереткой «Эрмитаж». Одно время его снимал Художественный театр, в самом начале своей деятельности, в предреволюционные годы - театр Суходольского, а затем так называемый Драматический театр с его первоклассной труппой, в составе которого значились Полевицкая, Певцов и другие известные артисты14.
Казармы дивизиона занимали место в центральной части города, и строения принадлежали городу, который и нес заботы о них. Когда-то здесь был выстроен барский особняк в стиле ампир, с колоннадой в центре. Этот особняк, весьма импозантный и в мое время, был приспособлен под квартиры офицеров дивизиона, и из них наибольшая, во втором этаже, принадлежала командиру дивизиона, полковнику Фелицыну, бывшему офицеру лейб-гвардии Конного полка, занявшему эту должность, очевидно, после того, как его денежные средства не позволили ему продолжать службу в этом привилегированном блестящем гвардейском полку.
В небольшой квартире первого этажа помещалось очень скромное Офицерское собрание дивизиона. Дежурный по дивизиону офицер должен был находиться в нем, но на практике преспокойно сидел в своей квартире, если она находилась при дивизионе. Почти все офицеры имели казенные квартиры, в особенности семейные, а таковых было большинство.
В положении «прикомандированного» к дивизиону офицера, продолжая носить форму своего полка, я пробыл с небольшим год. Зачисление в списки
мемуарах
офицеров дивизиона зависело от освобождения вакансии, т.е. от убыли по какой-либо причине одного из оф церов. Так как такие убыли происходили нечасто, то в положении прикомандированного можно было пробыть значительное время. Мне, вероя но сравнительно повезло! Уволен был по возрасту и, кажется, за обшей непригодностью один из престарелых офицеров дивизиона. Таким обра ом, в 1899 году приказом по Отдельному корпусу жандармов я был официально переведен в корпус с зачислением в списки офицерских чинов Московского жандармского дивизиона. Это событие превратило меня внешне в подлинного по виду жандармского офицера. Тогдашняя форма жандармского офицера почти ничем не отличалась от формы, установленной в драгунских кавалерийских полках нашей армии; исключением был темно-синий цвет мундира и сюртука и небольшой сул-тан-шишак из белого конского волоса на парадной барашковой шапке. Полная перемена формы и покупка седла несколько нарушили мой скромный бюджет.
Я упомянул, что с переменой формы я превратился «внешне» в жандармского офицера. И это совершенно верно определяет мое служебное положение, потому что вся служба в жандармском дивизионе почти не имела отношения к той деятельности, которая обычно связывалась в представлении общества со службой в Отдельном корпусе жандармов, т.е. со службой, предназначенной к ограждению существовавшего государственного и общественного строя от злонамеренных покушений на него со стороны революционных организаций. Впрочем, участие чинов дивизиона в поддержании порядка на улицах в случаях враждебных правительству демонстраций (во время моей службы в дивизионе весьма немногочисленных и редких) до известной степени как бы вводило нас, чинов дивизиона, в общежандармскую работу, если только она не могла бы быть более справедливо причислена к общеполицейской, а не специфически жандармской.
Оглядываясь на то время, я часто с завистливым вздохом продумываю набегающие воспоминания о той легкой и беззаботной, я бы сказал, почти безоблачной жизни. Судите, впрочем, сами! С первыхдней моего прикомандирования к дивизиону я был зачислен во 2-й эскадрон, которым командовал бравого вида типичный кавалерист, очень красивый, с выхоленными молодецкими усами, статной фигурой, ротмистр Терпелевский. В первый же день революции, происшедшей в Москве 1 марта 1917 года этот лихой кавалерист, уже в чине полковника и в должности командира Московского жандармского дивизиона, перешел в подчинение революционного комите-
мемуарах
та, который взял в свои руки так легко выпавшую из рук московских властей «капральскую палку». Но тогда, во время моего нахождения в эскадроне, бравого ротмистра Терпелевского положительно невозможно было представить украшенным красной революционной перевязью.
Зачисление мое во 2-й эскадрон носило характер формальный, ибо оно фактически меня никак не связывало с этим эскадроном и очень мало удаляло от 1-го эскадрона, и вот почему. Никаких строевых учений для всего эскадрона не происходило; низшие чины его отбывшие первый год службы в особой «команде новобранцев» и прошедшие в ней основы кавалерийского обучения, общесолдатской грамоты и всей связанной с нею премудрости, начали нести повседневную работу «по нарядам». Так называлось назначение на очередной вызов какой-либо определенной конной или пешей команды по распоряжению, исходившему сп градоначальника, у кото рою составлялся требуемый от дивизиона на такой-то день очередной наряд. Команды эти были обычно очень скромны по размеру. Наряды же были чрезвычайно разнообразны по характеру; например, ежедневно посылали по несколько наиболее смышленых пеших жандармов «торчать» (я не могу подобрать более подходящего выражения) около приемных и в передних у видных лиц местной администрации; назначение их и служба представлялись весьма неопределенными, и, кажется, главным образом они «украшали» собой то присутственное место, где находились. Каждый день довольно значительный наряд, конный и пеший, посылался к Императорским театрам, а в мое время их было три: Большой, Малый и Новый. В последнем, расположенном на той же Театральной площади, где находились Большой и Малый театры, давались драматические и оперные спектакли вперемежку. Дирекция Императорских театров, сняв этот театр и назвав его Новым Императорским театром, рассчитывала дать возможность молодым силам Большого и Малого театров показать себя на этой сцене. Новый театр впрочем, успеха не имел и, протянув несколько убыточных лет, был закрыт15. На сцене этого театра часто выступал в небольших и легких операх начинавший тогда свою карьеру Леонид Собинов.
С этими-то жандармскими командами, назначаемыми ко времени представлений в Императорских театрах, а также с теми командами, которые посылались вдобавку к общеполицейским нарядам в дни рысистых и скаковых испытаний, назначался и особый, по очереди, младший офицер дивизиона. В наряд на скачки и на бега, где жандармские команды были численно большими, их сопровождал офицер до места назначения; там он
Poccusr^j^s мемуарах
поступал в распоряжение старшего полицейского офицера, обычно полицмейстера одной из частей города, наблюдал за исполнением службы подведомственной ему команды, а по окончании наряда сопровождал эту команду в казармы. Что касается театральных нарядов, то они для офицера сводились к простому посещению спектакля, и в каждом из Императорских театров ему полагалось в заднем ряду партера свое особое место. Наряды эти были, конечно, не только необременительными, но зачастую офицеры разыгрывали между собой право на наряд во время какого-нибудь выдающегося спектакля. За время моего трехлетнего пребывания в Московском жандармском дивизионе я пересмотрел некоторые оперы, балеты и драмы неоднократно. В отношении драмы это было иногда утомительно, но возможность просидеть в комнате полицмейстера театра, встретиться там с театральными завсегдатаями, просидеть какой-нибудь скучный акт с приятелями в буфете до известной степени компенсировала незадачу наряда.
Первые несколько месяцев моего нахождения на службе в дивизионе прошли так, что я, собственно, «службы» почти не нес. Дело происходило летом. Наряды, раза два в месяц, выпадавшие на меня в очередь по скачкам и бегам, не утомляли нисколько. Императорские театры летом не функционировали; если прибавить к этим редким нарядам еще 2-3 дежурства по дивизиону, то этим и ограничивалась вся моя служба. Я был молод, был коренным москвичом, имел массу знакомых; почему-то, вероятно в силу установленной традиции, мы, офицеры дивизиона, пользовались свободным входом как в некоторые частные театры, так и во все летние увеселительные сады. Время проходило, должно признаться, беззаботно, а служба не утруждала нисколько. Кроме того, благодаря особому отношению со стороны командира дивизиона даже и эта необременительная служба облегчалась еще более.
Надо сказать, что, перейдя на службу в дивизион, я из пехотинца превратился в кавалериста. Но это превращение было, конечно, более или менее формальным: никаких строевых учений ни командир дивизиона, а следуя ему, ни командиры эскадронов не производили; тем не менее усвоение правил верховой езды, проходимое юнкерами в кавалерийских училищах, становилось для меня первой и самой важной задачей. Большинство офицеров в дивизионе, ведя спокойную жизнь, обленилось и почти никогда не садилось на коня. Но и для этих кавалеристов только по форме, ими носимой, я все же был пехотинцем, случайно попавшим на коня
Осенью того же года командир дивизиона назначил меня помощником начальника команды новобранцев; эта команда, составленная из новобран-
Россш?мемуарах
цев, не несших еще никаких нарядов, должна была нами, т.е. моим начальником, мною и другим офицером, заведующим специально обучением их верховой езде, подготовлена за ряд зимних месяцев к несению службы в дивизионе.
Я уже упоминал о том, что не чувствовал призвания к строевой военной службе. Я не любил скучнейших, однообразных занятий грамотностью с туго усваивавшими солдатскую премудрость новобранцами; впрочем, может быть, значительная часть вины падала на таких педагогов, каким был я. А я был педагогом нетерпеливым, но строгим, не умевшим разнообразить уроки и потому делавшим их скучными. Так или иначе, я не любил эти вверенные мне обязанности. Однако, благодаря моей настойчивости, уменью заставлять себя, по чувству долга, исполнять порученное мне дело хорошо, а главное, из желания не уступить ни в чем кавалеристу, моему сослуживцу по команде новобранцев, я принялся за дело с большим рвением.
В результате нескольких месяцев работы мои новобранцы своей выправкой приводили в восхищение командира дивизиона, когда он в обеденное для солдат время, около 12 часов дня, появлялся в колоннах у входа в главное здание дивизиона, окруженный находившимися случайно в здании казарм офицерами, и здоровался с проходившей, молодцеватой по виду частью. Подбодрив каждую колонну соответствующей звучной командой, я провожал своих новобранцев до столовой, а сам возвращался к группе офицеров. Почти постоянно я выслушивал лестные замечания о моей команде новобранцев, хотя, впрочем, удовлетворить нашего командира дивизиона было нетрудно.
Командир Московского жандармского дивизиона и мой начальник был человек своеобразный, и обойти его молчанием невозможно, хотя многое и покажется невероятным. Полковник Фелицын, перешедший «по необходимости» и «скрепя сердце» из Конного лейб-гвардии полка в дивизион, был «никаким» командиром дивизиона; ни мы, офицеры дивизиона, ни его нижние чины как-то совсем не соприкасались с ним. Делами дивизиона он интересовался мало и вел неизвестную, совершенно обособленную жизнь. Встав довольно поздно, появлялся ненадолго в своем служебном кабинете, выслушивал очередные и немногочисленные дела, оказывался затем, около 12 часов дня, у колоннады дома на плацу, здороваясь с проходившими нижними чинами, и удалялся завтракать в ресторан. Если дежурный офицер по дивизиону, не имевший права отлучаться по уставу из расположения казарм дивизиона, был по каким-либо причинам в том же ресторане, то полковник Фе-
Россия'^^в мемуарах
лицын приветливо помахивал ему рукой, забыв, очевидно, что этот офицер является дежурным по части, или не обращая вовсе на это внимания. Как-то, будучи дежурным по дивизиону, я в служебном рвении отправился ночью в конюшни проверить порядок и «дневальных» и, конечно, нашел много непорядков. На другое утро, рапортуя полковнику Фелицыну, я доложил ему о найденных мною непорядках и, к моему крайнему изумлению, услышал в ответ следующую фразу: «А вот если бы вы не пошли в конюшни, то и не нашли бы этих беспорядков1» Этим несколько странным замечанием полковник Фелицын значительно охладил мое служебное рвение.
Служба в жандармском дивизионе была необременительна. С окончанием зимних месяцев и занятий с моей командой, на что уходили утренние и дневные часы, наступало время еще большей свободы. Надо было отбывать только весьма редкие наряды - дежурства по дивизиону да по бегам и скачкам на Ходынском поле Свободного времени - хоть отбавляй! Если добавить к этому денежное вознаграждение в 100 с лишним рублей в месяц, при готовой квартире в дивизионе с отоплением и освещением, да еще с даровой прислугой-вестовым, то жить можно было удовлетворительно.
Однако я не мирился с этим. Мне хотелось очутиться где-то на передовых линиях борьбы правительства с революцией. Мне казалось, что в этой борьбе я смогу оказаться ловким противником, что я сумею лучше многих повести порученное мне дело, и мне хотелось скорее преодолеть все необходимые служебные ступени к занятию самостоятельной и более или менее независимой должности.
Строевая служба, как я уже отметил, не удовлетворяла меня. Меня тянуло к другому. Мне хотелось кабинетной работы. Я рисовал мысленно картины, как я из своего кабинета умелой комбинацией буду разрушать хитросплетения революционных вожаков. В то время я еще не знал в точности все роды жандармской службы и только смутно предрешал посвятить себя делу розыскной работы. Я подал рапорт по команде с просьбой вызова меня в штаб Отдельного корпуса жандармов, чтобы держать «вступительный» экзамен. Экзамен этот, как я знал, производился с целью установления степени «общего развития», как туманно говорилось в штабе Корпуса.
Подав рапорт, я уселся за книги, которые, как показали опыт и практика, помогали поднять «общее развитие» до степени, являвшейся в глазах экзаменаторов необходимой по службе в дополнительном штате Корпуса жандармов. Надо иметь в виду, что эти книги-учебники какими-то судьбами переходили из рук в руки всех тех, которые приступали к «вступитель-