– А ты не жулик? – спрашивал он, отдуваясь и глядя куда-то в сторону. – Ты должен быть мне благодарен за то, что я взял тебя.
– Я благодарен вам, хозяин.
– Завтра сходишь в полицию, пусть возьмут на учет. Будут призывать твой год. Если вздумаешь скрыться, попадешь в тюрьму.
– Я пойду в армию, когда мне прикажут.
– То-то, и не вздумай отлучаться по ночам. Верстак, инструменты, машины – я собирал их всю жизнь.
– Не беспокойтесь, хозяин, все будет в порядке.
Старик долго натужно хрипел, подносил к губам узловатые желтые пальцы и снимал с них белую мокроту.
– Война... Она не кончится никогда. Говорят, у Китая миллион солдат, пока их всех убьешь... Во время русской войны все было иначе... Вы, молодые, не знаете теперь ничего, не хотите знать.
* * *
Что всегда отличало нас, делало народом, не похожим ни на один народ в мире? Три вещи. Они сопровождают нас с детства до глубокой старости: следование национальным традициям, страх перед законом и вера в повиновение. Этого можно не осознавать, но это внушает уверенность: будущее Японии лишено опасностей, Стране восходящего солнца самим Дзимму завещана божественная миссия.
* * *
Гета – патриотическая обувь. Стук деревянных подошв на улицах – примета новой жизни, жизни во имя победы.
Дух Ямато. Япония всегда одерживала верх: Россия, Германия, теперь Китай. Мы идем от победы к победе.
В 1912 году победитель русской армии на полях Маньчжурии генерал Ноги пожелал последовать в могилу за умершим императором: он кончил жизнь самоубийством, вместе с ним то же сделала его жена. Ноги возведен в ранг божества. В память о нем построен храм. Это воодушевляет каждого.
Адмирал Того, который разгромил эскадры Рожественского и Небогатова, при жизни получил неземные почести: на торжественных обедах у императора ему было разрешено сидеть всего на одну ступеньку ниже микадо.
Пишу тебе, Эльза дорогая, содрогаясь, не в силах прийти в себя после увиденного. Вообрази, вчера у нас в Нанкине японцы казнили пленных. Жителей пригнали на площадь силой. Осужденного ставили на колени, кисти рук связаны за спиной. Руки резко поднимали, отчего человек наклонялся и шея его обнажалась. Головы рубили саблями. Над площадью стоял женский вой. После каждого удара голову подбирали и лужу крови засыпали песком.
Ты меня знаешь, дорогая, в нашем посольстве один только я не сумел отказаться. И мне пришлось видеть это все до конца...
* * *
Особа императора священна и неприкосновенна, род его поставлен править на вечные времена. Умысел на жизнь императора карается смертью, а приближение к нему без разрешения – тюрьмой.
Всякий портрет императора священен. В случае пожара он должен быть первым вынесен из дома. Никто не может стоять или сидеть выше императора. Когда император едет по городу, все должны находиться на улице.
* * *
Двойное самоубийство – наша традиция, и не следует осуждать его. Если на пути влюбленных встают неодолимые препятствия, такие, как несогласие родителей или отсутствие жилья и денег, они договариваются одновременно покончить счеты с жизнью. Они бросаются в море или прыгают, взявшись за руки, в горах – со скалы или ложатся под колеса поезда, или принимают яд, или убивают друг друга из пистолета. На острове Хоккайдо есть кипящие серные озера, смерть в них предпочтительна.
* * *
Необходимо воспитывать Дух Великой Восточной Азии. Великая Восточная Азия – это сфера Совместного Процветания.
Запрещаются выступления, воспитывающие ненависть к войне, запрещаются пропаганда пацифизма, мирных настроений и распространение уныния. Каждый должен посмотреть кинофильмы: «Победная песня Востока», «Командующий, штаб и солдаты».
* * *
Во Владивосток, в Гомера они приехали в мае, и сразу же получили на Корабле комнату.
Казенную мебель – ободранный стол, кровать, два шатких стула – принесли матросы со склада, шкаф уступила соседка.
Таня протерла влажной тряпкой пол, расставила стулья, сходили с мужем в столовую, а когда вернулись, за окном уже темнело, сине-зеленые ели налились чернью, растаяли, стали неотличимы от глухого, без звезд, неба.
Бухта, полуостров, дома продувались насквозь. Набегали тучи.
Муж лежал на кровати, одежду повесил на стул и смотрел, как она оттирает мыльной тряпкой жирные брызги на стене.
– Супом они, что ли, плескали?
– Иди ложись.
Он подвинулся, заскрипели пружины, хрустнула, ломаясь в матрасе, солома.
– Сейчас.
– Что ты там увидела?
– Паучок.
– Убей его.
– Он маленький.
– Мне встать?
Они ехали от Москвы до Приморья поездом десять суток.
– Ну, иди ко мне. Что – не ясно?
– Сейчас.
Она протянула палец и легонько коснулась паутинки, на которой качался маленький светлый комочек...
– Ну, иди же.
– А вот еще один. Пусть у каждого из нас будет свой паук. Они будут качаться на своих нитках и ждать, когда мы придем с работы. Я тоже пойду работать.
– Может, ты все-таки ляжешь? Ты можешь понять меня?
Она вздохнула, вышла из угла, стащила через голову тонкий свитер, стоптала, низко наклонясь, юбку, достала из чемодана рубашку, надела ее – затрещали искры, взяла в рот мятную конфету, протерла одеколоном пальцы.
– Расскажи мне о себе, – попросила она, – ты никогда не рассказывал об отце, о матери. Они любили друг друга?
– Да, да, да... Да перестань ты тянуть, ложись. Ты что, не хочешь?
* * *
Неделя не прошла, как Нефедову довелось узнать, что такое ВУ. Ему сказали: «Оденься. Ты что, чумичка, у нас так в море не ходят». Пришлось раздеваться до белья, надевать сперва еще одно, шерстяное, поверх него резиновый, похожий на водолазный, костюм, на голову – летный шлем. Когда оделся, его поставили позади маленькой, узкой, каплеобразной рубки, сказали: «Держись, а то смоет!» Он вцепился в поручни.
Оба катера были низкие, горбатые, похожие на перевернутую алюминиевую лодку. Перед Нефедовым из рубки торчали две головы – командир катера и Кулагин. Словно взорвавшись, завелись моторы, под ногами задрожала скользкая от воды и масла палуба. Отдали пеньковые концы, катер отпрыгнул от причала, отскочил, как выскакивает из станка ракета, и тотчас помчался, раздвигая корпусом воду (если смотреть сверху – утюг, скользящий по белой льняной, гладкой, как простыня, воде, а позади перемешанная винтами пенная дорожка – проутюженный след).
На середине бухты катер круто повернул – Нефедов охнул, чуть не отпустил поручни, – закивал носом идущей с моря волне, потом как-то дико взревел, затрясся, приподнял нос и помчался, низко опустив корму, она оказалась ниже пенного, бьющего из-под винтов буруна. Катера домчались до входного мыса, прошли его, ударились о первую идущую с моря волну, – веер брызг обрушился как водопад. Нефедов снова охнул, изо всех сил вцепился в ограждение рубки – поручни тоненькие, жиденькие, вот-вот оторвутся, – втянул голову в плечи, попробовал смотреть вперед – еще сноп соленой воды, – катер с размаху взлетел, рухнул, да так, что у Нефедова разъехались ноги. Оставшееся время, пока катера чертили по морю петли – один, управляемый по радио – впереди, второй, кулагинский, сзади – показалось бесконечным, простоял, скорчившись, спрятав лицо, вцепившись белыми разбухшими от воды пальцами в поручень, думая: «Господи, ну что же это за такие проклятые посудины?..» И только потом понял: именно за неимоверную трудность и необычность любит их молчаливый Кулагин.
А еще про них рассказывали легенды. Однажды случилось такое.
Решили вывести в море звено – атака двумя катерами корабля-цели. Сверху за атакой должна была наблюдать летающая лодка.
Катера вышли в море, команды проверили аппаратуру и перешли на тральщик, который обеспечивал выход. Дали команду: «Завести моторы!» Катера выбросили из-под бортов черные лепешки дыма, клюнули носами и, тяжело переваливаясь с волны на волну, пошли туда, где на горизонте уже дрожал черный тычок – мачта корабля-цели.
Как один катер исчез, не заметил никто. Накатил туман, а когда прояснело, увидели: одного нет. Послали на поиски лодку, летчик доложил: «Не вижу, мешает низкая облачность».
Через несколько часов катер обнаружили рыбаки. Он стоял, покачиваясь на волнах. С рыбачьего сейнера окликнули:
– Не нужна помощь?
В ответ тишина.
Один из рыбаков перепрыгнул на катер.
В командирской рубке, у пулеметов, в машинном отделении – ни души. Моторы горячие. Куда же девалась команда? Решили взять на буксир и тащить в гавань, как вдруг моторы сами по себе завелись, рулевое колесо сделало оборот, катер вздрогнул и пополз вперед. Рыбака, который оставался на катере и стоял около рубки, затрясло: ему почудилось, что у моторов, около штурвала стоят туманные человеческие фигуры. Как был, в штанах, в ватнике, он бросился за борт...
– Рыбаки будут молчать, с ними поговорили, – сказал потом командир бригады. – Предупреждаю: чтобы такого больше не повторилось, смотреть в оба. Под личную ответственность. Цыгун уже спрашивал...
Это была угроза.
* * *
Вечером, затемно, когда пришел Кулагин, Нефедов, сидя на кровати, спросил:
– Что так поздно...Тося?
– Она... А ты что читаешь? Все время одну и ту же книжку. Ну, покажи... На английском. Ну, ты даешь! Где выучил?
– В училище. Нас часто держали в строю. Так я выпишу десять слов на карточку и, строго в строю, учу. Потом проверил – у меня запас три тысячи слов, а практики нет.
– Гигант!.. Ты куда?
– Схожу, принесу кипятка. Попьем чаю.
В коридоре не было света. Из кухни с чайником Нефедов брел на ощупь. Шел во тьме, полной радужных колец, задевая ящики, привычно отсчитывая шаги. Наконец нащупал косяк, толкнул дверь, она, к удивлению, оказалась закрытой. Прежде чем войти, еще раз пошарил и вдруг услышал, как в замочной скважине тихонько поворачивается ключ. Дверь скрипнула, раздалось легкое дыхание, протянул руку, коснулся чего-то мягкого, задел рассыпанные волосы, дотронулся до крупной, застегнутой на груди пуговицы. Из двери тянуло теплом, к нему примешивался слабый, тревожный запах духов. Тепло и духи могли принадлежать только женщине. Тяжело переступил, задел ящик – загремела, падая, крышка. И сразу же щелкнул замок, тепло и запах исчезли. Ошеломленный, постоял, потом на ощупь снова пошел по коридору. И следующая дверь оказалась запертой, и только за третьей, когда вошел, увидел, что попал к себе. Сразу подумал о женщине: «Отчего она стояла и молчала? Должно быть, ждала кого-то. Кто она?»
Кулагин объяснил охотно:
– Третья дверь от нас? Связист с женой. Только что заселились. Привез ее с Запада. А зачем это тебе?
– Так. Давай пить, доставай сахар.
В воскресенье, когда на бухту упал моросящий туманный дождь, он с утра ушел в лес. Бродил у подножия сопки. Жимолость и ольха – все мокрое, на всем мелкие светлые капли. Брел по колено в траве, когда почувствовал – кто-то идет следом: ветки позади то прошумят, то замолкнут. Остановился, сам задел ветку, с нее упала горсть капель, ударила по нижней ветке, вызвала целый обвал, водопад. Так стоял, пока в ольшанике не появилось, не задвигалось темное пятно, не вышла, неумело отстраняя ветви, женщина, на плечах черный офицерский до пят плащ.
Женщина подошла к дереву и погладила пальцами морщинистую, набухшую от дождя кору.
– Это, наверное, пробковое дерево, – сказал Нефедов. – Кора какая! А вы, видно, новенькая, здешние женщины в такую погоду в лес не ходят. Это я не к вам ночью по ошибке постучал? Что же вы так просто, не боясь, открыли? Другая бы не решилась.
– Другая бы с вами в лесу разговаривать не стала.
И пошла прочь.
В тот же день они снова встретились. Соседка пригласила Таню посмотреть кино. В клубе было жарко, офицеры с семьями сидели в первых рядах, матросы – стулья им заменили на скамейки – шумно теснились сзади.
Вспыхнул экран, замелькали серые, рваные тени, захрипел звук. Картина была трофейной, титры сообщили: «Получена из Германии в качестве репараций». Главная артистка танцевала и пела, а потом сбросила с голого тела шубу из рыжей лисы и упала в бочку с водой. Раздались хохот и свист.
Когда фильм кончился, соседка исчезла, ее подхватил кто-то под руку и увел. Домой пришлось идти одной. Рядом случайно оказался Нефедов. Спросил:
– Что же вы без мужа?
– Он дежурит.
Когда подошли к Кораблю, Таня сказала:
– Оставьте меня. Идите, я подышу воздухом.
Он попросил:
– Дайте вашу руку, – и припал губами к пальцам, – моя мать, в ней была польская кровь, говорила: прощаться с женщиной надо так.
Таня рассмеялась:
– Что она еще говорила? Идите, идите, не оставайтесь.
* * *
Когда к нему заглянул Цыгун, рабочий день уже подходил к концу. Кулагин удивился: оперуполномоченный еще не приходил ни разу. Тот, войдя, сразу же спросил, где хранятся чертежи.
– В железных шкафах. Вот здесь... Но только те, что без грифа. Всё, что с грифом, – в спецхране, в штабе.
Опер потрогал на окнах решетки, полистал бумаги на столе (некоторые чертежи рассматривал вверх ногами), спросил про охрану и только, когда уходил, неожиданно сказал вполголоса:
– Зайдете. Сегодня же.
– К вам, куда это?
– Ко мне. – И, видя, что Кулагин смотрит растерянно, объяснил: – За подсобным хозяйством – тропинка. На ней – домик. Никуда не сворачивайте, и чтобы никто вас не видел. Если нужно, постойте, переждите. Подойдете к двери, стукните два раза. Вот так... – Постучал по косяку.
Цыгун уходил, мешала смотреть решетка, стекло было с браком, сперва исказились плечи, потом бедра, расползлись и искривились ноги, человек дернулся и исчез.
* * *
Подсобное хозяйство находилось на отшибе. Когда Кулагин подошел к нему, смеркалось. Включили фонари – всплыла дорога, застывшая сухая грязь, под последним фонарем увидел в кустах едва заметную исчезающую тропинку. Шел по ней, осторожно нащупывая ботинком твердую землю, соскальзывая, попадая в траву, мох, прошел шагов сорок – и вдруг из темноты засветилась бельмом – крошечным окошком – избушка. Окно плотно занавешено бумагой, блеснула металлической ручкой дверь. Поднялся на крыльцо, прислушался, дважды раздельно постучал, дверь отворилась. Едва Кулагин переступил порог, человек, стоявший за дверью, сразу же ее захлопнул.
– За вами никто не шел?
– Никто.
Маленький, застеленный пожелтевшей клеенкой стол, два табурета, над столом слабая, свечей двадцать пять, без абажура, на искривленном шнуре лампа. Цыгун уселся напротив, помолчал, посмотрел на Кулагина и наконец делано-безразлично произнес:
– Ну, раз пришли, расскажите о работе. Давно хотел вас послушать.
– Что рассказывать? Работа, как работа. Техника. Рассказывать – ночи не хватит... – Но тут же спохватился: торопиться не надо.
– Я вас не про технику, техника меня как раз мало интересует. Меня интересуют люди. Они ведь у вас все с допуском. – Слово «допуск» подчеркнул.
– Что люди? Стараются. Не в них дело.
– А вот загадками не говорите. Вы пооткровеннее... Все-таки вернемся к народу. Вы их хорошо знаете? Ну например, у кого где родственники?
– Какие родственники?
Уполномоченный сидел под лампочкой, черные тени стекали в глазные впадины. Еще одна тень кольцом окружила рот.
– Что-то вы плохо меня понимаете. Или не хотите понимать... Скажем, офицеры – отношения у них в семьях нормальные?
– В каких семьях? Офицеров всего два: я и техник. Я холостой, у техника жена беременная. Беременная – это, по-вашему, как – нормально?
– Только не надо шутить. Я обслуживаю вас... Итак, вы считаете, что все у вас в порядке.