Руб, отвечая на вопрос:
— Да, сэр. Я уверен. Я не ищу никаких неприятностей. Мы просто гуляем с братом по городу в этот прекрасный серый денек, восхищаемся шустрыми животными, как они носятся по кругу. — Прямо мешок с подарками. Набитый мусором. — Это преступление?
Коп, теряя терпение:
— Тебе вообще что от нас надо?
Мы с напарницей переглядываемся. Вновь. На ней красивое белье. Я его представляю.
Руб:
— Ну, мы просто…
Коп, сердито:
— Просто что? Чего ты хочешь?
Напарница офигенно красивая. Звезда. Она лежит в ванне. В пене. Поднимается. Улыбается. Мне. Я дрожу.
Рубен, громко скалясь:
— Ну, мы думали, может вы за нас сделаете ставку…
Напарница, из ванны:
— Издеваешься?
Я, пробивая головой толщу воды:
— Ты, блин, шутишь, Руб?
Руб, резко:
— Меня зовут не Руб.
Я, возвращаясь в реальность:
— Ой, прости, Джеймс, онанист ты.
Коп, со смятым пакетом от сосиски в руке, изнутри все в соусе:
— Онанист — это как?
Руб, огорченно:
— Господи Иисусе, такое бывает? Можно быть таким тормозом?
Коп, заинтересованно:
— Кто это — онанист?
Напарница, пяти футов и девяти дюймов росту и, не меньше, я бы сказал, четырех раз в неделю бывающая в полицейском спортзале:
— Ты его видишь каждое утро в зеркале.
Она высокая, поджарая и классная. Подмигивает мне.
Я: немею.
Руб:
— Вот именно, милочка.
Напарница, неимоверно притягательная:
— Ты кого милочкой назвал, милый?
Руб, не отвечая и вновь обращаясь к дремучему «знать-не-знаю-кто-такой-онанист» копу:
— Так вы за нас поставите или нет?
Коп-онанист:
— Что?
Я как бы всем, но, в общем, себе под нос:
— Ну это, блин, прямо смех один.
Люди толкутся вокруг, спешат мимо — делать ставки.
Напарница, мне:
— Не хочешь меня лизнуть?
Я:
— Умираю, как.
Все это, ясно, моя фантазия.
Коп-онанист:
— Давай.
Руб, потрясенно:
— Что?
Коп-онанист:
— Ладно.
Руб, ошалело:
— Правда?
Коп-онанист, рисуясь:
— Ну да, я за всех ставлю, правда, Кэсси?
Стопроцентная женщина-коп явно не впечатлена:
— Как скажешь.
Я:
— А это разве этично?
Руб, недоуменно, мне:
— Ты что, альтернативно одаренный? — (Руб в последнее время надоело слово «больной на голову». Ему кажется, что новое выражение звучит изощреннее. Ну или как-то, в общем.)
Я:
— Не, я нет. Но…
Все трое, мне:
— Заткнись.
Гады.
Онанист:
— Номер собаки?
Руб, довольный собой:
— Три.
Онанист:
— Кличка?
Руб:
— Ты-Сволочь.
Онанист:
— Не понял?
Руб:
— Клянусь, не вру. Вот смотрите, в программке.
Мы все глядим в программку.
Я:
— Как это им разрешили такую кличку?
Руб:
— Просто сегодня здесь много любителей. Бежит все, что на четырех лапах. Прям удивляюсь, что пуделей не привели. — Руб бросает на меня серьезный взгляд. — Но наша псина еще как шпарит. Точно говорю.
Онанист:
— Это та, что на крысу больше смахивает?
Роскошная напарница:
— Но, они говорят, носится, как оглашенные.
Во всяком случае, пока коп-онанист берет наши деньги, удаляется, выбрасывает в урну пакет от сосиски и делает ставку, происходит следующее: Руб непрерывно лыбится сам себе, леди-полицейская стоит, положив руки на свои медовые бедра, а я, Кэмерон Волф, представляю, как занимаюсь с ней любовью — и не где-нибудь, а в кровати моей сестры.
Это ведь неприемлемо?
А вот.
Ничего не поделаешь.
Вернувшись, коп говорит:
— Я тоже поставил на него десятку.
— Не пожалеете, — Руб кивает ему, забирая билетик. А потом говорит: — Эй, а я на вас настучу — ставите в тотализаторе за малолетних. Это по-зор. (Сколько я знаю своего брата, он никогда не говорил просто «позор». Ему обязательно надо рвать на две части. «По» и «зор». «По-зор»).
— И что? — говорит коп. — И потом, кому ты собираешься рассказать?
— Копам, — отвечает Руб, и мы все, поухмылявшись немного, идем занимать места на трибуне.
Садимся, ждем начала забега.
— Ну смотрите, чтоб ваш Ты-Сволочь не оплошал, — объявляет коп, но его никто не слушает.
Воздух сгустился в студень, все тренеры, игроки, воры, букмекеры, толстяки, толстухи, безостановочные смолильщики, алкаши, продажные копы и малолетние завсегдатаи тотализатора — все ждут, и их рассыпавшиеся мысли сыплются к дорожке стадиона.
— И впрямь похож на крысу, — говорю я, глядя, как мимо нас по-хорячьи и щупленько трусит гончая, на которую мы поставили.
— И вообще, оглашенный — это как?
— Без понятия, — отвечает мне коп.
Руб:
— Да какая разница, главное быстро носятся.
— Ага.
Коп с Рубом теперь не разлей вода. Закадычные друганы. Один в форме, с темным ежиком волос. Второй в лохмотьях, воняет потом и одеколоном «Безымянный», со светло-русой волнистой, свисающей до плеч копной волос. У него глаза как затоптанное пламя, мокрый шмыгающий нос, а вместо ногтей — обгрызенные когти. Ни к чему пояснять, что второй — это мой брат. Волф, пес, полнейший.
Еще леди-полицейская.
Ну и я.
Исхожу слюной.
— Погнали!
Какой-то, не побоюсь этого слова, полудурок орет в динамики и пускается сыпать кличками собак с такой скоростью, что я едва разбираю слова. Там бегут Жвачка-на-Подметке, Словарь, Без-Добычи, Злюка и Просто-Пес, и все они впереди Ты-Сволочи, который взбрыкивает на ходу, будто крыса с мышеловкой на заднице.
Толпа вскакивает.
Орут.
Напарница восхитительна.
Кругом вопят.
— Давай, Главарь! Главарь!
Поправляют:
— Он Словарь!
— Чего?
— Словарь!
— А… Давай, Главарь!
— Ай, ладно!
Толпа бьет в ладоши и орет.
Роскошно, говорю вам. Роскошно она выглядит. Темноволосая.
Тут, наконец, наш крыс отделывается от мышеловки и немного нагоняет.
Руб и коп ликуют.
Они орут, едва не поют от восторга.
— Давай, Ты-Сволочь, жми, Ты-Сволочь!
Собаки, как одна, мчатся по дорожке за смешным механическим кроликом, а толпа на трибунах — чисто сбежавший каторжник.
Бегут.
Надеются.
Понимая, что мир настигает.
Цепляются.
Цепляются, спасаясь от смерти, за этот момент освобождения, настолько грустный, что он вечно ускользает. Это мираж чего-то настоящего внутри абсолютно явной пустоты.
Визжат.
— Вперед, Злюка!
— Рви, Без-добычи!
Руб и коп:
— Давай, Ты-Сволочь! Вперед!
И мы все наблюдаем, как наш крыс стрелой мчится по внешней дорожке, вырывается на первое место, но, оступившись, откатывается на четвертое.
— Ы-ы, сволочь!
Руб морщится и в этот раз использует это слово не как кличку, а собачка рвет жилы, пытаясь вновь выйти вперед.
Рвет.
Он хорошо бежит, наш Сволочь.
И приходит вторым, что дает Рубу повод, глянув на билетик, задать копу вопрос. Он спрашивает:
— Ты поставил на победу и место или вчистую?
По лицу копа нам ясно, что он поставил вчистую. Все или ничего.
— Ну, что, чувак, толку с тебя примерно никакого, так? — Руб смеется и хлопает копа по спине.
— Ага, — отвечает тот.
Он больше не онанист. Просто парень, который про все на свете забыл на несколько мгновений, пока свора собак мчалась по дорожке стадиона. Звать его Гэри — имя, в общем, дрищовское, но что нам за дело?..
Мы прощаемся, и я напоследок еще разок мечтаю о Кэссиполисменше и сравниваю ее с другими воображаемыми женщинами в своей развратной, по юности, душе.
Я думаю о ней всю дорогу до дому, где нас ждет обычный субботний вечер:
Сестра — за порог. Брат у себя, и там тихо. Отец с газетой. Миссис Волф, наша мамочка, — пораньше спать. Мы с Рубом — поболтать чуток через комнату и баиньки.
— Она мне понравилась, — говорю я на крыльце.
— Я знаю. — Руби отворяет входную дверь и лыбится.
— Эй, Руб, не спишь?
— А ты как думаешь? Я, блин, две минуты как залег.
— Да подольше.
— Ни фига.
— Фига, педик несчастный. И вообще — ты че, а? Ты че? Че те надо-то?
— Свет выруби, вот что.
— Обломись.
— Все честно — я пришел первым, да и ты к выключателю ближе.
— И че? Я старше. Ты должен уважать старших и выключишь свет сам.
— Че за фигня…
— Значит, пусть горит.
Свет горит еще десять минут, а потом — угадайте. Выключаю его, конечно, я.
— Чмо ты, — говорю я брату.
— Спасибо.
2
Часа в три ночи какой-то шум. Это Сара в ванной, рыгает. Я иду глянуть, как она там, и вот: обнимает унитаз, льнет к нему, жмется. Стекает в него.
Волосы у Сары густые, как у всей нашей семьи, у Волфов, я смотрю на нее, в глазах у меня жжется и чешется, я замечаю рвоту в жесткой пряди рассыпанных косм. Отрываю туалетную бумагу, выуживаю, потом вытираю остатки влажным полотенцем. Рвота воняет. Ненавижу запах блевотины.
— Па?
— Пап?
Она вскидывает голову.
— Пап, ты?
И тут моя сестра принимается рыдать. Подуспокоившись, тянет меня опуститься на колени и внимательно смотрит на меня. Ладони мне на плечи — и еле слышно воет. Воет так:
— Прости, пап. Прости, я…
— Это я, — говорю я ей, — Кэмерон.
— Не ври, — отвечает Сара, — не ври, папа.
И слюна капает ей на голое тело над красной майкой, прожигая сердце. Джинсы впиваются ей в бедра, разрезая плоть. Даже удивительно, что нет крови. И то же самое с туфлями. Они оставляют глубокие укусы на лодыжках. Моя сестра.
— Не ври, — еще раз говорит она, и я замолкаю.
Я больше не вру.
— Ладно, Сара, это я, папа, — говорю я. — Мы тебя отведем в постель.
И, к моему удивлению, Саре удается встать на ноги и доковылять до комнаты. Я снимаю с нее туфли: еще секунда, и они отрезали бы ей ступни.
Сара что-то бормочет.
Слова барахтаются у нее на языке, а я сижу на полу, привалившись к ее кровати.
— Так достало, — говорит Сара, — убиваться.
Бормочет и бормочет, пока наконец медленно не проваливается.
В сон.
«Сон, — думаю я. — Он ей поможет».
Последние слова Сары:
— Спасибо, па… В смысле спасибо, Кэм.
На этом ее рука бредет на мое плечо. И остается там. Я улыбаюсь: слабенько, как улыбается всякий, кто сидит и мерзнет, съежившись и скукожившись в комнате сестры, которая только что явилась домой с проспиртованными венами, костями и дыханием.
Сидя у Сариной кровати, я размышляю, что с ней происходит. Зачем она так себя истязает. «От одиночества? — спрашиваю я. — От тоски? От страха?» Славно было бы сказать, что я понял, но вышло бы неправильно. Конечно, потому что я просто не понимаю. Все равно что спросить, зачем мы с Рубом ходим на собачьи бега. Мы ходим не затем, что не приспособленные или не вписываемся, или как-то там еще. Так есть, и все. Мы ходим на бега. Сара надирается. У нее был парень, но больше нету.
«Хорош! — говорю я себе. — Завязывай про все это думать». Но почему-то не могу. Даже пытаясь думать о посторонних вещах, я все равно переползаю на мысли о других членах нашей семьи.
Отец — сантехник, с которым несколько месяцев назад произошел несчастный случай, и теперь прекратились все заказы. Конечно, страховку ему за увечье выплатили, но зато он теперь сидит без работы вообще.
Миссис Волф — убивается на уборке чужих домов, а еще нашла недавно работу в больнице.
Стив — работает и до смерти хочет съехать из дому.
Ну и мы с Рубом — малолетки.
— Кэм?
Голос Сары плывет ко мне на волнах бурбона, колы и еще какой-то смеси, затопляющих комнату.
— Кэм.
— Кэм'рон.
И сон.
И Руб.
Он входит и тихо бормочет:
— Ха!
— Можешь смыть в туалете? — спрашиваю я.
Руб смывает. Я слышу, вода вскипает и опадает, как вода в том дыхало на южном побережье.
В шесть утра я поднимаюсь и иду в свою комнату.
Я мог бы, уходя, чмокнуть Сару в щеку, но нет. Вместо этого я пытаюсь пригладить свои вихры и в конце концов сдаюсь — им суждено торчать. Во все стороны.
Когда я встаю уже на самом деле, время около семи, я еще разок заглядываю к Саре, убедиться, что она не возомнила себя суперзвездой и не захлебнулась в собственной блевотине. Сара жива, но ее комната — это мрак. Воняет там:
Бухлом.
Куревом.
Похмельем.
И Сара лежит, облепленная этим всем.
Солнце бьет ей в окно.
Я выхожу.
За дверь.
Воскресенье.
Я завтракаю в трениках и футболке. И босиком. Досматриваю конец «Тусы» с завинченной громкостью. Потом начинается какая-то деловая передача, застегнутая в костюм с галстуком и фальшивым платочком в кармане.
— Кэм.
Это Стив.
— Стив.
Я киваю, и за целый день мы вряд ли скажем друг другу что-то еще. Называя друг друга по имени, мы с ним как бы здороваемся. Стив всегда уходит рано — и по воскресеньям тоже. Он здесь, но и не здесь. Отправится к друзьям или на рыбалку, или просто исчезнет. Захочет, так и из города уедет. На юг, где чистая вода, а прохожие с тобой здороваются. Не то чтобы Стиву нужно, чтобы здоровались. Он работает и ждет. Вот и все. Таков Стив. Он предлагает родителям деньги: за еду и сверх того, чтобы они немножко сводили концы с концами, но они не соглашаются.
Слишком гордые.
Слишком упрямые.
Отец говорит, что справится, что заказы вот-вот пойдут. Но «вот-вот», похоже, бесконечно. Оно тянется, не кончается, и мама убивается на двух работах.
— Спасибо.
День отлетает отзвуком, и это слово сказала мне Сара вечером, когда я наконец увидал ее вновь. Она вылезла в гостиную перед самым ужином.
— Серьезно, — добавляет она тихо, и в ее глазах что-то такое — приводит мне на ум «Старика и море», как там залатанный парус у старика выглядел будто флаг вечного поражения. Вот так же и Сарины глаза. Цвет беды душит ей зрачки, хотя ее кивок, улыбка и неуютная посадка на диване показывают, что она еще хорохорится. Она еще побарахтается, как и мы все.
Улыбайся упрямо.
Улыбайся на инстинкте, потом зализывай раны в самом темном из темных углов. Проследи линии шрамов до своих же пальцев и запомни их.
Руб появляется поздно, прямо перед Стивом.
Вот как семья Волфов выглядит за столом:
Наша мама: ест культурно.
Отец: отправляет в рот горелую сосиску, но чувствует только вкус безработицы. Лицо от лопнувшей трубы, что раздробила ему челюсть и распорола мясо, он залечил. Да, его ловко подлатали, во всяком случае с фасада.
Сара: старается все удержать внутри.
Я: наблюдаю за остальными.
Руб: заглатывает кусок за куском и чему-то улыбается, хотя и знает, что нам прямо сейчас предстоит кое-какая особо пакостная работенка.
И вытаскивает ее на свет отец.
— Ну? — говорит он, едва мы покончили с едой.
Смотрит на нас.
Что «Ну»?
— Что «Ну»? — спрашивает Руб, хотя мы оба знаем, что должны сейчас делать.
Штука в том, что у нас договор с соседом, что мы будем выгуливать его собачку вместо него два раза в неделю. По воскресеньям и средам. Тут надо сказать, что большинство соседей считают нас с Рубом какими-то хулиганами. И вот решили: мы, чтобы подольститься к Кейту, соседу слева (которому больше всех досаждаем), будем выгуливать его собачонку: у него самого не всегда хватает времени. Идея была, само собой, мамина, а мы покорились. Мы с Рубом, конечно, и такие, и сякие, но уж вряд ли вредные или ленивые.
В общем, строго по заведенному ритуалу, мы берем куртки и шагаем за дверь.
Засада в том, что собачка — козявка в космах по кличке Пушок. Пушок, Боже ты мой. Ну и кличка. Он шпиц, и гулять с ним — полное позорище. Так что мы ждем, пока стемнеет. Потом идем к соседям, где Руб тонюсеньким голоском зовет: