Отзвуки образов.
Они пляшут на потолке, а во мне растет надежда.
Золотые зайчики будущего во тьме темноты.
Последняя попытка:
— Эй, Руб? Руб?
Бесполезно.
Все, что мне остается, — надеяться, что завтра я буду драться хорошо и что она все-таки придет.
— Но она ненавидит драки, — говорю я себе. — Зачем же она пойдет? — И новые вопросы: — Затем ли она придет, чтобы посмотреть на меня?
Образы повсюду.
Ответов — нигде.
И тут, в глухой ночи, в слушающей тьме, Руб произносит такие странные слова. Фразу, которую я по-настоящему пойму лишь много позже.
Он говорит:
— Знаешь, Кэм, я вот думал об этом, и мне кажется, что твои деньги мне нравятся больше моих.
И мне остается лежать в кровати, думать без слов. Думать.
13
Иногда мне хочется иметь кулаки получше. Попроворнее, и чтобы руки были ловчее, а плечи крепче. Обычно такие мысли посещают меня в постели, но сегодня они приходят, когда я сижу в раздевалке, дожидаясь вызова на ринг. Не знаю. Но вот жаль, что я не Громобой. А вот бы так идти сквозь толпу и взбираться на ринг, чтобы побеждать, а не просто драться.
— Кэмерон.
Вот бы уметь посмотреть противнику в глаза и заявить, что я его прикончу.
— Кэмерон.
Вот бы стоять над ним и приказывать: «Вставай!»
— Кэмерон!
Наконец Рубу удается захватить мое внимание. Для этого приходится шлепнуть меня по плечу — прорваться сквозь облако грез. Я сижу в раздевалке, ветровка накинута, дрожу. Перчатки висят на руках мертвым грузом, и, кажется, я рассыпаюсь на части.
— Ты идешь на ринг или что? — Руб встряхивает меня.
«Она здесь», — думаю я, и на этот раз говорю это и вслух. Своему брату. Тихонько.
— Она здесь, Руб.
Он смотрит на меня внимательнее, не понимая, о ком это я.
— Здесь, — продолжаю я.
— Кто?
— Ну, Стеф, та самая, знаешь?
— Кто?
«Да что ж такое!» — восклицаю мысленно.
А вслух по-прежнему ватно:
— Стеф — с собачьих гонок.
— И что?
Он уже досадует и готов поднять меня и швырнуть в толпу.
— И все на свете, — я не замолкаю. Я по-прежнему вареный. Порожний. — Я ее видел пару минут назад, выглядывал в щель.
Руб отходит.
— Господи Иисусе. — Он отходит и возвращается. Теперь он спокоен. — А ты выйди, и все.
— Ладно. — Но никакого движения.
Руб, все еще спокойно:
— Иди.
— Хорошо.
И я понимаю, что должен встать.
Я поднимаюсь, Руб распахивает дверь пинком, и мы выходим. В зале все люди на одно лицо. Это она. Стефани.
Все расплывается.
Все путается.
Перри Коул — орет.
Рефери.
Без грубостей, парни.
Бой по правилам.
Ладно.
Давай.
Держись на ногах.
Упал — подымайся.
Гонг, кулаки, бой.
Он начинается, и первый раунд — смерть.
Второй раунд — гроб.
Третий — похороны.
Соперник у меня не такой уж крутой боец, просто я не могу включиться. Я не здесь. Я так боюсь оказаться на полу, что смиряюсь с этим. Я согласился с этим, почти как если бы решил не сопротивляться, чтобы не усугублять.
— Вставай, — слышу я искаженный крик Руба, оказавшись на полу первый раз. Кое-как встаю.
Второй раз только взгляд в его глаза заставляет меня подняться. Ноги ноют, я шатаясь, отступаю к канатам. Опереться. Повиснуть.
В третий раз я вижу ее. Вижу ее, и остается только она. Остальные растворились, в зале — только Стефани, смотрит. Зал пустой, она одна. Ее глаза переполняются красотой, а стоит она так, что я рвусь к ней, чтобы она помогла мне подняться.
«Я хожу только из-за собак, они чудесные», — слышу я ее слова.
«Какая странная фраза», — думаю я и тут понимаю, что слышу сказанное вчера. А сегодня она стоит молча и с торжественными, плотно сжатыми губами следит, как я пытаюсь подняться на ноги.
В четвертом раунде я дерусь. Я воспрянул.
Я увожу голову от столкновения с кулаками противника и сам наношу несколько ударов. Кровь наполняет мои грудь и живот. Проникает под трусы.
Песья кровь.
Чудесный пес?
Как знать, ведь в пятом раунде меня отправляют в нокаут, причем я не просто не могу встать. Нокаут такой, что я вырубаюсь, теряю сознание.
Пока я в отключке, меня заполняет она.
Я вижу ее, мы на бегах, только мы с ней на трибуне, и она меня целует. Льнет ко мне, и у ее губ такой славный вкус. Это нестерпимо. Я: одна рука легко гладит ее лицо, другая нервно теребит ворот ее рубашки. Она: губами касается моих губ, ладонями гладит меня по ребрам, медленно. Легко, так легко.
Ее губы.
Ее бедра.
Ее пульс — в моем.
Так легко, еще легче.
Еще…
— Легче, — слышу я голос Руба. — Полегче с ним.
Проклятье, я очнулся.
Опозорился и очнулся.
Еще немного, и я снова стою, но обвиснув на плечах Руба и Бугая, любезно сиганувшего через канаты нам на помощь.
— Оклемался, паря? — спрашивает Бугай.
— Да, — вру я в ответ, — оклемался. — И Руб с Бугаем выносят меня с ринга.
В зале стало темней, а мое зрение в параличе. Сегодня стыд течет у меня по боку, а флуоресцентные лампы лупят по мне. Выцарапывают мне глаза. Слепят.
Спустившись с ринга, я останавливаюсь. Так надо.
— Что? — пытает меня Руб. — Что такое? Пошли, мы тебя доведем в раздевалку.
— Нет, — отвечаю я, — сам дойду.
Руб обшаривает взглядом мое сознание, и что-то происходит. Он отпускает руки и кивает так серьезно, что и я киваю, едва заметно, в ответ. Этот миг встряхивает меня, проворачивается во мне, и я иду.
Мы идем.
Я шагаю, Бугай с Рубом по бокам, а публика молчит. Кровь подсыхает у меня на коже. Ноги несут меня вперед. И раз. И раз. «Шагай, не останавливайся, — говорю я себе. — Выше голову. Выше голову, — твержу про себя, — но не забывай о ногах. Не упади».
Никто не хлопает.
Просто люди, смотрят.
И Стефани, где-то среди них, смотрит.
И гордый взгляд Руба, Руб шагает рядом…
— Дверь, — говорит он Перри, и тот отворяет ее перед нами. За дверью я снова валюсь с ног, глотаю кровь и переворачиваюсь на спину, ухмыляюсь в потолок. Он обваливается и плющит меня, потом взлетает и снова падает.
— Руб, — зову я, но до него многие мили. — Руб… — уже ору. — Руб, ты здесь?
— Я тут, брат.
Брат.
От этого я улыбаюсь.
— Спасибо, Руб, — говорю я. — Спасибо.
— Все хорошо, брат.
Вот опять «брат».
Снова улыбка у меня на губах.
— Я победил? — спрашиваю я, потому что сейчас ничего не чувствую. Я сливаюсь с полом.
— Нет, чувак. — Руб не станет врать. — Тебе довольно серьезно влетело, слышь.
— Да ну?
— Угу.
Постепенно я собираю себя по кусочкам. Умываюсь, смотрю за поединком Руба сквозь щель приоткрытой двери. Бугай заменяет меня у Руба в углу, хотя моему брату он не нужен. Я вижу Стефани, она качается в лад с толпой и наблюдает, как Руб посылает соперника в нокдаун во втором раунде. Я вижу ее улыбку, и она прекрасна. Но это не улыбка с собачьих бегов. Не улыбка для меня. Я утонул в этих глазах. Растворился в небе. Вот он я, вспоминаю, что она на самом деле не любит драк…
Схватка кончается в этом же раунде.
Девушка кончается двумя минутами позже.
Она кончается, когда Руб идет мимо, и она ему что-то говорит. Руб кивает. Я не могу понять. «Может, она спросила, как там Кэмерон? Может, хочет меня увидеть?»
Но штука в том, что понять я могу. Эти ее глаза не могут быть для меня.
Или могут?
Мы скоро это узнаем, потому что во время следующего боя Руб выходит в заднюю дверь, и прислушиваясь, я понимаю, что он говорит с ней. Разговаривает со Стефани.
Я близко. Слишком близко, но удержаться не могу. Мне надо слышать. Начинает голос Руба.
— Пришла узнать, как там мой брат?
Молчание.
— Ну, так?
— С ним все хорошо?
На какой-то миг я в ее голосе, даю ему покрыть меня, окутать, но вот Руб все видит четко. И говорит твердо.
— Тебе плевать, как он, правильно?
— Конечно, нет!
— Тебе плевать, — Рубу уже все ясно. — Из-за меня пришла, точно? — Зазор. — Да ведь?
— Нет, я…
— Послушай, вот есть умные девочки — где-то они есть, только не здесь. Их не увидишь тут, на задах, чтобы обжимались со мной, потому что думают, какой я крутой, клевый, сильный! — Руб злится. — Нет уж. Они сидят дома и мечтают о Камероне! О моем брате мечтают!
Ее голос мозжит меня.
— Кэмерон недотепа.
Мозжит больно.
— Ну да, — продолжает Руб, — только знаешь, что? Этот недотепа вчера проводил тебя, когда мне было вообще наплевать. Избили бы там тебя, изнасиловали — мне вообще до лампочки. — Его голос больно бьет ее, я это чувствую. — А вот Кэмерон, мой брат, да он рад сдохнуть, только бы тебе угодить и не обидеть. — Руб загоняет ее в угол. — И, знаешь, он бы и сдох. Он бы за тебя кровью истек и дрался бы за тебя даже без рук. Заботился бы, уважал, а любил бы — до умопомрачения. Понимаешь?
Тишина.
Руб, Стеф, дверь, я.
— Так что, если хочешь заняться этим здесь со мной… — Руб опять бьет ее. — … давай. Меня ты примерно стоишь, но ты не стоишь его. Моего брата ты не стоишь…
Вот, он обрушил на нее свой последний словесный удар, и я чувствую, как они там стоят. Воображаю: Руб смотрит на нее, а Стефани — куда-то в сторону. Хоть куда, лишь бы не на Руба. Вскоре я слышу ее шаги. Последний звучит, как будто что-то разбилось вдребезги.
Руб один.
Он по ту сторону двери. Я — по эту.
Он говорит сам с собой:
— Всегда на меня. — Молчание. — А чего ради? Я ведь даже не… — Он смолкает.
Я открываю дверь. Вижу его.
Выхожу и приваливаюсь к стене рядом с ним.
Я понимаю, что мог бы ненавидеть его или ревновать, что Стеф хотела его, а не меня. Я мог бы с горечью вспоминать ее вчерашний вопрос. «Руб так хорошо дерется, как о нем говорят?» — вот как она спросила. Но я не чувствую ничего плохого. Чувствую лишь сожаление, что мне не хватило духу ответить ей тогда иначе. Надо было сказать: «Хорошо дерется? Не знаю. Но хорошо умеет быть мне братом».
Вот как надо было ответить.
— Привет, Руб.
— Привет, Кэмерон.
Мы стоим, привалившись к стене, и солнце на горизонте вопит от боли. Горизонт медленно заглатывает его, пожирает целиком. Все это на глазах у города, в том числе — у меня и Руба.
Разговор.
Я говорю.
— Ты думаешь, правда есть где-то девочка, как ты говорил?. И ждет меня?
— Может быть.
По далекому небу размазаны огонь и кровь. Я наблюдаю за ним.
— Правда, Руб? — спрашиваю я. — Ты думаешь?
— Должна быть… Может, ты чумазый и не крутой, и не особо удалый, но…
Он не заканчивает фразу. Стоит и смотрит в вечер, и мне остается только догадываться, как он мог бы продолжить. Надеюсь, там осталось «но у тебя большое сердце» или «но ты джентльмен».
Ничего, впрочем, не говорится.
Может, молчание и есть слова.
14
Когда привалишься к стене, а солнце садится, бывает, просто стоишь и глазеешь. Чувствуешь вкус крови, но не шевелишься. Как я и сказал, даешь говорить тишине. А потом возвращаешься в склад.
— Двадцать баксов чаевых, — сообщает мне Перри после матча, подавая пакет.
— Ха, — фыркаю я, — подачка от жалости.
— Нет, — предупреждает меня Перри.
Он всегда говорит так, будто предупреждает. В этот раз он как бы советует мне заткнуться и принять комплимент.
— Это подношение от гордости, — говорит Бугай. — Так пройти сквозь толпу. Они оценили это выше моей победы, выше Рубовой, выше всех побед вместе взятых.
Я беру деньги.
— Спасибо, Перри.
— У тебя еще четыре боя, — говорит Перри, — потом твой сезон окончен, понял? Думаю, ты заслужил передышку, — он показывает нам с Рубом листок бумаги, на котором у него турнирная таблица. В другой руке он держит календарь матчей. В таблице он показывает, где сейчас Руб: — Глянь, ты начал с опозданием на три боя, но по-прежнему на первом месте. Ты единственный ни разу не проиграл.
Руб тыкает в следующее имя.
— Кто это, Головорез Хэрри Джоунз?
— Ты с ним дерешься на будущей неделе.
— Хорош он?
— Ты его запросто уделаешь.
— А.
— Сюда смотри: у него два поражения. Одно — от того парня, с которым ты дрался сегодня.
— Да ну?
— Стал бы я иначе трепаться?
— Нет.
— Вот и помалкивай. — Перри ухмыляется. — Полуфиналы через четыре недели. — Усмешка сползает с его лица. В миг. Он теперь серьезен. — Но вот…
— Что? — спрашивает Руб. — Что?
Перри отводит нас в сторонку. Говорит медленно и от души. Я никогда не слышал, чтобы он так разговаривал.
— Только одна небольшая проблемка — в последней неделе перед полуфиналом.
Мы с Рубом рассматриваем календарь.
— Видите? — Перри тычет пальцем в «Неделю 14». — Я решил побыть немного сволочью.
Тут я вижу, о чем речь.
И Руб тоже.
— Ну, ты… — комментирую я, потому что вот на странице «Недели 14» в графе легковесов написано «Волф — Волф».
Перри поясняет:
— Извините, парни, но я тут ничего не мог поделать. Если братья дерутся, в этом всегда что-то особое, а я хотел, чтобы последняя неделя перед полуфиналом вышла памятной, — он по-прежнему говорит естественно. По-деловому. — Помните, я говорил, есть слабый шанс, что так получится. Вы сказали: не проблема.
— Ты не можешь подхимичить? — спрашивает Руб. — Переделать?
— Нет — да я и не хочу. Один хороший момент есть: матч будет здесь, дома.
Пожатие плеч.
— Ну что, все честно. — Брат смотрит на меня. — Тебя не смущает, Кэм?
— Да нет.
— Вот и ладно, — подводит черту Перри. — Я знал, что могу на вас рассчитывать.
После сборов Перри, как обычно, предлагает нас подвезти. Его голос мне как молотком по мозгам: мне еще довольно хреново после взбучки.
— Не, — Руб отказывается: — сегодня нет. Думаю, мы лучше прогуляемся. — И спрашивает меня: — Кэм?
— Ладно, чего б нет.
Хотя я думаю: ты, блин, рехнулся? У меня башка, по виду, попала в блендер. Но молчу. Мне кажется, будет здорово прогуляться с Рубом до дому.
— Без вопросов. — Позиция Перри. — Ну, до воскресенья, ребятки?
— Ясное дело.
Прихватив сумки, выходим через заднюю дверь, сегодня здесь никто никого не ждет. Тут нет ни Стеф, ни кого бы то ни было еще. Только город и небо, да облака, что вихрятся в густеющих сумерках.
Дома я прячу свою избитую рожу. У меня фонарь под глазом, опухла скула и порвана губа. Гороховый суп я ем в укромном углу гостиной.
Следующие несколько дней проталкиваются мимо.
Руб отпускает щетину.
Отец, как обычно, в поисках найма.
Сара ходит на работу, а кроме этого — только к подруге Келли, раз-другой в неделю. Домой приходит трезвая, а по средам — с карманом, оттопыренным доплатой за сверхурочные.
Раз приезжает Стив — погладить рубашки.
(— У тебя что, утюга нет? — спрашивает его Руб.
— А как ты думаешь?..
— Похоже, нету.
— Именно. Нету.
— Так, может, пойти да купить, сквалыга ты?
— Ты кого сквалыгой называешь, малый? Как насчет пойти побриться…
— У тебя не хватает на утюг? Выходит, это отдельное житье — не сахар.
— А то, блин. Конечно, не сахар.
Однако штука в том, что вот они ссорятся, Руб со Стивом, а сами постоянно смеются. Сара смеется с кухни, и я ухмыляюсь на свой малолетский манер. Вот занятие, в котором мы спецы.)
Миссис Волф наконец взяла отгул на работе.
А это означает, что у нее есть время заметить заживающие на моем лице раны и синяки. Она загоняет меня в угол на кухне, где я сижу ем хлопья. Я смотрю, как она смотрит на меня.