Братья Волф. Трилогия - Маркус Зузак 21 стр.

— Всего около восьми сотен, — поясняет Руб. — Вместе с Кэмероновыми.

Ма хватается за голову. Такой вечерок четверга — не по ней, она встает и идет к раковине.

— Меня, кажется, сейчас вырвет, — говорит она, наклоняясь над раковиной.

Отец встает, шагает к ней, обнимает.

Безмолвных минут через десять они возвращаются к столу. Клянусь, этот стол видел, наверное, все. Все важное, что только происходило в нашем доме.

— Ну и сколько это уже продолжается? — отрывисто спрашивает отец.

— Ну, давно. Где-то с июня.

— Это правда, Кэмерон? — Теперь мама.

— Да, правда. — Смотреть на нее я не в силах.

Миссис Волф, однако, на меня смотрит.

— И эти все синяки оттуда?

Я киваю.

— Да.

И продолжаю.

— Мы и во дворе боксовались, но только ради тренировки. Когда начали, мы решили, что нам всем нужны деньги…

— Но?

— Но, по-моему, дело сразу было не в деньгах.

Руб соглашается и добавляет от себя. Говорит:

— Знаешь, мам, просто мы с Камероном видели, что у нас происходит. Видели, что творится с нами. С отцом, с тобой, с нами всеми. Выживали же, барахтались в море, и вот… — Его лихорадит. Он горячится все высказать, как есть. — Мы хотели что-то делать, чтобы выкарабкаться, чтобы у нас все стало, как было, хорошо…

— Даже если нам всем будет стыдно? — перебивает мать.

— Стыдно? — Руб взглядом боксирует с ней. — Ты б так не говорила, если бы видела Камерона на ринге, как его валят, а он поднимается и снова в бой! — Руб почти кричит. — Ты бы от гордости на колени упала. Ты бы всем стала говорить, что это твой сын, и он не сдается, потому что ты его так воспитала!

Ма задумывается.

Глядит сквозь стол.

Она представляет, но видит только боль.

— Как ты все это выносил? — умоляюще спрашивает она меня. — Как ты это терпел неделю за неделей?

— А ты как? — спрашиваю в ответ.

Это действует.

— А ты? — обращаюсь к отцу.

А ответ такой: мы не сдаемся, потому что так живем. Не знаю, может это инстинкт, но мы все такие. Всюду люди живут так. Особенно люди вроде нас.

Почти все кончено, и я предоставляю Рубу нанести нокаутирующий удар. И он наносит. Он говорит:

— В это воскресенье у Кэмерона последний бой. — Глубокий вздох. — Единственное, что… — Пауза. — Это бой против меня. Мы будем драться друг с другом.

Молчание.

Полная тишина.

Но, говоря по совести, новость принимают нормально.

Только Сара морщится.

Руб продолжает:

— У меня после этого будет полуфинал. Еще три матча, самое большое.

Кажется, и ма, и отец мало-помалу смиряются. «О чем они думают?» — спрашиваю я себя. В основном, по-моему, главное чувство у них сейчас — что они плохие родители, но это совершенно не так. Они ни в чем не виноваты, ведь мы с Рубом все решили и сделали только сами. Если победим — то сами. А пропадем — тоже сами. Родители не виноваты. Никто в мире не виноват. Мы никого не хотели в ответчики — и не взяли бы.

Теперь я сажусь на корточки возле мамы, обнимаю ее и прошу:

— Прости, мам. Я виноват.

Виноват.

Что в том толку?

Поймет ли она нас настолько, чтобы простить?

— Обещаем, — говорит Руб, — это в последний раз мы с Кэмероном будем драться между собой.

— Да уж, это утешает, — наконец заговаривает Сара. — Нельзя же драться с тем, кто уже мертвый.

Все смотрят на нее и слушают, но больше никто не произносит ни слова.

Разговорам конец.

В стенах кухни клубится напряженное молчание, и вскоре там остаемся только мы. Остальные расходятся. Сначала Сара, потом отец, последней — миссис Волф. Теперь только ждать схватки.

В череде следующих дней я удерживаю в себе желание верить, что могу побить Руба. Но не справляюсь. Самое большое, на что меня хватает, — верить, что я хочу его побить.

В субботу вечером мистер и миссис Волф едут вместе с нами на матч. Отец набивает нас в свой фургон (меня зажали на заднем сиденье).

Медленно трогаемся.

Я потею.

Я боюсь.

Боя.

Своего брата.

За своего брата — за его собственный бой.

Всю дорогу до склада никто не сказал ни слова, и лишь когда уже выбираемся из машины, отец говорит:

— Не поубивайте друг друга.

— Ладно.

В раздевалке договариваемся, что у Руба в углу посидит Перри. У меня — Бугай.

В зале нехилая толпа.

Я ее слышу и вижу по пути в гостевую раздевалку. Я не высматриваю родителей, потому что знаю: они там; я думаю только о том, что мне нужно делать.

Я сижу в грязной раздевалке, а тем временем другие боксеры приходят и уходят. Я хожу из угла в угол. Меня потряхивает. Впереди самый трудный бой в моей жизни.

Я буду драться против своего брата.

И в то же время я буду драться за него…

В последние минуты перед выходом я перестаю кого-либо замечать. Ложусь на пол. Глаза закрыты, руки вдоль тела. Перчатками касаюсь бедер. Никого не вижу. Никого не слышу. У себя в сознании я сейчас один. Вокруг меня какое-то напряжение, сжимает мое тело со всех сторон. Проникает под меня и поднимает…

«Я хочу этого, — говорю я себе. — Хочу сильнее, чем он».

Сцены предстоящей схватки косо тянутся перед моими глазами. Я вижу, как Руб пытается меня достать.

Я хочу.

Вижу, как ныряю и провожу встречные.

Сильнее.

Вижу себя, стоя, в конце. На ногах после настоящего боя. Не победы, не поражения, а сражения. И вижу Руба.

«Хочу сильнее, чем он», — повторяю я и знаю, что это правда. Да, я хочу боя, потому что мне это нужно. Нужно мне. Мне…

— Пора.

Бугай стоит рядом, я вскакиваю и твердо смотрю вперед. Я готов.

Отмечаю выкликивающий голос Перри, но лишь на миг.

Бугай толкает дверь, и толпа, как всегда, гудит. Я вижу это, чувствую, но не слышу. Шагаю вперед, внутрь себя. Внутрь боя.

Перелезаю через канаты.

Скидываю куртку.

Его не вижу, но знаю — он тут.

Но я хочу сильнее, чем он.

Дальше.

Судья.

Говорит.

Умолкает.

Смотрю на свои кроссы.

Лишь бы не на Руба.

В удушающие секунды, что остались до боя, я жду. Никаких ударов по воздуху — каждый удар пойдет в дело. Страх, правда и будущее втроем обгладывают меня. Рыщут облавой в моей крови, и я — Волк. Камерон Волф.

Слышу гонг.

И тут же толпа ураганом в уши.

Шагаю вперед и наношу первый удар. Мимо. Руб бьет сбоку дальним и достает меня по плечу. Никакой раскачки, разогрева или прощупывания. Я резко иду на сближение и бью снизу. Попадаю. В подбородок, крепко. Рубу хорошо досталось. Я вижу. Вижу, потому что хочу этого сильнее, а он вышел сюда получить. Ему надо, чтобы его побили, и я — единственный на этом ринге, кто это может.

Три минуты на раунд.

Всё просто.

Кулаки, боль и устоять на ногах.

И вновь мой кулак врезается в тело моего брата, на этот раз впивается в живот. В ответ его правая достает мой левый глаз. Почти целый раунд мы обмениваемся ударами. Никаких танцев, никакой беготни. Удары. Под конец Руб меня вспарывает. Достает по зубам, голова у меня запрокидывается роем отдельных частиц, пульс в горле застывает. Ноги подкашиваются, но раунд окончен. Я иду в свой угол.

Жду.

Хочу.

Бой идет, и я хочу, чтобы Руб понял, что для него это тоже бой. Второй раунд должен его убедить.

Он тоже начинается жестко, с двух коротких прямых от Руба, мимо. Я отвечаю, но мой апперкот тоже мимо цели. Руб уже досадует. Пытается поймать меня на хук, но открывается, и я посылаю лучший в своей жизни удар ему в челюсть, и…

Руб шатается.

Он шатается, и я гоню его до нейтрального угла, швыряя кулаки ему в лицо и разок крепко достав по брови. Он собирается с духом и пробивается из угла. Но я не получаю ни одного тяжелого удара, и как-то мне удается до конца раунда не поймать ни одной плюхи. Еще разок я прикладываю его в подбородок. Хороший тычок. По-настоящему хороший, и раунд за мной.

— У тебя бой, — говорю я ему.

Только три слова, и Руб пристально смотрит на меня.

В третьем раунде он налетает на меня еще яростнее, два раза бросает меня на канаты, но лишь несколько ударов достигают цели. Он тяжело дышит, и у меня легкие на пределе. На ударе гонга я изображаю взрыв энергии и устремляюсь прямиком к своему табурету. Бросаю взгляд на Руба, которому что-то говорит Перри. И вижу лицо матери, когда она поднимается утром, готовая к двум сверхурочным сменам. И это же — лицо отца в тот день у биржи труда. И лицо Стива, который бьется за себя, а в тот день и за отца — он просто говорит ему: «Привет, па!» Это лицо Сары, срывающей со мной на пару белье с веревки. И это мое лицо, каково оно вот сейчас.

— Он боится проиграть, — говорит Бугай.

— Отлично.

В четвертом Руб обороняется.

Он пропускает лишь один мой удар, но сам вскрывает меня несколько раз. Его левая особенно кошмарна, загоняет меня в его угол. Лишь раз мне удается проткнуть его защиту и щелкнуть его по челюсти. И этот раз — последний.

К гонгу я вишу на канатах, почти готовый.

В этот раз после гонга я ищу свой угол, до которого, эх, мили и мили, и ковыляю к нему. Падаю. С ног. Бугай меня подхватывает.

— Слушай, паря, — говорит Бугай, но он где-то очень далеко. Почему он так далеко? — Ты, поди-ка, не сможешь выйти на последний раунд. По-моему, тебе хватит.

До меня доходит.

— Ни за что, — умоляю я его.

Бьет гонг, и рефери вызывает нас на середину. Последнее рукопожатие перед пятым раундом. Всегда так… до сего дня.

От того, что я вижу, голова у меня дергается назад.

«Это что, в самом деле? — спрашиваю я себя. — В самом…» Сейчас передо мной стоит Руб, и на нем только одна перчатка, а его глаза ввинчиваются в мои. На нем только одна перчатка, на левой руке, как это было всякий раз у нас во дворе. Вот он стоит передо мной, и что-то неуловимое брезжит в его лице. Он Волф, и я Волф, и я ни за что на свете не скажу своему брату вслух, что люблю его. И он никогда не скажет мне.

Нет.

Мы можем только так…

Вот единственный способ.

Такие мы. Вот так мы это говорим, показываем одним доступным нам способом.

Это кое-что значит. За этим кое-что есть.

Я возвращаюсь.

В свой угол.

Зубами, зубами стаскиваю левую перчатку. Отдаю Бугаю, который забирает ее правой.

Где-то в толпе мать с отцом, смотрят.

Пульс дает пустой такт.

Судья что-то выкрикивает.

«Пой».

Это он такое кричит?

Нет, вообще-то, это было «Бой»…

Мы с Рубом смотрим друг на друга. Он идет мне навстречу. И я иду. Толпа взрывается.

Один кулак в перчатке. Второй голый.

Вот так.

Руб выбрасывает руку и хлещет мне в подбородок.

Всё, конец. Я убит, я… Но я бью в ответ, немного мимо. Падать нельзя. Сегодня никак. Только не сейчас, когда все зависит от того, смогу ли я устоять.

Я получаю еще один, и на этот раз мир стекленеет. Вот Руб напротив меня, в одной перчатке. Обе руки висят вдоль тела. И снова тишина набирает силу. Ее разрывает Перри. Знакомые слова.

— Прикончи его, — кричи Перри.

Руб смотрит на него. Смотрит на меня.

Отвечает ему.

— Нет.

Я обнаруживаю их. Родителей.

И отключаюсь.

Брат подхватывает меня и удерживает на ногах.

Не сознавая того, я плачу. Плачу, уткнувшись брату в шею, а он не дает мне упасть.

Рубака Рубен Волф. Держит меня.

Рубиться против Рубена Волфа. Это тяжко.

Рубака Рубен Волф. Его бой — в душе. Рубаки Рубена. Как и у всех нас.

Драться с Рубеном Волфом. Это не драться против него, нет. Это что-то другое…

— Живой? — спрашивает он. Шепотом.

Я не отвечаю. Я только плачу брату в горло и вишу у него на плечах. Кисти рук у меня онемели, вены горят. Сердце — гиря, болит, и где-то в нем я могу представить обиду побитой собаки.

Я понимаю, что больше ничего не произошло. Бьет гонг, и все кончено. Мы стоим посреди ринга.

— Закончили, — говорю я.

— Знаю, — Руб улыбается. Я это чувствую.

И даже в следующие минуты, пока мы возвращаемся в раздевалку сквозь гудящую толпу, момент тянется. Он несет меня до раздевалки, помогает переодеться и вместе со мной ждет, ждет появления Руба.

Сегодня мы отвалим поскорее — в основном, из-за мамы. Мы все встречаемся в фургоне.

На улице холодный воздух бьет меня по щекам.

Домой мы опять едем в полном молчании.

На крыльце миссис Волф останавливается и обнимает нас обоих. А еще она обнимает отца. И они заходят в дом.

А мы, стоя на улице, все же слышим, как Сара спрашивает с кухни:

— Так кто победил?

И ответ мы слышим:

— Никто.

Это отец.

Ма окликает нас из кухни.

— Ужинать будете, парни? Я грею!

— А что там? — спрашивает Руб с надеждой.

— Как всегда!

Руб оборачивается ко мне и говорит:

— Опять проклятый гороховый суп. По-зорище.

— Да, — соглашаюсь я, — но он отличный все-таки.

— Да знаю.

Я открываю сетчатую дверь и иду на кухню. Я смотрю, что там творится, и запах домашней обыденности пробивается мне в нос.

— Эй, Руб?

Мы на крыльце, хлебаем в потемках гороховый суп.

— Чего?

— Ты через пару недель выиграешь титул в легком весе, да же?

— Наверное, но на будущий год я не играю. Перри скажу скоро. — Смеется. — А отличный это был замес до поры, а? Перри, поединки, все такое.

И я вдруг тоже почему-то смеюсь.

— Ага, типа того.

Руб с отвращением глядит в свою тарелку.

— Сегодня вообще какой-то кошмар.

Нагребает ложку и выливает обратно в суп.

Проезжает машина.

Гавкает Пушок.

— Мы идем, — кричит Руб. Поднимается на ноги. — Давай тарелку.

Он уносит тарелки в дом, возвращается, и мы спускаемся с крыльца, чтобы выгулять чертова Пушка.

В воротах я останавливаю брата.

Я спрашиваю его:

— А чем ты займешься, когда закончишь с боксом?

Он отвечает не раздумывая:

— Погонюсь за своей жизнью и поймаю ее.

Мы накидываем капюшоны и выходим.

Улица.

Мир.

Мы.

Когда псы плачут

1

Наморозить кубиков из пива придумал не я, а подружка Руба.

Начнем отсюда.

Ну а боком это вышло мне, так получилось.

Понимаете, я всегда думал, что настанет момент, и я повзрослею, но тогда он еще не настал. И было, как было.

Я совершенно честно спрашивал себя, придет ли такой час, когда Кэмерон Волф (это я) возьмется за ум. Мне виделись проблески другого меня. Другого, потому что в эти мгновения я думал, что и впрямь стал молодцом.

Правда, впрочем, была плачевна.

Это она, правда, сообщала мне со скребущей беспощадностью, что я остаюсь собой и благополучие мне вообще-то не свойственно. За успех мне приходилось драться, среди отзвуков и набитых троп моего сознания. Редкие моменты путевости мне, можно сказать, приходилось подбирать, как объедки.

Я рукоблудничал.

Чуток.

Ладно.

Ладно.

Постоянно.

(Некоторые говорили мне, что не стоит так вот сразу признаваться в подобных делах, мол, людей можно оскорбить. Что ж, на это я могу сказать одно: чего скрывать-то? Зачем, ведь это правда? Иначе ведь, блин, и смысла нет, верно?

Или есть?)

При этом, конечно, я мечтал, как меня будет трогать какая-нибудь девочка. Мне хотелось, чтобы она смотрела на меня не как на грязного, оборванного — то ли улыбка, то ли оскал — подпёска, который пытается произвести впечатление.

Ее пальцы.

В моем воображении они всегда были нежными, скользили мне по груди к животу. Ее ногти касались бы моих бедер, слегка, от них у меня бежали бы мурашки. Я постоянно это представлял, но не согласился бы, что причиной тут чистая похоть. И вот почему: в моих мечтах руки девушки в конце всегда оказывались у моего сердца. Всякий раз. Я говорил себе, что там я и хочу, чтобы она меня касалась.