Норма воззрилась на нее.
— Ты тоже, что ли, умничать будешь, пигалица?
— Ни в коем случае, — искренне отвечала Октавия.
И правильно. Не стоило в такой момент выводить эту дамочку из себя. Она и так уже готова была кого-нибудь придушить.
Я перевернул ящик обратно и, сморщившись, разворошил рукой содержимое.
И снова попробовал вытряхнуть — на этот раз все получилось. Пушок выпорхнул на свободу. Сара щелкнула как раз в тот момент, когда ветер подхватил золу, рассыпал ее по всему двору Кита и понес к другим соседям.
— Ой-ёй, — вымолвил Кит, почесав в затылке, — так и знал, что надо предупредить их, чтобы сняли белье с веревки…
Соседям Кита пару дней, не меньше, предстояло носить Пушка на одежде.
Передышка о смерти
Я на миг задерживаю шаг, и в меня нерешительно вступают мысли о смерти. Пес позволяет мне отдохнуть — из уважения.
Толпа схлынула, и я думаю о смерти, о рае и аде.
Хотя, сказать правду, я думаю об аде.
Ничего нет паршивее мысли, что именно туда и отправишься, когда для тебя настанет вечность.
А обычно я и думаю, что попаду туда. Иногда утешаюсь тем, что большинство моих знакомых, скорее всего, тоже попадет в ад. Я даже говорю себе, что, если остальная наша семья окажется в аду, я лучше отправлюсь с ними, чем на небо. Ну, то есть, иначе я бы чувствовал себя виноватым. Они там, в вечном пламени, а я в раю трескаю персики и, как водится, глажу бедных шавочек вроде шпица Пушка.
Я не знаю.
Не знаю.
Правда.
В общем-то, я просто надеюсь жить достойно. И, надеюсь, этого хватит.
Постояв, я шагаю дальше.
В ночь.
18
Теперь вопрос, что же, блин, случилось дальше? Всякий раз, как я вспоминаю катавасию вокруг смерти Пушка, дальнейшая история словно бы тонет во тьме.
Во вторник я заглянул к Стиву, и он сказал, что в субботу — важная игра. Рубу опять взялся звонить тот чувак, и теперь на том конце фоном было слышно и голос Джулии Халды.
Сара купила альбом для своих фоток, в четверг вечером она разложила их все на полу — рассортировать, и я пришел и сел рядом посмотреть. Там была куча снимков, которых я раньше не видал.
Отец, приехавший с работы, вылезает из фургона.
Миссис Волф, уснувшая на диване.
Неизвестный прохожий, спешивший по нашей улице, когда полоскал ливень.
Конечно, и мы с Октавией там были, и Руб, тузящий мешок в подвале, и серия с похорон Пушка, а еще разнообразные снимки разогреваемых на кухне остатков еды, стена в гостиной, на которой висят портреты всех нас в разные годы, и даже Стив возле машины со снарягой в сумке, отбывающий на игру.
Я заметил, что на фотках недостает одного предмета — самой Сары, и потому тихонько взял ее «Поляроид» и зафотал, как моя сестра разбирает карточки для альбома. Я немного отрезал ей левое плечо, но, главное, было видно ее умиротворенное лицо и руки, перебирающие фотографии. Как в жизни.
Сара рассмотрела снимок и высказала свое одобрение.
— Ниче так.
— Ну.
И я вышел из комнаты с надеждой, что Сара верно поняла только что произошедшее событие. Это было негромкое заявление о том, что иногда я тоже могу видеть ее насквозь.
В субботу Октавия пригласила меня к себе домой. У отца был выходной, так что я с утра был свободен.
Еще не вечерело, когда мы с Октавией, прогулявшись по ее улице, вошли в калитку. Мне было удивительно, отчего это вдруг заскакало сердце, едва Октавия отворила входную дверь и позвала:
— Ма? Ты тут?
Из глубины дома вышла дама. Отца у Октавии, она говорила, не было. Он ушел, много лет назад, к другой.
Дама посмотрела на меня и улыбнулась. Рот у нее был такой же, как у дочери, и такие же океанской зелени глаза. Только старше.
— Приятно познакомиться, Кэмерон, — сказала она.
— Взаимно, миссис Эш.
Она так любезно встретила меня. Предложила кофе, беседовала. Задавала вопросы. Обо мне. Об остальных Волфах. И где-то между этими вопросами она, я понимал, думала: значит, это ты. Я — тот, кого Октавия без сомнений любила. Никогда еще не обитало во мне такое радостное знание.
Попозже мы опять отправились в старый кинотеатр и смотрели фильм под названием «Мука и восторг». Это был, безусловно, лучший из всех виденных мной фильмов. Про Микеланджело, как он расписывал потолок Сикстинской капеллы, как добивался совершенства и как чуть не погубил себя этим. Я думал, сколько же он перестрадал, только потому, что должен был. Я сидел потрясенный. Впервые в жизни меня так взволновало кино.
И когда по экрану покатились титры, я сжал руку Октавии, и мы замерли.
Однако самое важное событие этого дня еще предстояло.
Мы с Октавией вышли на крыльцо, собираясь топать на станцию, и все еще говорили о фильме. Город затянуло моросью, и вокруг фонарей тусклые нитки дождя образовали мерцающие коконы.
Мы проговорили еще с полчаса, и вот Октавия спросила:
— А ты хотел что-нибудь уметь лучше всех на свете?
Я вгляделся в дождь, который полил сильнее, и понял, как отвечу. Ответ потянулся наружу, и я тихонько его произнес.
— Уметь что-нибудь лучше всех на свете? — переспросил я. Но не отвести взгляда не сумел. — Любить тебя.
Слова с трудом выкарабкались из моего горла.
— Я бы хотел лучше всех на свете любить тебя.
Сказав, я ждал. Ее реакции.
И дождался.
— Кэм? — позвала Октавия. — Кэмерон!
Она заставила меня повернуться, и я увидел, как в ней что-то разгорается. Я поднес ее руку к губам и поцеловал.
— Честно, — сказал я, хотя и знал, что она мне верит. О чем я сказал, было во мне, и вокруг меня.
— Но вот какое дело, — продолжил я. — Я всего лишь человек. Но я постараюсь изо всех сил, слышишь?
Октавия кивнула, и хотя мы знали, что ей пора, мы еще довольно долго простояли на крыльце, оправдываясь дождем. Ракушка так и висела на шее у Октавии, но теперь она не бросалась в глаза, как в первый раз. Теперь казалось, будто она там была всегда.
В воскресенье днем, когда мы приехали с набережной, все уже отвалили к Стиву на игру. Я решил, что не страшно туда и опоздать.
Вот Октавия, вот я.
Медлили.
Разговаривали.
И еще медлили, и вот, скорее, чем я ожидал, она взяла меня за руку, и мы пошли в нашу с Рубом комнату. Затворили дверь. Задернули шторы.
Я сел на кровать, а Октавия, наклонившись, разулась. Без слов она выпрямилась и шагнула ко мне.
Глядя на меня, расстегнула рубашку. Заведя руки за спину, щелкнула застежкой. Лифчик упал на пол, а в следующий миг я услышал, как высвободилась из петли пуговица на ее джинсах. Услышал молнию. Октавия шагнула в сторону, наклонилась, стаскивая джинсы, и высвободилась из них, сперва левую ногу, чуть покачнулась, потом правую. Джинсы остались на полу, а я, не двигаясь, впитывал в себя всю ее красоту.
Октавия встала на колени, стащила с меня куртку, расстегнула рубашку.
Погладила голизну моего живота и, скользнув ладонями вверх к плечам, стянула с меня рубаху. Легонько повела ногтями мне по шее, а потом медленно через грудь, по ребрам, снова к животу.
— Не бойся, Кэм, — прошептала Октавия, и когда мурашки разбежались по моей коже, она осторожно расстегнула мне штаны и стащила их с меня. Туфли вместе с ними, потом носки. И все это громоздилось мятой кучей, и рядом с ней Октавия положила меня на пол. — Не бойся, — снова шепнула она.
— Как ты…
— Тш-ш…
Ее голос успокаивал, но мне нужно было договорить, закончить вопрос.
— Как ты можешь делать это со мной после того, как тот парень ударил тебя, обидел? Как ты можешь раздеваться догола и позволять мне тебя трогать?
Октавия замерла.
И сказала:
— Ты — это ты.
Поцеловала меня, прикоснулась, обняла. Прильнула телом, стала целовать меня всюду, и никогда в моей жизни комната не вертелась, не завивалась и не разбегалась волнами, как в тот вечер.
Совершенство
Мы выходим в чистое поле, где небо превращается в свод Сикстинской капеллы.
Мы стоим под ним.
Оно совершенно.
И я думаю, каково было бы его потрогать?
Как это — потрогать вещь, выполненную с таким искусством, о каком человек может только мечтать? Куда идти потом? Что после этого еще нужно увидеть?
Вдохновит ли это?
Или повесишь голову от мысли, что тебе и надеяться нечего создать что-то сравнимое?
Мы стоим, и возвращается темнота.
И тут, на какой-то миг, небо оказывается сотканным из Октавии Эш и меня.
На земную секунду.
Потом меняется.
Это напоминает мне, что я хотел любить Октавию лучше всех на свете.
Отдать всего себя.
То есть, по крайности, любить так, как только может любить земное существо — такое, как я.
19
Иногда мне вот просто жаль, что эти страницы не останавливаются тут, на последних словах прошлой главы, но зима на том еще не закончилась.
В следующий вторник мы с Рубом отправились вечерком к Стиву, и все вместе оттуда — на стадион. В этот раз мы все били по воротам, и, хотя я в основном мазал, это было неважно. Стив, как всегда, бил точно и думал о финальной игре.
Перед тем, как мы двинули к Стиву, Рубу опять позвонили. Впервые после приличного перерыва, и я слышал, что Руб говорит громко и напористо.
— Ага, так ты говорил и в прошлый раз, чувак. И не явился. Тратишь мое время и мамины, судя по всему, деньги на звонки. — Он послушал пару секунд. — Ладно, только будь, блин, так любезен в этот раз появиться. Ага? Идет. Лады.
Я зашел на кухню в тот момент, когда Руб повесил трубку.
— Опять? — спросил я.
— Ну.
Вечером мы переговаривались через комнату. Давно этого не делали, и было здорово. В конце концов мы добрались и до Джулии Халды с ее Звонилой.
— В восемь вечера в пятницу, — вот что сообщил мне в темноте Руб, — если он придет.
— Придет, — сказал я.
— Почем ты знаешь?
— Я не знаю. Просто ясно, что он тебя долго нервировал, но рано или поздно нападет. Вот, может, в пятницу. — Я вспомнил ту девицу. Джулию. Не доверял я ей. Не оставят они Руба в покое ни за что. Они его достанут, точно. — Думаю, в этот раз все будет.
— Ну, увидим.
— Берешь меня?
— Если хочешь.
— Хочу.
На том и покончили.
На следующий вечер мы оба поработали в подвале с мешком, и я сжился с мыслью, что это все же произойдет.
К пятнице кулаки у Руба сделались как цемент, да и мои от долбежки по мешку подзатвердели тоже. Мы выдвинулись, как и в прошлый раз, без четверти восемь.
Пришли в старое депо заранее.
Ждали.
Сердце у меня взламывало ребра.
И опять.
Никого и ничего.
В четверть девятого я решил уйти.
Отшагав полпроулка, я понял, что слышу только свои шаги. Руб остался на месте, и было ясно, что он не уйдет, пока тот чувак не объявится.
— Ты не идешь? — спросил я, обернувшись.
Он покачал головой.
— Сегодня нет.
Я сделал несколько шагов в его сторону.
— Мне остаться?
Он покачал головой и махнул мне рукой.
— Не переживай, Кэм. Ты и так долго тут торчал.
Я повернулся, и, надо признаться, отвалил не без радости. Конечно, где-то мне было совестно, но для меня игра закончилась. В конце проулка, сворачивая за угол, я еще раз обернулся глянуть на брата. Его силуэт замер, привалившись к ограде, все так же в ожидании. Одну ногу он поджал, упершись подошвой в сетку, и я даже разглядел, как его дыхание одевается паром в последнем ночном воздухе зимы. Я чуть было не махнул на прощанье, но удержался, развернулся и пошел.
Дома Сара спросила, где Руб. Я ответил, что он решил немного побродить. В этом не было ничего необычного, так что больше разговора об этом не заходило.
Я пытался не спать и дождаться.
Книжка, которую я взял читать, была клевая, но все равно я отрубился на диване. Когда все пошли спать, меня разбудили, чтобы тоже лег, но я попытался почитать еще. И все же я слишком устал и слишком хотел увидеть, как Руб входит домой.
Хотел увидеть его лицо.
Невредимым.
Без синяков.
Хотел услышать его голос, чтобы он позвал меня вставать, когда Руб со смехом пройдет мимо.
Но в тот вечер мой брат Руб домой не пришел.
Когда я резко проснулся в тишине, было чуть за полночь. Я открыл глаза, и желтый свет в гостиной резанул меня по зрачкам.
Дважды меня хлестнула мысль.
Руб.
Руб.
Его имя стучало у меня в голове, когда я, скатившись с дивана, побрел в нашу комнату. Вопреки всему я надеялся, что увижу его там, разметавшегося на кровати. Темнота в коридоре поймала меня. Скрипящие половицы выдавали меня. И вот, сквозь украдкой приоткрытую дверь, вперед я послал в комнату свой взгляд. Она была пуста.
Я зажег свет и поежился. Он меня ослепил, и до меня дошло. Мне опять на улицу, в ночь.
В гостиной я обулся, стараясь не шуметь, влез в куртку и двинул через кухню к выходу. Бледный лунный свет цепенел в небе. Я вышел в ненадежный холод улицы.
Плохое предчувствие заворошилось у меня в желудке.
Подкатило к горлу.
Торопливо шагая к старому депо, я ощутил, что это предчувствие сгущается, собирается вон из меня. Попались какие-то пьяные, потеснившие меня с тротуара на дорогу. Машины неслись навстречу с горящими фарами, промелькивали и затихали вдали.
Руки потели в карманах куртки. Ноги зябли в тепле ботинок.
— Эй, малый, — выстрелил голос в мою сторону. Я обошел его. Оттолкнул мужика, который это сказал, рванул бегом, и вот уже виден мой проулок.
Добежал туда, чувствуя, как толчки сердца распарывают меня изнутри.
В проулке.
Было пусто.
Пусто и темно, кроме расползавшегося света луны, который, казалось, просеивался в каждый тайный закоулок города. Я почуял какой-то запах. Страх.
А потом и вкус его.
Вкус его был будто кровь у меня во рту, и я почувствовал, как страх скользит сквозь меня — и рассекает, когда увидел его…
Увидел тень, скрючившуюся под изгородью.
Я вдруг сообразил, что Руб не стал бы так сидеть.
Я окликнул его по имени, но сам едва расслышал свой голос. В ушах у меня ревел пульс, и все остальное глохло за ним.
Я снова позвал.
— Руб?!
Я подходил и с каждым шагом все тверже убеждался, что это он. Мой брат лежал плечом на ограде, а его куртка, джинсы и перед фуфайки заливала кровь.
Его пальцы вцепились в проволочную сетку.
В лице у него был такое, чего я никогда прежде не видел.
Я знал, что это, потому что сам это чувствовал.
Это был страх.
Страх, а Рубен Волф никого и ничего в жизни никогда не боялся — до этого часа. А теперь он сидел один в целом городе, и я понимал, что никто не смог бы сотворить с ним такое в одиночку.
Я представил, как его держали и били по очереди. Он увидел меня, и его лицо почти сложилось в улыбку, и каким-то дуновением в тиши был его отрешенный голос:
— Привет, Кэм. Спасибо, что пришел.
Стук у меня в ушах унялся, я наклонился к брату.
Стало понятно, что до этого места Руб дополз. По ржавому цементу тянулся негустой кровавый след. Судя по всему, он прополз по ограде два ярда, а потом силы кончились, и дальше двигаться он не смог. Никогда прежде не приходилось мне видеть Рубена Волфа побежденным.
— Ну, — его дернуло, — отделали меня как надо, а?
Руба нужно было как-то доставить домой. Его всего трясло.
— Можешь встать?
Он снова улыбнулся.
— Конечно.
И с той же улыбкой, плясавшей на губах, Руб, шатаясь, поднялся у изгороди и упал. Я подхватил его и удержал было на ногах, но он выскользнул из моих рук и рухнул вниз лицом, обнимая землю.
Город пух над нами. Небо по-прежнему цепенело.
Рубен Волф лежал ничком на дороге, а его брат стоял тут же, рядом, беспомощный и перепуганный.