Может, я и глупости горожу.
Ну в общем.
Происшествия, которые произошли, заключались в том, что в субботу на работе у отца я познакомился с девушкой.
Она была что-то с чем-то, клянусь вам.
В тот раз я все утро копал траншею под домом где-то километрах в пяти от нашего дома, и я сдох. Сдох к обеду.
Я весь устряпался в грязи, а шею от рытья внаклон свело и заклинило. Когда я выбрался из-под дома, поодаль стояла девушка. Она была с матерью и с отцом и такая настоящая, что я чуть не подавился пустотой в горле. С меня ростом, такая она была, с мирным и настоящим лицом. Когда мы знакомились, она улыбнулась мне настоящими губами и настоящим голосом сказала:
— Привет!
Я вытер правую ладонь об штаны и поздоровался со всеми за руку. Мать. Отец. Девушка.
— Мой сын, Кэмерон, — сказал им папаша, пока я выползал на свет, вытрясая грязь из волос. И могло показаться, будто он даже где-то рад, что я ему помогаю.
— Дбрдень, — сказал я, подойдя, и тут отец повел взрослых типа на экскурсию, показать, что мы натворили на их территории. Эти люди затеяли довольно серьезное строительство, от которого чуток урезался двор. Ну а так, дом у них был симпатичный.
И вот девушка.
— Ребекка, — представила ее мать.
Пока старик демонстрировал достижения, я оставался с ней наедине.
Что мне надо было делать?
Заговорить?
Выждать?
Сесть?
В общем, постояли мы с минуту, а потом сели на такие вроде как шезлонги. Я смотрел в сторону, потом смотрел на нее и опять в сторону.
Ну и животное.
Умел найти подход к дамам, а?
Наконец, когда уже вот-вот и было бы поздно и уже возвращались родичи, я сказал ей таким идиотски тихим голосом: «Мне нравится тут работать», — потом тишина, и мы оба немного посмеялись и подумали: «Вот же ерунду сказанул».
Мне нравится тут работать. Мне нравится тут работать. Мне нравится. Тут работать. Мне. Нравится тут работать.
Повторял это про себя и думал, понимает ли она, что я на самом деле имел в виду.
Я думаю, она понимала.
Ребекка.
Хорошее имя; и как бы мне ни нравилось спокойствие у нее на лице, голос мне понравился еще больше. Я запомнил его и пустил звучать внутри меня. Этот вот ее «Привет». Нелепо, я понимаю, но когда опыта общения с женщинами кот наплакал, как у меня, берешь, что можешь.
Это длилось до самого вечера. И даже работа меня почти не тяготила, ведь теперь у меня была Ребекка. У меня был ее голос, его настоящесть, и это обезболивало все остальное. Обезболивало волдыри, вздувавшиеся на ладонях под пальцами, и затупляло лезвие, висевшее над моим хребтом.
«Привет», — сказала она. «Привет», — и она смеялась вместе со мной, когда я сказал глупость. Такое уже бывало, чтобы девчонки смеялись надо мной, но редко приходилось и мне смеяться с такой девчонкой вместе. И чтобы было легко, когда за плечом город, а твое лицо так близко к девчоночьему лицу, что тоже редко. Она дышит, она видит — и она настоящая. И это было самое здоровское. Она была куда реальнее зубной сестры, потому что не сидела за стойкой и не получала жалованье за то, что любезничает с посетителями. И уж конечно реальней женщин из каталога, потому что я никогда бы не разорвал эту девочку на клочки. И немыслимо было, чтобы я посмел обидеть ее, обругать или спрятать под кроватью.
Глаза. Живые глаза. Мягкие волосы, струящиеся по спине. Прыщик на виске, там, где начинаются волосы. Красивая шея, плечи. Не королева. Не из таких. Вы поняли, не из тех.
Она была настоящая.
Позже она играла музыку — не такую, чтобы мне сильно понравилась, но от этого стала еще реальнее. От всех этих дел я даже разулыбался отцу, когда он прикрикнул на меня за то, что я не там начал копать.
— Извини, пап, — сказал я.
— Вот там копай.
Интересно, понял ли он. Сомневаюсь. И непохоже было, что он просек, когда я спросил, придем ли мы через неделю.
— Ага, придем, — ответил он без выражения.
— Отлично, — но это я сказал только себе.
Немного погодя я спросил:
— А как этих людей фамилия?
— Конлон.
Ребекка Конлон.
Но что меня особенно шибануло — я внезапно стал молиться. Я молился о Ребекке Конлон и ее семье. И не мог удержаться.
— Прошу, благослови Ребекку Конлон, — то и дело взывал я к Богу. — Пусть у нее все будет хорошо, хорошо? Пусть у нее и в ее семье все будет нормально сегодня вечером. Больше ни о чем не прошу. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
И я крестился, как крестятся католики, а я ведь и не католик даже. Я не знаю, кто я.
Всю новую неделю я молился и постоянно проверял, помню ли я ее лицо и голос.
— Я бы ее не огорчил, — твердил я Богу, — не огорчил бы.
И меня прямо разрывало между любовью к ее лицу и телу и любовью к ее голосу. У нее в лице читался характер, без вопросов. Сила. Мне это нравилось. Я безусловно любил ее шею и горло, плечи и руки, ноги. Все это любил, — но голос!
Голос у нее слышался из какого-то тайного места внутри. Такого, которое, как я наделся, не всякому показывают.
Надо было понять: какая часть Ребекки меня интересовала больше всего? Ее красота или нутряная настоящесть, что прямо-таки зримо излучалась наружу?
Я стал бродить по улицам, чтобы только подумать о ней, чтобы воображать, чем она сейчас занимается, не вспоминает ли, случаем, обо мне.
Это превратилось в пытку.
— Боже, думает ли она обо мне? — вопрошал я у Бога.
Бог не отвечал, и я оставался в неведении. Я знал только, что иду вдоль дороги параллельно машинам, а те смеются, проезжая мимо. Толпы народу вываливали из автобусов и поездов и, не замечая меня, шагали по своим делам. Но мне было до лампочки. У меня была Ребекка Конлон. Все остальное не имело такого уж значения. Даже дома, препираясь с Рубом, я не волновался. Не заводился, не нервничал, потому что она все время была где-то рядом, в моих мыслях.
Радость.
Ее ли я чувствовал?
Иногда.
А потом меня пихали в ребра сомнения и трезвые мысли о том, что она вообще не думает обо мне. Так могло быть, ведь никогда не получается, как должно. Милая девушка вроде нее запросто найдет себе кого-нибудь намного лучше меня. Кого-нибудь получше балбеса, который замышлял дурацкие ограбления на пару с братцем, не удержался на работе в газетном киоске и опозорил свою мать.
Бывало, я представлял Ребекку голой, но всегда вскользь. Я ее хотел совсем не только так. Честно.
Мне хотелось отыскать то место, где рождался ее голос. Вот чего хотелось. Хотелось быть с ней славным. Радовать ее, и я молил, чтобы это мне удалось. Но мольбы никуда не приводят. Я знал, но все равно мысленно молил, пока считал часы до возвращения к ней.
Разное происходило на неделе, которая будет в следующих главах, но сейчас, в конце этой вот, я должен рассказать, что было, когда мы с отцом прибыли к Конлонам в следующую субботу.
Случилось вот что.
Сердце у меня колотилось через край.
Одна из них вернулась.
Представляете?
Вот это наглая.
Поняли, о ком я? Одна из тех каталожных женщин в купальниках, и она подходит ко мне у нас на кухне.
Обольстительно.
Тут затхло и сумрачно. Потно.
— Привет, Кэмерон.
Она приближается, подвигает стул, чтобы сесть прямо напротив меня. Мы касаемся друг друга коленями — так близко она подошла. Ее улыбка явно что-то означает. Угрозу? Похоть? Чувственность?
Как может мне такое сниться?
Сегодня?
После того, что происходило в последние дни?
Да не дури, парень.
Или это испытание?
Ну, как бы там ни было, она наклоняется ко мне ближе и облизывается. Купальник у нее бикини, желтый, и много всего открывает. Представляете? Она как бы невзначай касается пальцем моей шеи и ведет им вниз, с легким нажимом: еще чуток — и будет царапать. Ноготь у нее ровный, и что-то мне подсказывает посмотреть, что будет, и ни за что ее не останавливать. Но тут что-то еще, где-то в ступнях, беззвучно кричит, чтоб я велел ей остановиться. Оно подымается.
Она на мне.
Дышит.
Я чувствую запах ее духов и мягкую щекотку волос.
Ее руки стягивают с меня одежду, ее рот ловит меня.
Я это чувствую.
Она приподнимается.
Отталкиваясь.
От меня.
И падает обратно, скользнув зубами мне по горлу. Целует, приникнув губами, а языком касаясь…
Я вскакиваю.
— Что?
Я стою.
— Что? — спрашивает она.
Ох-х…
— Не могу. — Я беру ее за руку — сказать ей правду. — Не могу. Я не могу.
— Но почему?
Глаза у нее огненно-синие, и, когда она принимается гладить мне живот и тянуться дальше, у меня почти нет сил сопротивляться. Я останавливаю ее в последний момент, сам не понимая, как мне это удалось.
Я отворачиваюсь и отвечаю:
— У меня есть настоящая девушка. Которая не просто…
— Не просто кто?
Правда:
— Кто возбуждает, и все.
— А я, значит, вот такая? Вещь?
— Да.
И я вижу, как она меняется. Она как призрак, и когда я тянусь к ней, рука проходит, словно и нет никого.
— Видишь, — объясняю я, — погляди на меня. Пацан вроде меня даже не может прикоснуться такой, как ты. Ничего не поделаешь.
Она растворяется окончательно, и я понимаю, что моя реальность — это не каталожная девица, и не школьная королева красоты, и не другие вот такие. Моя реальность — настоящая девочка слева от нее.
На столе бикини-модель забыла сумочку. Я беру ее в руки, но не открываю — из страха, что она взорвется перед моим носом.
Королева красоты, которую я хочу.
Настоящая девочка, которую я хочу порадовать.
Сон окончен.
6
Помните, я рассказывал, как мне понравилось смотреть на Сару и Брюса, когда они шли по улице тем воскресным вечером?
Ну, за неделю у них, кажется, все изменилось.
И еще кое-что изменилось: Стив, который обычно возвращался со своей конторской работы около восьми, тоже был дома. А дело в том, что накануне на футболе он вывихнул лодыжку. Он сказал, ничего серьезного, но утром в понедельник щиколотка стала размером с метательное ядро. Врач освободил Стива от работы на полтора месяца: повреждение сухожилия.
— Но я выйду через месяц, вот увидите.
Он сидел на полу, задрав ногу на подушки, а рядом лежали костыли. Ему придется томиться дома две недели: начальник вычтет их из отпуска. Это бесило Стива не только потому, что урезался его летний отпуск, но и потому, что Стив терпеть не мог сидеть без дела.
Его мрачный настрой, естественно, не помогал делу у Сары с Брюсом в гостиной.
Во вторник на диване, они не зажигали, как обычно, а сидели, будто приклеенные, напряженно.
— Нюхни-ка подушку, — велел мне Руб, поймав момент, когда я наблюдал за ними, сам того не желая.
— Зачем?
— Она воняет.
— Что-то мне неохота ее нюхать.
— А ну.
Его заросшее злобное лицо придвинулось ближе, и я понял, что с отказом он не смирится.
Он бросил мне подушку, и предполагалось, что я ее подниму и ткнусь туда лицом и скажу ему, воняет ли. Руб все время заставлял меня делать такие штуки — действия, бессмысленные и нелепые.
— Ну, нюхай!
— Ладно!
— Нюхай, — продолжил он, — и скажи, пахнет ли, как Стивова пижама.
— Стивова пижама?
— Ага.
— Мои пижамы не воняют, — взревел Стив.
— Мои воняют, — сказал я. Это была шутка. Никто не засмеялся. Тогда я повернулся к Рубу: — Откуда ты знаешь, как воняют Стивовы пижамы? Ты у всех нюхаешь пижамы? Ты че, на фиг, пижамный нюхач или что?
Руб поглядел на меня, ничуть не смутившись.
— Пахнет, когда он проходит мимо. Нюхай давай!
Я понюхал и заключил, что подушка пахнет совсем не розами.
— А я что говорил?
— Мило.
Я бросил подушку ему, он перекинул на место. Таков Руб. Подушка воняла, и он это знал, и это его напрягало. Он захотел про это поговорить, но одно было железно — он нипочем не стал бы ее стирать. И вот она снова лежала в углу дивана, воняя. Теперь и я чувствовал вонь, но лишь потому, что Руб эту тему поднял. Может, мне чудилась вонь. Спасибо, Руб.
Еще неуютнее в тот вечер было оттого, что Брюс с Сарой обычно, если не лизались, то хотя бы изредка вступали в разговор, про какие бы глупости у нас ни шла речь. Но в тот вечер Брюс не сказал ни слова, и Сара не сказала ни слова. Они молча смотрели видео, взятое в салоне. Не раскрывая рта.
Должен заметить, пока это все происходило, я молился за Ребекку Конлон и ее семью. И это довело меня до того, что я стал молиться и о своих. Я молился о том, чтобы больше никогда не подводить маму, чтобы отец не наваливал на себя столько работы, а то и до сорока пяти не дотянет. Я молился, чтобы Стив выздоровел. Молился, чтобы из Руба когда-нибудь вышел толк. Чтобы Саре было хорошо прямо здесь и сейчас, чтобы у них с Брюсом все тоже было хорошо. Хорошо. Все хорошо. Я тыщу раз это сказал. Я сказал это и начал молиться за весь глупый человеческий род и за всех, кто страдает или голодает, или кого насилуют вот в этот самый миг.
«Пусть у них все будет хорошо, — просил я Бога. — У всех, кто болеет СПИДом и всяким другим. Пусть им вот сейчас будет хорошо, и этим бездомным чувакам с бородами и в лохмотьях, в драной обуви и с гнилыми зубами. Пусть у них все будет хорошо… Но главное, пусть все будет хорошо у Ребекки Конлон».
От этого я начинал с ума сходить.
Правда.
Пока Сара с Брюсом не видели, я глазел на них и удивлялся, как это всего несколько недель, дней назад они не могли друг от друга оторваться.
Я думал, как все могло так поменяться.
Это меня пугало.
Господи, прошу тебя, благослови Ребекку Конлон. Пусть с ней все будет хорошо…
Как так все меняется в один миг?
Позже, уже в нашей с Рубом комнате, я слышал за стеной, в комнате Сары, жужжание их с Брюсом разговора. В городе было темно, только окна светились — как болячки, словно с кожи города посрывали пластыри.
Единственное, что, похоже, никогда не поменяется, — город в его переходный час между днем и вечером. Он неизменно становится сумрачным и чужеватым, отстраненным от происходящих событий. В городе тысячи домов и квартир, и во всех что-то происходит. В каждой какая-то своя история, но не для зрителей. Никто ее не знает. И никому нет дела. Никто, кроме нас, не знает про Брюса Паттерсона и Сару Волф, никого не волнует лодыжка Стивена Волфа. Никто во всем остальном мире не молится о них и не молится без передышки о Ребекке Конлон. Никто.
В общем, я понял, что только я и остался. Только я и мог бы волноваться о том, что происходит здесь, в стенах моей жизни. У других людей свои миры, о которых стоит волноваться, и в итоге они должны думать о своих делах, как и мы.
Я нарезал круги.
Молился.
Беспокоился о Саре.
Молился, как полоумный дурак.
Это короткая глава, но сделай я ее длиннее, стал бы вруном.
Все, что помню о том вечере: молитвы, треп про вонючую подушку, ногу Стива и напряжение, повисшее между Сарой и Брюсом.
И город снаружи. Это тоже помню.
Будущее: пора отдохнуть.
Мы на краю города, рядом с ним; кажется, протянешь руку — и потрогаешь дома, дотянешься и потушишь огни, что бьют нам в глаза, стараясь ослепить.
Мы рыбачим, мы с Рубом.
Раньше мы никогда не рыбачили, а сегодня вот взялись и рыбачим весь вечер.
Пески у нас уходят в какое-то огромное темно-синее озеро, из которого выныривают звезды.
Вода в озере тихая, но живая. Мы чувствуем, как она колышется под днищем старой потрепанной лодки, которую мы арендовали у какого-то жулика. Нас то и дело качает вверх-вниз. Поначалу нам это не страшно: конечно, ничего не может быть абсолютно устойчивым, но мы знаем, где мы, и озеро дышит не слишком шустро.