— Суки, летчиков добивают!
— Твари фашистские!
Поднялась винтовочная пальба, с высоты вывалились еще два сбитых истребителя. Врезались в землю где-то вдалеке. Чьи они были, неизвестно. Воздушный бой затих, уцелевшие самолеты улетели на свои аэродромы, зато на земле еще долго продолжалась перестрелка. И мы с Саней Вагановым, забыв все правила снайперской охоты, вели огонь, перемещаясь на коротком обрезке нашей куцей территории.
Потом Саня стрелять перестал, и я мгновенно понял: с ним что-то случилось. У снайперов (как и их жертв) редко бывают легкие ранения. Пуля попала Ваганову в лицо, возле носа, и вышла из шеи. От сильного удара он потерял сознание, даже не вскрикнул. Я побежал в его окоп. Подоспели Иван Чепель и пулеметчик, принялись перевязывать рану. Повязка не получилась. Туго затянуть бинт не позволял нос. Потом Саня закашлял, в горле забулькало, и повидавший виды Иван Чепель положил его на колено вниз лицом. Изо рта хлынула кровь.
— Нормально, — приговаривал бронебойщик. — Сейчас выйдет, что накопилось, и будет хорошо.
Хорошо или нехорошо, но Саня вскоре очнулся и, выплевывая кровь, пытался задать вопрос, который мы угадали по движению губ.
— Я… я… не умру?
— Нас переживешь, — заверил Иван. — Только лежи вниз лицом и потихоньку кровь выплевывай. Понял меня? Слышь, паря?
Саня не ответил, тянулся пальцами к лицу. Мы сунули ему под живот свернутую в ком шинель, чтобы опустилась голова и он не захлебнулся кровью. Его срочно надо было выносить в тыл, но раньше вечера нечего и пытаться. Я просидел возле напарника часа два, пока не дождался пожилого санинструктора и санитарки, которые привели к нам двух раненых.
Санинструктор, толстоватый мужик, лет под сорок, осмотрел Саню и сказал, что крупные артерии и позвонки не задеты. Его в батальоне недолюбливали, считали трусом и едва не устроили самосуд. Мне он трусом не казался, просто чем-то болел, двигался медленно, с одышкой.
— Несите его в тыл быстрее, — поторопил я, а Саня, сплюнув кровь, проговорил вполне внятно:
— Не надо, сам дойду.
— Ну вот, — засмеялась санитарка, курившая самокрутку. — А вы боялись. Сейчас мы еще раненых принесем и пойдем в тыл.
Через час Саню повели в тыл, уносили также тяжело раненного младшего лейтенанта. Еще троих раненых оставили в окопе, обещав забрать ночью. Один из них очнулся и стал звать какую-то Нину. Но не санитарку, ее имя было другое. Мы опасались, что немцы откроют огонь на звук, и стали успокаивать его. С удивлением обнаружили ранение в лоб (он сорвал повязку), пуля застряла в голове.
— Не жилец, — тихо ахнул бронебойщик Чепель. — Не кричи ты, лежи спокойно. Вот беда, угораздило же в лоб пулю поймать.
— В санбат… надо идти.
Пытались снова уложить солдата на шинель, но он вырывался из рук. Удерживать не стали, шум мог погубить всех, а сопровождать раненых в тыл мы не имели права. С не меньшим удивлением и даже страхом поняли, что двое оставленных раненых тоже получили пули в голову. Страшная вещь — пуля, застрявшая в мозгу. Сердце работает, толкая кровь, но человек обречен. Я уже видел подобные случаи. Ни санинструктор, ни санитарка больше у нас не появились. Среди ночи пришел старшина, притащил харчей, махорки и воды.
— Водки чего не принес?
— Командир полка категорически запретил. Сегодня праздник, фрицы полезут, а вы заснете.
Заснуть не смогли, хотя над душой никто не стоял. Были слишком напряжены. Я хорошо знал, снайперу в плен попадаться нельзя. Немцы расправлялись с нами жестоко, никогда не оставляя в живых. Снайпера из соседнего полка взяли на нейтралке, отрубили кисти рук, прострелили ноги и бросили умирать на колючую проволоку, воткнув рядом винтовку с оптическим прицелом. Он жил еще сутки, пока выстрел напарника не оборвал мучения. Тогда немцы ударили по трупу из огнемета, и страшная черная головешка еще долго висела на проволоке, раскачиваясь на ветру.
И эти трое, получившие безнадежные раны в голову. Их оставили возле нас умирать. Не смогли или посчитали бесполезным эвакуировать в тыл. Как бы я ни очерствел, но медленно умирающие товарищи заставляли прислушиваться к их тяжелому дыханию. Когда ненадолго проваливался в сон, мелькало лицо Сани Ваганова. Изо рта текла кровь, а он отплевывался и смеялся. Я очнулся от звуков, действительно похожих на смех. Всхлипывал, скрежетал зубами молчаливый пулеметчик, парень лет девятнадцати.
— А-ха-ха!
— Ты что? Очухайся, нельзя шуметь.
Покурили, собравшись в кружок Майское, ясное небо с россыпью неярких звезд, редкие трассы пулеметных очередей, голоса в траншее неподалеку. Пулеметчик пожаловался, что снился младший брат, погибший в начале года.
— В нашей семье старший брат еще в сорок первом пропал, — рассказывал пулеметчик. — Как ушел в июне, так два года ни слуху ни духу. Младшего призвали, а через три месяца похоронка пришла.
— Сколько вас в семье-то?
— Трое братьев было, остался я один. Ну, и три девки.
Бронебойщик Чепель сообщил, что женился поздно. Отслужил в армии, вернулся, погулял, да еще на заработки уезжал, чтобы денег на собственный дом заработать.
— Двоих сыновей и дочь родили. Старшему — четырнадцать лет. В любом случае до его призыва война кончится. Или с немцами помиримся, или что другое.
— Что другое? — спросил я.
— Ну конечно, великая победа. Только ни я, ни ты не доживем. Лупят нас, никак не поумнеем. Под Сталинградом Паулюса разбили. Ур-ря, фрицы драпают! В марте снова Харьков отдали, и мы за эти дни хорошо кровью умылись.
— В газетах пишут, сломали гитлеровской гадине хребет, а я что-то не вижу, — согласился пулеметчик. — Бьют нас пока без счету. За два дня сколько людей полегло. И те, бедолаги, скоро умрут.
Замолчали, слушая прерывистое дыхание раненых в голову бойцов. Вспыхнула ракета и осветила лица. Оба были без сознания. Они умерли на рассвете, один за другим, так и не приходя в себя. Похоронили здесь же, возле самолета, в одном из окопов.
Позже из разговоров я узнал причины крайне неудачной атаки двух батальонов. Как всегда, полезли наобум, не выяснив обстановку. В первом батальоне бегущие впереди бойцы попали на минное поле, которое по разведданным не существовало. Произошло замешательство, усилился пулеметный огонь, и все три роты побежали. Против нашего второго батальона действовали восемь-десять пулеметных точек, чего также не ожидали.
Ни во время первой атаки, ни во время вынужденной обороны не видели командира полка. Возможно, он следил за действиями третьего батальона, но я в этом сомневаюсь. Третий батальон сразу ушел вперед и вел бой в полуокружении. В такие места большие командиры и политработники не лезли. Обеспечив себе комфортную жизнь в хорошо защищенных блиндажах, они не желали рисковать жизнью и очень боялись попасть в плен. Отсутствие командиров сразу подмечалось бойцами и вызывало различные разговоры. Заметно снижалась дисциплина и активность.
Свою роль сыграла и такая вроде бы простая причина, как необеспеченность рот боеприпасами. Начальник тыловой службы полка, жизнерадостный бравый майор, проявил полную беспечность. Любитель выпить и посидеть в хорошей компании с подчиненными женщинами, он не обеспечил доставку патронов к автоматам ППШ и ручных гранат. Автоматов в ротах имелось уже немало, их забирали у раненых, погибших бойцов. Не меньше десятка ППШ комбат Морозов получил со склада перед началом наступления.
В первый же день израсходовали почти весь боезапас к автоматам. Хозяйственники упорно подтаскивали ящики с винтовочными патронами. Конечно, в них нуждались, однако необходимые в ближнем бою ППШ из-за отсутствия патронов оставляли в окопах, подбирали винтовки. Подобная ситуация возникла с гранатами. Вместо легких и простых в обращении РГ-42 зачем-то приносили противотанковые гранаты РПГ-40, весом более килограмма. Помощники старшины едва доволокли до самолета целую гроздь малоэффективных, тяжелых РПГ, которые в наступлении совсем не нужны.
После войны меня нередко спрашивали, верил ли я в победу в сорок втором и начале сорок третьего. Скажу так не слишком задумывался над этим вопросом. Если смерть гуляет рядом, о будущем не загадываешь. Самому бы до вечера дожить. Когда похоронили двух бедолаг, снова про Саню Ваганова вспомнил. Спасут его в санбате или нет? Настрой в тот день был у нас хуже некуда. Поднималось солнце, значит, впереди бомбежка и возможная немецкая атака. Долго равновесие не удержать, либо немцы нас выбьют, либо остатки людей погонят в атаку. Наверное, в последнюю.
Бомбежка вскоре началась, но так себе, слабенькая. Три «Юнкерса» под защитой истребителей наскоро сбросили бомбы, отстрелялись и улетели. Возможно, опасались наших «ястребков». Зато каждый час то в одном, то в другом месте хлопали минометы. Я сделал три выстрела. Не знаю, попал или нет, но вызвал огонь на наше укрытие.
Бомбардировщик Пе-2 после вынужденной посадки лежал на брюхе, с треснувшим в двух местах корпусом. Сержант Чепель примостился со своим двухметровым ружьем ближе к крылу. Его защищал не только корпус, но и массивный двигатель. Позиция казалась надежной. Пусть не имелось такого широкого обзора, как в моих окопах, которые я постоянно менял, но Чепеля больше заботила безопасность. В эффективность своей стрельбы по танкам он не верил. Ружье пробивало на триста метров лишь тридцать пять миллиметров брони. У немецких танков броня была гораздо толще, и они сметали бронебойщиков огнем орудий и пулеметов после первых двух-трех выстрелов.
За полчаса до смерти сержанта мы покурили с ним. Он, вздыхая, косился на бугорок, где похоронили умерших от ран бойцов, затем тоскливо произнес:
— Хорошо, что я племяша в тыл отправил. Чую, не досидим здесь до вечера. Примелькался наш самолет, и мы тоже…
Основания для этих слов имелись. Вчера укрытие бомбили, сегодня обстреляли из 37-миллиметровой автоматической пушки. Небольшие снаряды сделали в корпусе десяток новых пробоин, каждая диаметром полметра. Эту скорострельную пушку окрестили «собакой». Стреляла она, словно собака лаяла: «ав… ав… ав». Мы отлежались в окопах, но ходить вдоль корпуса стало опасно. Сквозь отверстия нас могли заметить немецкие пулеметчики.
Чепеля достала мина. Их и выпустили по нам всего штук шесть. Одна влетела в разлом корпуса и угодила точно в окоп бронебойщика. Три с половиной килограмма железа и тротила исковеркали тело до неузнаваемости. На дне окопа, в густой массе крови, внутренностей, оторванных конечностей, лежал обрубок человека. Корпус самолета заляпало кровью и мелкими кусочками плоти.
Пулеметчик только ахнул и отвернулся, зажав рот ладонью. Противотанковое ружье не пострадало, мы вытянули его, а останки сержанта решили немедленно закопать. Когда забросали землей, вспомнили о патронах к ружью. Я свесился головой вниз, патронов не разглядел. В лицо пахнуло таким смрадным духом разорванных внутренностей, что едва не вырвало.
— Черт с ними, с патронами. Закапываем.
Наш временный гарнизон уменьшился до двух человек Сидели с пулеметчиком (имя не запомнил) и тупо курили одну цигарку за другой. Говорить ни о чем не хотелось, во рту нестерпимо горчило от махорки. Не покидала мысль, что сидим на кладбище, вокруг одни покойники. Кто нас хоронить будет? Пулеметы с завидной регулярностью простегивали корпус «пешки» насквозь, пули шли в метре над головой, не давая вылезти из окопа.
К вечеру рискнул. Обозлился на собственную нерешительность и на немецких минометчиков, сотворивших такое безобразие с хорошим мужиком Иваном Чепелем. Вспоминался и сгоревший снайпер, висевший на проволоке. Сделал два расчетливых выстрела, меняя каждый раз позицию. Одной пулей достал наблюдателя. Он так мотнул головой, что я не сомневался, попал точно. Второй выстрел простегнул бруствер и, возможно, ранил фрица с винтовкой. По нам открыли огонь из дзота, затем снова выпустили несколько мин. Немцы пристрелялись неплохо, мины кромсали корпус или взрывались совсем рядом.
— Ну, хватит палить, — нервничая, попросил ручной пулеметчик. — Расшлепают нас, как бронебойщика.
Я послушался и больше не стрелял. Вечером приползли несколько раненых, в том числе ротный, Вася Чапаев. У лейтенанта были перевязаны обе руки, но выглядел весело. Наверное, понимал, что получил шанс выжить.
— Третье ранение, — сообщил он, когда я свернул ему цигарку. — Левую руку, кажись, перебило.
— Значит, пару месяцев в госпитале позагораешь.
— Не хотелось бы из полка уходить.
Особой печали после всего пережитого за последние дни в голосе лейтенанта не слышалось. Он устал от войны.
— Как у вас обстановка? — спросил Чапаев. — Нормально?
— Лучше некуда. Напарника моего в лицо ранили. Живой или нет, не знаю. И бронебойщика миной разорвало.
— Чепеля Ивана? Жаль.
Но сквозь сочувствие проскальзывали радостные нотки, что сам он жив и отдохнет в госпитале.
— Водка есть?
— Нет. Сухой закон, — ответил я.
Вскоре появился старшина с помощником. Принесли противотанковые гранаты, еду и махорку. Чапаев попросил у него водки. Старшина, откладывая нам теплую кашу в котелки, немного подумал и заявил, что водки у него нет. Ход мыслей нашего мудрого хозяйственника я угадал. Водка, или разбавленный спирт у него, конечно, имелась. Однако лейтенант из батальона выбывал и, скорее всего, навсегда. Из госпиталя в свой полк не возвращаются, значит, нечего на него водку тратить. Пришел комбат Морозов, расспросил меня, как и что. Затем тоже потребовал водки. Капитану старшина отказать не мог и с готовностью отстегнул фляжку.
— Вот, ношу чуток… на всякий пожарный.
Комбат сделал несколько глотков, пустил фляжку по кругу среди раненых и тоже уселся с нами поесть.
— Ты чего не ешь, Чапай? Пожуй.
— Не хочется, кость свербит.
— Расстаемся, значит. Лучший командир роты уходит, жаль… Эй, там, не увлекайтесь, спирт крепкий. Оставьте Чапаеву
Затем попрощались со слегка осовевшим от потери крови и выпитого спирта лейтенантом. Чапая в батальоне уважали. Мы с ним крепко обнялись.
— Пока, Федор. Не подставляйся фрицам.
— Пока, Василий. Выздоравливай.
Раненые ушли цепочкой, а комбат с ординарцем остался возле самолета. Закуривая, спросил меня:
— Надоело здесь торчать?
— И надоело, и нельзя дальше. Фрицы пристрелялись, в «пешке» сплошные дыры.
— Не обижайся, что тебе спирту не дал, — сказал Морозов. — Ночью спать не придется. Получаем пополнение. Я пришлю сюда людей с младшим лейтенантом, будешь ему помогать.
— Значит, наступление?
— Я тебе ничего не говорил, и ты помалкивай. В атаке снайперы не нужны, пойдешь в цепи вместе со взводом. Если люди залягут, поднимай любым способом. Сам знаешь, в атаке медлить нельзя. Оказываю доверие, не подведи.
Появилась санитарка, привела еще нескольких раненых. Что-то шепнула на ухо Морозову. Тот вскинулся и позвал двоих. У них белели на руках свежие бинты, оба были кавказцы, из недавнего пополнения.
— Руки специально попортили?
— Нет, фашист стрелял.
— Не брешите, — матом покрыла их санитарка. — Сколько ребят хороших погибло. А вы с такими рожами, откормленные, как кабаны, друг в друга пуляли.
— Не обманывайте, женщина. Раны чистые, без ожогов.
Конечно, они говорили со страшным акцентом, но я не хочу их передразнивать. Не та ситуация. Можно до бесконечности рассуждать о славных сынах всех республик, не щадивших себя в борьбе с фашистами. Но факт есть факт. Не очень хорошо воевали ребята из Средней Азии и с Кавказа. Хватало трусов и самострелов среди русских, однако у этих собратьев по оружию подобные штучки являлись очень распространенными. Сражаться, а тем более погибать за родину они не торопились. Комбат сразу поверил санитарке и оборвал кавказцев:
— Цыц! Слушай сюда. Выбирайте сами, орлы с обосранной горы. Если топаете в тыл, то в карточке переднего края у вас будет стоять особая отметка. Учитывая обстановку, это верный расстрел. Вариант два. Возвращаетесь в окопы и продолжаете воевать. Решайте быстрее.