* * *
Работник четыреста восемьдесят третьего почтового отделения Клавдия Ивановна Прохоренко, а точнее — тётя Клава — почтовичка, дождалась конца рабочего дня и пошла в гастроном.
Гастроном был в том же доме, что и почта, только с другой стороны, а с третьей и четвёртой сторон размещались: химчистка, комбинат бытового обслуживания, столовая и парикмахерская с косметическим кабинетом.
Такие удобства воздвигли рядом с общежитием для студентов-иностранцев, чтобы не бегали туда-сюда по всему городу, а все у них было под рукой: и почта, и парикмахерская.
Тётя Клава вошла в гастроном. Студенты в пёстрых одеждах бродили, как озябшие заморские птицы, и, глядя на дымно-курчавые головы негров, тётя Клава думала: «На что им парикмахерская? Их хоть причёсывай, хоть не причёсывай…»
Мясной отдел был беден в конце дня. Импортные куры в красивых целлофановых пакетах выглядели такими каменно промёрзшими, будто их забили до нашей эры и хранили до сегодняшнего дня в районе вечной мерзлоты.
Тётя Клава обвела прилавок скучным взором и поехала на базар.
Базар всегда волновал её, как когда-то в молодости волновала танцплощадка: возможностью выбора и ожиданием удачи, счастливого случая. И сейчас, входя под своды Черёмушкинского рынка, тётя Клава испытала забытое теснение в груди.
Базар встретил её щедрой осенью, хотя за порогом стояла грязная авитаминозная весна.
Сразу при входе начинались цветы. Они существовали в вёдрах с водой, совершенно обособленные от своих заземлённых хозяев.
Поговаривали, что цветы эти поморожены, что лукавые хозяева смачивают их в специальном растворе, и цветы вянут в ту же секунду, как только их приносишь домой. Может, это и было правдой. Но, глядя на пионы и розы, на их хрупкую живую нежность, трудно было себе представить, что эта красота кончится, иссякнет когда-нибудь.
Мяса на базаре не было. Видимо, колхозники все продали с утра, сдали весы и уехали к себе в деревню. Тётя Клава долго бродила среди прилавков без дела, потом купила кулёк тыквенных семечек и направилась к выходу.
У самых дверей ей повстречалась высокая худая баба в расстёгнутом ватнике. Из-под ватника, вытянув шею, выглядывал цыплёнок. Он был грязный, облезлый, походил на маленького спившегося орла.
— Сколько стоит этот гусь? — спросила тётя Клава и сняла с губ шелуху от тыквенных семечек.
Баба внимательно оглядела тётю Клаву от шапки, украшенной лисьим хвостом, до туфель на микропоре и сказала:
— Сами вы, гражданка, гусь…
* * *
В автобусе все места оказались заняты. Тётя Клава строго оглядела пассажиров, ожидая поймать чей-нибудь виновато бегающий взгляд. Но пассажиры сосредоточенно читали газеты или, глядя в запылённые окна, просматривали в уме свою жизнь.
Тётя Клава встала поустойчивее и тоже стала смотреть перед собой с независимым видом. В её напряжённых глазах отчётливо читалась гордость, настоянная на обиде.
Обида была не в том, что все сидят, а тётя Клава стоит. Это мелочь. Обидно было, что тётя Клава стоит единственная во всем автобусе. Только ей и не хватило места. И так было всегда.
Наверное, Господь Бог задумал тётю Клаву как неудачницу и все пятьдесят лет, которые она жила на свете, не позволял ей отвлекаться от своего первоначального замысла.
Если тётя Клава влюблялась, обязательно не в того, хотя «тот» мог стоять рядом. Если болела — обязательно с осложнениями. Если стояла за чем-нибудь в очереди, то это «что-то» кончалось прямо перед ней. И если бы когда-нибудь реваншисты развязали атомную войну и скинули на город атомную бомбу, то эта бомба попала бы прямо в макушку тёти Клавы.
В автобус вбежали парень и девушка и стали подле тёти Клавы. Этим было все равно, есть места или нет. Парень тут же взгромоздил правую руку на плечо девушки, и его острый локоть нацелился прямо в ухо тёти Клавы. Такая бесцеремонность неприятно волновала. Было напряжённое ожидание, как перед анализом крови, когда тебе должны ткнуть иголкой в палец.
Автобус свернул и чуть накренился, и молодой человек тоже накренился вместе с автобусом, и его локоть плавно лёг на голову тёти Клавы.
— Нельзя ли поосторожнее? — с готовностью, будто только этого и ждала, спросила тётя Клава.
Парень мельком посмотрел на неё, сказал «извините» и отодвинулся. Девушка тоже мельком посмотрела на тётю Клаву, и в её быстром доброжелательном взгляде можно было уловить: «Неужели не скучно быть такой толстой и носить такую шляпу?»
* * *
Тётя Клава пришла домой, вытащила цыплёнка из сумки. Его лапы были перевязаны красной сатиновой тряпочкой.
Она развязала узел, размотала тряпку и поставила цыплёнка на ноги. Он свалился на бок. Тётя Клава снова поставила его, но он снова лёг, безучастно смотрел над собой круглым оранжевым глазом.
Тётя Клава постояла над цыплёнком и пошла звонить подруге Зинаиде. Зинаида тоже была почтовичка, сидела на коммунальных услугах.
У неё в жизни были две противоположные страсти: любовь и ненависть. Любовь к дочери и ненависть к зятю. Когда зять ходил по квартире, Зинаида тихо плакала от безысходной, изнуряющей её ненависти. Это чувство постоянно жило в ней и кричало живыми голосами. Они пытались было разъехаться и даже разменяли свою квартиру на две комнаты в разных районах. Но, потеряв возможность ненавидеть зятя, Зинаида ощутила в душе опустошение, дыру, как след от прошедшей навылет пули. Жить с этой дырой она не могла, и снова переехала к дочери, и продолжала любить и ненавидеть уже на меньшей площади.
— Зин, ты? — спросила тётя Клава, заслышав знакомый голос.
— Сыр без хлеба жрёт! — заорала Зинаида. — Я ему говорю: «Вы чего ж хлеба-то не берете?» А он: «Не хочу поправляться». Это, знаешь, и дурак будет все хорошее без хлеба жрать!
— Да… — формально посочувствовала тётя Клава. — Слушай, я на базаре курёнка купила, а он больной…
— Почём брала?
— Рубль.
— Конечно, больной, — сказала Зинаида.
Видимо, ход её мыслей был таков: цыплёнок — это маленькая курица, которая скоро вырастет и будет стоить много дороже, и человеку нет смысла отдавать за рубль то, что стоит пять… Больной же цыплёнок не стоит ничего, и вполне резонно получить рубль за то, что вообще не имеет цены.
— Они небось дуру по всему базару искали, — добавила Зинаида.
Тётя Клава вспомнила хмурую бабу в ватнике. Она, возможно, простояла с утра целый день, пока дождалась единственную во всем городе дуру, и в тёти Клавину чашу терпения упала ещё одна тугая капля.
— А разве куры болеют? — на всякий случай усомнилась тётя Клава.
— А как же? У них и печень бывает увеличена.
— А лекарства им дают?
— Какие курам лекарства? Под нож и в суп. Ты только не вздумай варить, — предупредила Зинаида. — Черт с ним, с рублём…
— А куда я его дену?
— Выкинь, да и все!
— Так он же живой.
Женщины замолчали, потом Зинаида сказала:
— Вчера вышел из ванной, сел в кресло, начал ногти на ногах стричь. Так ногти, веришь, по всей комнате летят и в ковре застревают. А кто будет выковыривать? Я ему говорю: «Вы бы газетку подстелили…»
— Я пойду, — задумчиво сказала тётя Клава. — Меня ждут…
Цыплёнок лежал, покорный судьбе, полуприкрыв глаза прозрачной плёнкой.
Тётя Клава достала с полки трехлитровую банку с рисом, отсыпала немножко в горсть, приподняла голову цыплёнка и осторожно утопила её в своей ладошке. Ощутила остро-тупой клюв, лёгкую тяжесть головы, услышала чуть проступающее тепло длинной вялой шеи.
Цыплёнок оставался безучастным, даже не приоткрыл глаз.
«Не жрёт», — констатировала тётя Клава, и на её душу опустилась печаль, и ей самой, как цыплёнку, захотелось прилечь и прикрыть глаза.
Тётя Клава посмотрела за окно. Там гуляли старухи с детьми. Погода была промозглая. Старухи стояли спиной к ветру, втянув головы в плечи, неподвижные, как пингвины, а дети носились и вопили, распираемые радостью жизни, и было похоже, что у старух одна погода, а у детей другая. Дети расположены ближе к земле, и там другой климат.
Тётя Клава перевела глаза на скорбный профиль цыплёнка и вспомнила, что куры любят дождевых червей.
Она взяла с плиты пустую консервную банку, в которую бросала обгоревшие спички, нашла алюминиевую ложку, надела куртку и пошла на улицу.
На улице тётя Клава немножко постояла с бабками, деля их беседу, потом, как бы между прочим, отделилась от общества, завернула за угол дома и, оглядевшись по сторонам, достала из-под куртки ложку и банку.
Тётя Клава для устойчивости поставила ноги на ширину плеч, наклонилась, крякнув, и стала энергично скрести ложкой землю. Земля была жёсткая, спрессованная холодом, корнями не пробудившейся ещё травы.
Через минуту у тёти Клавы перед глазами поплыли геометрические фигуры, она была не приспособлена стоять долго вниз головой.
Тётя Клава распрямилась и сквозь мерцающие фигуры увидела реальную восьмилетнюю Ленку Звонареву.
— Субботник? — спросила Ленка, кивнув на свежевырытую лунку в земле.
— Червей копаю, — оробело отозвалась тётя Клава.
— Рыб кормить?
Тётя Клава промолчала, не хотела приоткрывать Ленке свою душу.
— А мы рыбам готовый корм покупаем, — похвастала Ленка. — В зоомагазине.
До закрытия зоомагазина оставалось меньше часа, поэтому тётя Клава ринулась туда на такси.
Что-то заклинило в системе постоянного невезения, отказал какой-то клапан, и тёте Клаве беспрерывно счастливо везло в этот вечер: и магазин оказался открыт, и корм не кончился перед самым носом, и машина летела над асфальтом, как самолёт, и шофёр сидел не отчуждённый усталостью от малых тёти Клавиных забот, а был мудрый и доброжелательный, как сообщник.
Правда, вся эта экскурсия в оба конца обошлась тёте Клаве во столько же, сколько стоит здоровая взрослая курица. Но тётя Клава не вспомнила об этом. Она летела над асфальтом, заботливо придерживая на коленях два пакета: в одном копошились мелкие розовые гады, а в другом лежал какой-то прах, похожий на сухих расчленённых мух.
* * *
Прошла неделя. Цыплёнок выздоровел и бегал по квартире, царапая паркет своими загнутыми когтями.
Тётя Клава вымыла его в ванной с польским шампунем без слез со смешным детским названием «Миракулюм».
Зинаида предупредила запоздало, что кур купать нельзя, они от этого дохнут.
Тётя Клава не спала всю ночь, то и дело поднимая с подушки голову, вглядываясь в угол, где комочком сгустившейся темноты дремал цыплёнок. Он сидел, уткнув голову в грудку, цепко обкогтив спинку стула. Это был насест.
Утром стало очевидно, что цыплёнок от купанья не сдох, а стал очень красивый. Его перья сверкали белизной, лапы были нежно-жёлтые, а красный гребень пламенел над оранжевым глазом, у которого было какое-то неблагодарное склочное выражение.
У петуха появились свои привычки, продиктованные, видимо, куриным инстинктом, потому что научить этому тётя Клава его никак не могла. В четыре часа утра он кукарекал, возвещая новый день. Кукарекал не браво, а ржавым скрипучим сигналом, но и этого было достаточно, чтобы тётя Клава просыпалась, а потом лежала в бессоннице, глядя, как на полу вытягивается тень от рамы.
Она боялась, как бы петух не побеспокоил соседей за стеной, и стала надевать ему на клюв резиночку от аптечного пузырька и снимала только во время еды.
Форточку тётя Клава не открывала, боялась, что цыплёнок улетит, как журавль, в небо либо выберется на балкон и там его поймает соседская кошка Люся. Люся свободно разгуливала по балкону, а иногда вставала на задние лапы и, уткнувшись мордой в балконную дверь, разглядывала мебель своими прекрасными грешными глазами.
По вечерам тётя Клава с петухом усаживались перед телевизором и смотрели все передачи подряд с таким вниманием, будто им надо было отзыв в газету писать.
Тётя Клава сидела в кресле, а петух лежал у неё на коленях и, вытянув шею, смотрел на экран. Наверное, его гипнотизировали движущиеся серо-белые пятна.
Больше всего они любили смотреть фигурное катание на первенство Европы. Иногда телевизионный оператор переводил свою камеру на зрителей, и тогда были видны болельщики: весёлые старики в значках, тщательно причёсанные старухи, изысканно-патлатые красавицы…
Как всегда, звонила Зинаида, выводила пасти свою тоску.
— А мой вчера знаешь когда домой явился? — зловеще спросила Зинаида.
— Пока маленький, ничего… — обеспокоенно ответила тётя Клава. — А вырастет, боюсь — затоскует…